Это противоречит рекомендациям нынешних продвинутых психологов – выходить замуж, имея сексуальный опыт. Правда, времена настали другие, и моральный кодекс переписан шариковой ручкой, которую уже не нужно заправлять пастой.
Мы оделись и спустились по тёмной широкой лестнице старого дома, довольствуясь тесным соприкосновением плечами, отчего на моей шубе из кролика «под морской котик» в этом месте давно образовалась проплешина, и Крокодилица нещадно ругалась. На видавшем виды кожаном пальто Дона потёртости никак не отражались.
Короткий Петровский бульвар освещался так же скупо, как и соседние Колобовские переулки. Дон, засунув руки в карманы, излагал мне идею организации квартета. Я слушала плохо. Мысли в моей голове если и были вообще, то совсем другие, прекрасное и неповторимое пронеслось мимо, оцарапав воображение. Парабола моей судьбы могла принять иной вид, я уже слышала шум других волн у незнакомых берегов. У меня был шанс сломать стандартную программу, но я оказалась слишком робкой, подчинилась чужому влиянию, и проход в небо захлопнулся.
Мы уже дошли до Трубной площади, когда к нам пристали пьяные хулиганы. Вокруг ни души. Стражи порядка не имели привычки слоняться по улицам, а автомобилями милицию в те времена не снабжали. Рядом с рослым спортивным кавалером мне было не страшно, скорее любопытно. Двое пьяных громко требовали денег на выпивку. Дон пытался их увещевать, а когда те полезли в драку, схватил меня за рукав, и мы побежали. Когда остановились в безопасности, я, с детства обожавшая мушкетёров Дюма, спросила сипло, не успев подумать о последствиях подобной дерзости:
– Ты испугался?!
Дон посмотрел на меня, как на идиотку, и потряс в воздухе пальцами:
– Мне нельзя. Если тебе нравятся драки, придётся найти нового партнёра, у которого показатели физической силы будут превышать интеллект и талант.
Доктор Галушка тоже не хотел сражаться за прекрасную даму, хотя и по другой причине. Вот невезение. Но Дон находился вне критики. Мне ещё предстояло привыкнуть к тому, что он не должен носить тяжёлые чемоданы, перевязывать пачки с книгами и чистить картошку. Три времени года, за исключением лета, Дон носил кожаные перчатки с вязаной шерстяной подкладкой.
Руки скрипача, как ноги балерины или связки тенора – тщательно оберегаемая ценность. За рубежом их страхуют. Но мне почему-то вспоминается концертмейстер скрипок Большого театра Игорь Солодуев, который всерьёз увлекался альпинизмом.
9 августа.
Воспитание никуда не денешь. Привыкнув, что желания исполняются без особых усилий с моей стороны, после обручения я возомнила себя распорядительницей Дона, стала требовать повышенного внимания, считая, что жених обязан уделять мне всё свободное время. Рвала и метала, когда он часами играл в карты или шахматы, встречался с друзьями и коллегами, среди которых были женщины, швыряла на кровать обручальное кольцо и сама с рыданиями бросалась вслед. Я ни с кем не хотела его делить и тем сильнее бесилась, что уже начинала сознавать – делить его придётся со многими.
Крокодилица, ретиво исполняя долг будущей тёщи, с удовольствием докладывала по телефону:
– Между прочим, Ксюшенька очень скучает, она в отчаянии.
И Дон приезжал меня успокаивать. Нет, он точно любил, иначе сбежал бы к чёртовой бабушке. Никакого отчаяния не было и в помине. Дева созрела, ей срочно требовался половой партнёр. По неопытности я этого не понимала, Крокодилица видела во мне ребёнка. Дон догадался первым и, уже несколько разочарованный, всё-таки повёл меня в ЗАГС Коминтерновского района Москвы, занимавший на первом этаже большого жилого здания две комнаты с узким коридором: в одной регистрировали браки и рождение детей, в другом – смерти. Несколько лет спустя в этой квартире надолго поселилась гомеопатическая аптека.
Согласовывать решающий шаг с родителями мы не стали. Они не обещали даже самой простецкой свадьбы или торжественного обеда с гостями, не говоря уже о ресторане. У них самих свадьбы не было, этой моды тогда не знали, напротив, считали, что свадьба – обряд церковно-буржуазный, противоречащий большевистскому аскетизму, пусть и ложному. Советский стиль середины XX века ушёл от этих понятий недалеко. Тогда и дворцов бракосочетания – тьфу! – ещё не придумали, для брачующихся — тьфу! – имелись только отделы записей актов гражданского состояния. Пышные церемонии, тем более свадебные путешествия существовали только в кино про старые времена.
Дон запретил мне о чём-либо просить, и папа с мамой элементарно пожадничали, я же приняла это как должное: мы студенты – его аспирантская стипендия 1100 рублей, моя простая гуманитарная 220 – сели на родительскую шею, придётся соответствовать. Правда, то не была тощая пролетарская шея, а толстая, казённая, с продуктовыми наборами из кремлёвского распределителя. Поэтому осадок всё-таки остался, что-то вроде изжоги или чувства утраты непонятного. Помню собственное недоумение, когда родители вдруг отодвинулись в моём сознании на второй план, и не потому, что я получила вместо них мужа, а именно из-за этого осадка.
В ЗАГСе Дон выглядел деловым и молчал. Лишь когда из проигрывателя зазвучал заезженный «Свадебный марш» Мендельсона, поморщился:
– Лучше бы записали его концерт для скрипки.
Всё прошло буднично. Никаких цветов, объятий, тем более поцелуев. Так буднично, что хотелось плакать. Эта обида, тщательно запрятанная, прилипла ко мне навсегда.
После регистрации пошли в соседний кинотеатр «Форум» – солидное здание с колонами, галёркой и ложами. Показывали двухсерийный индийский фильм. Я ничего не соображала, мысли в моей голове суетились совсем иные: как это случится. Дон делал вид, что не замечает моего смятения, а может, и правда не замечал, с удовольствием глядя на сексуальных босоногих индусок в сари. Когда вышли с толпой на улицу из узкой двери чёрного хода, я взяла своего мужчину под руку и стеснительно произнесла:
– Как странно, что я – жена.
– Мне тоже, – сказал Дон, даже не пытаясь скрыть недоумения, – что я – муж.
От возбуждения и по неопытности у меня вырвался запрещённый вопрос:
– Ты меня очень любишь?
Новоиспечённый муж долго молчал, подыскивая, как я думала, слова обольщения. Наконец задумчиво произнёс:
– Не знаю.
Мои семейные приключения только начинались.
За воскресным домашним обедом у отца не нашлось для молодожёнов – хотя бы для дочери – ни одного ласкового слова. Я до сих пор мучаюсь: почему? Ведь он же любил меня, я помню! Полжизни отдала бы, чтобы получить какой-нибудь подарок, услышать: «Моя дорогая девочка! Будь счастлива!» Потом, на чужих свадьбах эти слова вызывали горечь, которую не исчерпают ни время, ни события.
Пережить первую брачную ночь в родительской квартире казалось мне катастрофой. Я с содроганием представила, как пробираюсь по коридору в ванную комнату, а Крокодилица стоит за дверью, превратившись в слух. Спросила с надеждой:
– Можно, мы на три дня поедем в Барвиху?
По лицу мамы стало ясно, что она рада такому дешёвому варианту, но на всякий случай удивилась:
– Среди зимы? Дача остыла.
– Почему бы и нет, – сказал папа. – Можно пожить в Доме отдыха. Я позвоню.
Это всё решило.
Мы тут же собрались и уехали. Дон ничего не взял, только скрипку и ноты. Я удивилась:
– Зачем?
– Вдруг захочется поиграть или придёт в голову интересная мысль, которую надо проверить.
– Ты любишь скрипку больше меня.
Дон сказал с сожалением:
– Я буду поступать не так, как ты ожидаешь или как тебе хочется. Привыкай, что на обычную жизнь меня может не хватать. Лучше понять теперь, чем потом: без тебя я прожить могу, а без музыки – нет, это сильнее, чем любовь. Если хочешь избежать разочарований, поостерегись задавать непродуманные вопросы.
То был первый удар по моему самолюбию, я начала смутно сознавать, во что ввязалась, но жребий брошен. К тому же предстоящие события сделали меня нечувствительной ко всему стороннему.
В большом бревенчатом доме нам отвели номер с бархатными шторами и камином, который Дон тут же с интересом принялся разжигать. Натянув одеяло до подбородка, я выключила торшер и по стенам заплясали тени. Тишину нарушил шорох одежды, звякнула пряжка брючного ремня, и кровь застучала у меня в ушах. Я обмирала от волнения и страха.
Наше поколение приучали к моральным ограничениям поступков и слов, но мысль смело плутает на свету и в темноте, лезет своим блудливым язычком во все закоулки разума, нашаривая сладость. Моё сознание было развращено больше, чем поведение, а тут ещё брат со своими демонстрациями. Однако интимные отношения между мужчиной и женщиной, выстроенные в воображении, оказались несостоятельны, когда дошло до дела и Дон ласково спросил:
– Можно к тебе?
Не дождавшись ответа, скользнул под одеяло. От его тела исходило ощутимое тепло, руки перебирали мои волосы, гладили плечи. Я заворожённо слушала, как кувыркаются звуки тёмного бархатного голоса:
– Ты такая тоненькая, хрупкая, я боюсь тебя разрушить.
Едва не стуча зубами, пролепетала в ответ:
– Я боюсь ещё больше.
– Это быстро забудется, – сказал Дон.
Полвека прошло, и ничто не забыто. Пытаюсь глазами юности взглянуть на молодое тело мужа, оно оживает, я чувствую его запах.
Представление о нравственном сугубо индивидуально и меняется вместе с условностями времени. Крокодилица ни к чему меня не готовила – не считала нужным или успела позабыть, как надо себя вести. Нынче считается нормальным всё публично объяснять, анализировать, следовать не природе, а широко растиражированным образцам поведения. Теперь в постели все такие грамотные, потому это и называется сексом, а не любовью.
В середине XX века первая ночь любви ещё была событием даже для такого ловеласа, как Дон, но он точно наслаждался новизной, взял и прижал мои пальцы к чему-то совершенно незнакомому, обжигающе горячему и очень твёрдому. В панике я отдёрнула руку.