Женившись, Дон получил тёплый дом, заботу, решение повседневных проблем, не жертвуя личной свободой. Слишком верил в свою звезду, чтобы считать житейские удобства подарком судьбы. Всё, что не имело отношения к творческому процессу, его трогало мало или отодвигалось на край сознания, даже интеллектуальный багаж не подавлял эмоций и воображения, не мешал интуиции. Он глубоко прятал обыденные чувства и отстранялся от прозы жизни. Терпеть не мог родственников, которые неожиданно обозначились – двоюродные, троюродные, он их просто не пускал на порог, говоря, что только дай слабину, и они тут поселятся.
Много лет человек существовал бесхозно, плохо ел и носил одежду с чужого плеча. Неуловимые отпечатки бедности изживались медленно. Мог принести мне в театр грушу в кармане – неизвестно, мытую ли? – надеясь, что я съем её в антракте прямо со шкуркой. Мог пообедать одними пирожными, запихивая их в рот целиком, а если никто не видит, хлебал суп из кастрюли, чтобы не мыть тарелки. И при этом не выглядел приземлённым, не ковырялся в зубах, не просил выдавить прыщ, ежедневно сам отпаривал старый костюм, потерявший форму на локтях и коленях. Стирать и выглаживать складки на мужских сорочках мне не довелось – Дон собственноручно сдавал их в специализированные прачечные – качество приличное, а стоило копейки.
Однако он любил сорить теми грошами, которые имел, небрежно бросал на столик кафе скомканные бумажки и уходил, не дожидаясь сдачи. Стригся в Столешниковом переулке у известного столичного парикмахера и болезненно заботился о своей внешности: выдёргивал из бровей торчащие не в ту сторону волоски, а когда на виске образовалась родинка, просто отстриг её маникюрными ножницами и смочил коньяком.
Показушные манеры Дон оставил, когда начал прилично зарабатывать. Первая самостоятельно приобретённая одежда имела для него отдельную ценность: выходные костюмы, смокинг и фрак хранились в чехлах, лакированные концертные туфли на распялках. Аккуратность и любовь к порядку он сохранил навсегда, умел считать деньги, хотя жадным не был, жадность ведь от количества денег не зависит, даже упрекал в скаредности меня, приученную Крокодилицей обходиться малым.
Стряхнув очарование сладких барвихинских дней, мой ненаглядный супруг активно занялся поиском постоянной работы. Его подстёгивала не забота о семье, ещё неясно обозначенной, а быстро убегающее время – музыкальное имя необходимо столбить смолоду.
Между тем на международные конкурсы россиян посылали неохотно. В 1951 году Леонида Когана постановлением правительства направили в Брюссель, на одно из самых престижных состязаний академических музыкантов – имени Королевы Елизаветы, которая сама любила играть на скрипке. Коган завоевал первую премию. И всё. Лишь через двенадцать лет его успех повторил Михлин, так и не став знаменитостью. Популярные скрипичные конкурсы Паганини в Генуе, Венявского в Познани, Сибелиуса в Финляндии, Флеша в Лондоне, Тибо в Париже пролетали мимо российских музыкантов. Чтобы восполнить пробел, наши объявили первый Международный конкурс имени Чайковского в Москве в номинациях фортепиано и скрипки. Уж не знаю, кто вложил в голову эту идею министру культуры Михайлову, бывшему чернорабочему завода «Серп и молот», комсомольско-партийному деятелю, закончившему всего восемь классов, но факт остаётся фактом. Дон сделал стойку и начал готовиться.
После отборочного тура «Советская культура» опубликовала биографии и фото участников из заявочных анкет. Все выглядели красавцами. Обязательная программа скрипачей была очень сложной и кроме классики включала произведения советских композиторов, в том числе непростой для исполнения «Каприс» профессора Московской консерватории К. Мостраса. Возглавил жюри наш прославленный Давид Ойстрах, получивший золото на брюссельском конкурсе Изаи ещё до войны. Состав претендентов оказался настолько сильным, что к третьему туру допустили двенадцать скрипачей вместо предусмотренных восьми. Для финального прослушивания был выбран Концерт Чайковского ре мажор.
С этого момента в нашем доме создалась атмосфера напряжения и паники. Дон, как зачарованный, проигрывал произведение от начала до конца и снова возвращался к началу. Внезапно бросал инструмент и подолгу бродил по улицам в одиночестве. Случались часы и даже дни полного молчания. Он жил в другом, непонятном мне мире, плохо различая и не слыша окружающее. Я ходила на цыпочках. Пыталась помочь.
– Ну, что ты нервничаешь? Консерваторскую публику завоюешь сразу. А жюри? Наши все тебя знают, иностранцы только подивятся новому таланту.
Он посмотрел на меня отрешённо:
– Я нервничаю потому, что играю не перед людьми, а перед Богом, и всякий раз в обмен на успех предлагаю Ему жизнь. Задача – сыграть так хорошо, чтобы Он её не взял, а захотел услышать мою музыку ещё раз.
Ночью Дон ко мне не притрагивался. Странно, обычно это отвлекало его от тревожных раздумий и сомнений. Попыталась обнять, но он отвернулся:
– Оставь. Я опустошён. Музыка сама уже есть чистейший секс. Двигая смычком в определённом ритме, я разогреваюсь и получаю эмоциональное удовольствие, а в конце взрываюсь в экстазе с силой, которая несравнима с оргазмом. Если бы ты понимала, то не дёргала, а жалела меня.
Бедняга – как его скрючило, уж жалости-то он точно никогда не принимал. Надо подыграть. Я всплеснула руками:
– Не жалею, а верю. У тебя всё получится. Ты же скрипичный гений!
Даже не до конца доверяя словам, Дон немного успокоился – ему нужен был восторг любой ценой. Восхищение давало энергию, которая заряжала полёт души.
Перед заключительным туром на стихийном базаре у тёток возле метро «Площадь революции» – цветочных магазинов в Москве тогда не водилось – я купила семь пунцовых роз. Мы ехали на такси, Дон сидел на заднем сидении с белым, как мел, лицом и нервно растирал зябнущие даже в перчатках пальцы, хотя стоял конец марта.
– Тебе что-нибудь нужно? – осторожно спросила я.
– Да. Чтобы сгорела Консерватория. Или провалился асфальт у Никитских ворот. Хотя бы обрушилась лестница в Большой зал.
Я была поражена. Он и потом, уже будучи признанным и успешным, всегда чудовищно волновался перед ответственными выступлениями. Откуда такие комплексы? От таланта? Но нынешний Басков тоже по-своему талантлив и даже спел разок Ленского на самой большой русской оперной сцене, а теперь с энтузиазмом притоптывает на эстраде и похлопывает микрофоном по ладони. Маленький, толстоморденысий, очень собой довольный. Лишь бы деньги платили. Возможно, ответ на этот парадокс в слове по-своему, к тому же Большой театр растерял былой авторитет.
Мы приехали, когда выступления уже начались. Дон боялся перегореть от нетерпения, ожидая своей очереди: во время жеребьёвки он вытащил седьмой номер, и времени было более чем достаточно. Лёг в театральной комнате на кушетку и опустил веки. Не успела я произнести слов ободрения, как услышала:
– Закрой дверь с другой стороны.
Спешно ретировалась на своё место в партере и замерла в ожидании. Не могу вспомнить, как играли предшествующие конкурсанты: мой слух и чувства отключились. Наконец объявили Орленина. Справа, в глубине сцены, зевнула дверью тёмная закулисная прореха и Дон шагнул под свет софитов. Слегка поклонился. Глаза, казавшиеся незрячими, словно обращёнными внутрь, вдруг загорелись сатанинским блеском, губы что-то беззвучно зашептали: уверена, что не «Господи помоги», а «Я один гений, остальные ничтожества». Он уверенно прихватил скрипку подбородком и кивнул дирижёру.
Моё сердце испуганно замерло от странной мысли: вдруг муж не попадёт в тональность? Я знала такие случаи с певцами. Но он свободно и высоко взмахнул рукой, резанув смычком по струнам. Раздался первый долгий вибрирующий звук. Я выдохнула: слава Богу!
Лицо Дона оставалось серьёзным, почти суровым, но губы уже разжались в предвкушении блаженства. Он и в ансамбле всегда выделялся вдохновенной манерой исполнения, но в сольных номерах его талант раскрывался во всей полноте. Извлекаемые из скрипки звуки обладали таким сильным энергетическим зарядом, что публика слушала, затаив дыхание, и не успел дирижёр опустить палочку, взорвалась аплодисментами. По моим щекам текли слёзы: толстогубый шаман.
Наконец все претенденты отыграли, испытание закончилось. Я безуспешно пыталась пробиться за кулисы со своим подвявшим веником. Овации, цветы, слова восхищения… Оттиснутая в угол, наблюдала, как оживленный Дон купается в волнах успеха, наклоняет голову, целуя протянутые женские руки, и шёлковые волосы падают ему на лоб. Это был не тот человек, который занимался со мной любовью. В нём скрывалось что-то неопределяемое. Потом, ночами, я стану искать это особенное, возбуждающее во мне сладкую дрожь.
Дон вышел из служебного подъезда, тесно окружённый стайкой поклонников и поклонниц, его пошатывало от лёгкости души и тела, сбросивших чудовищное напряжение. Я тащилась следом. Дон меня не видел, а если видел, то не обращал внимания: я просто жена, всегда доступная, из мира обыденности. Но, простите, жена-а-а. Все они останутся здесь, а мы снова окажемся в объятиях друг друга.
Наверное, на моём лице много чего можно было прочесть.
– Ну, что ты такая жадная, – сказала девица, видимо, знавшая, кто я. – Такой мужчина не может принадлежать одной женщине, он всем нужен.
Ещё чего! Мне предлагали носить ночную рубашку в очередь со многими. Разумеется, талант нельзя ставить в рамки, иначе он иссякнет. Но я ни с кем не собиралась его делить.
Наконец Дон плюхнулся рядом со мной на заднее сидение такси. Он был, как разогретый мотор, преодолевший без остановки тысячу километров.
– Ну, как?
– Замечательно. Восхитительно!
Попробуй я в тот момент ответить иначе, он бы убил меня, хотя наверняка что-то в собственном исполнении ему самому не нравилось. На сцене он чувствовал себя богом, но это ощущение быстро его оставляло, делая уязвимым. Манера держаться особняком, говорить, что думаешь, сорить последними деньгами, флиртовать в открытую шли именно от удушливого желания растоптать в себе дрожащее насекомое, растереть подмёткой, чтобы не осталось следа.