Наутро объявили результаты. Первую премию по фортепиано получил Вен Клайберн, которого у нас назвали в русской манере Ван Клиберн, как и Флорида тогда была Флоридой. Прекрасный музыкант и обаятельный долговязый рыжик, публика его полюбила сразу, хотя из-за пресловутого «железного занавеса» многие, стоящие от искусства дальше, чем от политики, поразились, что американцы умеют играть на рояле. Неудивительно. В свою очередь, масса людей на Западе думала, что у всех русских длинные бороды и даже рога.
Среди скрипачей две первые премии присудили ученикам председателя жюри – Климову и Пикайзену, в дальнейшем ничем особенным себя не проявившим, третью отдали Штефану Рухе, румыну – судьба всё ещё держала меня на коротком поводке. Дон получил всего лишь диплом. Это был удар, тем более сильный, что неожиданный – все прочили Орленину золото, в крайнем случае серебро.
Я пребывала в шоке. Мне казалось, муж играл лучше всех, правда, уровень оценки у меня любительский, и всё-таки… Тут что-то не то. Испугалась, что Дон опустит руки, уйдёт в депрессию, ещё хуже – в запой. Пить не в меру он начал значительно позже, когда успеха стало слишком много. Не всякий способен пережить свой звёздный час, не покалечившись. Но тогда, как ни странно, Дон выглядел не слишком расстроенным.
– А чего ты хотела при таком раскладе? Ямпольский уже два года как умер.
И сердито добавил:
– И почему мне пришла в голову такая глупость? Больше я в этих ипподромных скачках не участвую.
Между тем результатом диплома явилось приглашение в группу первых скрипок Государственного симфонического оркестра, часто выезжавшего за рубеж, что в те годы было мечтой многих, почти несбыточной. Дон больше растерялся, чем обрадовался: всё его существо противилось коллективному. Продержался он там полгода, надуваясь и хамя от напряжения под напором несостоявшейся мечты. Главный дирижёр терпел его за талант, но неблагодарный выскочка пропустил генеральную репетицию и ко всеобщему успокоению был уволен.
– Тесное соседство единомышленников подавляет индивидуальность, – объяснял Дон. – Всё равно, что оперному солисту петь в хоре. Выступающий соло обязан иметь другую психологию. Всё больше и больше склоняюсь к квартету. Хотя играют вместе две скрипки, альт и виолончель, но я – лидер, ведомый, все следуют за мной. Пора заняться этим всерьёз, тем более наши аспирантки уже объединились, но чисто женский коллектив публика серьёзно не воспринимает.
По неопытности я полезла к нему со своими примитивными советами.
– Смотреть свысока на коллег неразумно, возникнут обиды и зависть, полезнее иметь больше друзей.
Дон скорчил презрительную мину.
– Глупая задача – нравиться всем. И здравый смысл мне не указ. Ницше писал, что разум есть подрывающая жизнь сила.
Оспаривать доводы автора «Рождения трагедии из духа музыки» показалось мне неуместным. Но Дон добавил:
– В искусстве важны только эмоции и воображение. Логика убийственна.
Я горячо воскликнула:
– Но речь идёт о жизни!
– Моя жизнь и есть искусство.
24 августа.
Размеренное течение воспоминаний прервалось почти на два недели: неожиданно, без предупреждения, из Франции приехала Катенька с мужем и младшей дочерью Мадлен. Это такая редкость, такая радость. Праздник.
Мы не виделись лет десять, и за это время моя драгоценная девочка приобрела морщины на лбу, гармошку на верхней губе и скукоженный подбородок. Кожа напоминает лежалый фрукт. Рановато. На меня в этом возрасте мужчины заглядывались, а у неё камни в желчном пузыре, гастрит, дуоденит, тромбофлебит и прочее, но по-прежнему тянет на себе образцово ухоженный дом и большую семью. Она и здесь бросилась готовить, убирать, фыркая, что везде такая грязь, такая грязь – за месяц не отмоешь! Нина обиженно поджала губы. Чтобы избежать скандала, я отпустила домработницу в оплаченный отпуск, и та уехала к родным в Молдавию.
Дочь занимается хозяйством и сидит возле меня, а Пьер с Мадлен ездили смотреть Красную Поляну, Розу Хутор, олимпийские объекты, поднимались на канатке выше гор. Муниципальный пляж игнорируют: их удивляет грязное море, переполненные мусорные баки и отсутствие стационарного туалета, в переносной мог рискнуть наведаться только человек недюжинного мужества. «Какой же это курорт?», брезгливо вопрошает Пьер, привыкший к благоустроенному Средиземноморскому побережью. Ему скоро на пенсию, но он пока ещё работает и ведёт домашнюю бухгалтерию. Катя подрывает финансовый порядок: она увлечённо лечится, делает дорогую диагностику, стоимость которой страховка не покрывает. Любит подробно рассказывать о врачах-дураках, сомнительных диагнозах, таблетках и процедурах. «И зачем назначать, если всё равно не помогают?» – возмущается она. Лицо Пьера становится отрешённым.
Они подхватили друг друга в туристической поездке, как подхватывают грипп – с высокой температурой и бредом. Перебивая друг друга, рассказывали, что нашли наконец свою мечту. Наверное, уже позабыли. Начала выветриваются из памяти задолго до конца.
Меня зять с первого знакомства недолюбливает. Чувствую это по мелким штришкам, случайным деталям, которые важнее, чем явное противление. Почему недолюбливает? Трудно сказать. Думаю, он тоже не знает, для него я слишком другая.
Ночевать Катя устроилась в моей зимней спальне, Пьер и внучка – в гостиной на диванах. Дочь заявила, что и у себя дома спит с мужем в разных комнатах: он храпит, а у неё бессонница. Я настораживаюсь: зять в том скользком возрасте, когда мерещится, что юное женское тело способно вернуть неутомимость молодости. Но молчу, в конце концов, это чужая территория. Моё замечание будет выглядеть не менее претенциозно, чем слова Крокодилицы по поводу нашей с Доном второй кровати: «Зачем тогда замуж выходить?»
Ночью внезапно просыпаюсь от страшного открытия: что-то там в мозгу перекрестилось, замкнулось и созрел вывод, что муж Катю больше не любит! Вряд ли он со своим мягким характером и занятостью завёл кого-то на стороне. Но не любит! Устал. Когда жена целует Пьера, его лицо не отвечает – не размягчается, не добреет, а застывает в безразличии. Её указания и просьбы он выполняет с выражением человека, которому некуда податься. Научился поводить плечом – небрежно-снисходительно. К тому же у них противительный блок с дочерью, которая уже вырвалась из-под жёсткой материнской опеки и постоянно ей грубит, не умышленно, а в силу возраста. Знакомая дорожка!
Не знаю – хорошо или плохо, что Катя ничего не замечает. Слишком долго была полновластной хозяйкой, не позволяла, чтобы ей перечили, и чувство опасности атрофировалось. По собственной инициативе Пьер из сладкого рабства никогда бы не выбрался, она его просто вышибла, а Мадлен подхватила.
Праздничное настроение сразу улетучилось. До утра я терзалась этой новой печалью, зная, что помочь ничем не могу. Поздно спохватилась. Теперь, вместо того, чтобы радоваться и отдыхать сердцем, придётся врать и казаться. Бедная девочка! Надеюсь, ей хватает ума не пренебрегать близостью с мужем. Господи, оборони моё дитя от разочарований!
Всю неделю не показываю, что расстроилась, стараюсь не думать о своём открытии. Так всем спокойнее. И они уехали, каждый в индивидуальном коконе. Моё одиночество стало лишь зубастее, и я вернулась к своим баранам, то бишь, к воспоминаниям.
Итак, Дон приступил к практическому осуществлению давней идеи и начал искать музыкантов, что оказалось совсем не просто. Нужны хорошие исполнители, которые, не отступая от авторской задачи, умеют свободно трактовать традиции. К тому же это должны быть характеры совместимые, как у космонавтов. Предстоит подолгу жить вместе, подчиняясь первому скрипачу, и делить и без того невысокие гонорары на четыре части.
Дело осложнялось тем, что педагоги не приучали студентов к кропотливой работе в ансамбле, единству технических приёмов игры, тем более звуку и стилю, близко стоящим к рафинированной квартетной манере. Правда, в двадцатые годы при Московской консерватории существовал вскоре благополучно почивший класс квартетной игры, где широко использовались наработки известного венгерского скрипача и композитора, квартетного теоретика Иоахима. Следуя моде, создавались квартеты имени Ленина, Глазунова, Страдивари, при музыкальной студии МХАТа и даже на Соликамском калийном комбинате.
Потом всё затихло и только в середине XX века камерные струнные оркестры стали расти, как грибы, а квартеты вышли в большие залы. Это было откровение, прелесть забытого. Когда-то музыку для квартетов сочиняли великие Паганини, Гайдн – у него больше всего квартетов – 68, Моцарт, Бетховен, Шуберт и продолжили наши современники – Глиэр, Мясковский, Шабалин, Шостакович, Прокофьев. Следовательно, как музыкальная форма квартет востребован, считал Дон. Одно время этот жанр называли элитарным, предназначенным для гурманов. Барочная музыка писалась в стиле «блестящего» квартета с эффектной, сложнейшей партией первой скрипки. Остальные исполнители – лишь окружение. Самодостаточный Дон с особым интересом изучал не прижившуюся практику норвежца Булля, когда первый скрипач стоит на эстраде, а трое других музыкантов сидят в оркестровой яме.
– Квартет – очень мобильная модель, доступная любой аудитории. Но следует учитывать, что слушатели ценят не столько ансамбль, сколько игру солиста, именно поэтому нынешние отечественные группы не впечатляют – в них отсутствует скрипач-виртуоз, – утверждал Дон, закрывая глаза на то, что квартет имени Бородина уже с успехом выступил в Чехословакии и Германии.
Наконец состав удалось подобрать. Начались репетиции, выбор репертуара, пробные выступления по клубам, изредка на хорошей сцене – всё-таки дипломант. Я присутствовала почти на каждом концерте, зная, что мужу это приятно, и сама невольно заражалась его творческим восторгом, когда руки и скрипка сливались в единый послушный инструмент, а зал восторженно гудел.
Чтобы вернуть равновесие души, нарушенное таинственной силой подмостков, сразу после выступления Дону требовалась только похвала. Уже дома он мог казниться, что смазал пассаж или недостаточно экспансивно вышел на коду. Зато удачи мы порой обсуждали до рассвета, припоминая детали исполнения, разговоры за кулисами, реакцию публики. Одновременно ужинали. Накануне Дон ел мало, а за вечер терял три-четыре килограмма, поэтому набрасывался еду, как изголодавшийся странник, обязательно выпивал несколько рюмок коньяка или водки и, опустошённый, ложился спать. Лицо казалось нездешним, словно он ещё не вышел из музыкального образа. За ночь дух его принимал исходное положение, и требовалось обрести тело. Под утро он брал меня, не спрашивая, не считаясь с тем, что я не выспалась и должна бежать в институт, тогда как он продолжит спать до полудня.