Вот ещё! Так опуститься, что бы проверять сплетни? Я выдержала полчаса и помчалась. Пулей взлетела по лестнице, позвонила – никто не ответил, но я уже чувствовала, что Дон здесь, и начала колотить в дверь каблуками. Щелкнул замок и наши разъярённые лица почти столкнулись. На муже был шёлковый халат, подаренный тёщей ко дню рождения.
Я отвернулась, дав возможность уйти женщине, которая испарилась почти мгновенно.
– Это не то, что ты думаешь, – произнёс Дон фразу, которая давно превратилась в стандартное междометие в устах любого мужчины, застигнутого врасплох.
– Но вы же были раздеты! – пыталась я удержать очевидное, которое начало вдруг ускользать от меня.
– Я всего лишь учил её правильно держать смычок.
Съязвить у меня не хватило моральных сил, а Дон, сбитый с толку неожиданным нашествием, утерял чувство юмора и, запахнув на голом теле халат, прошествовал в ванную комнату ополоснуть свой инструмент.
Я упала на знакомый узкий диванчик, застланный моим любимым шотландским пледом, и тихо исходила слезами. Окружающий мир стремительно разлетался на мелкие осколки: он любит другую. Всё кончено. Придётся начинать новую жизнь. Какую? С кем? Будущее представляется длинным серым тоннелем без единого звука… И вдруг слышу:
– Это минутная слабость. Я люблю только тебя!
Моё раненое сердце омылось горячей кровью, мысли разбежались с мышиной скоростью. Любит? Господи, какое счастье… Пазлы поехали навстречу друг другу и сложились в целое. Никакой катастрофы нет. Правда, нет и сказочной любви, которую я себе вообразила. Но так тоже можно жить, лишь бы он был рядом.
– Жена творческого человека, как и жена политика, должна научиться прощать, – убеждал Дон. – Женщина принимает образ жизни мужа, который делает карьеру.
Будь проклята это необходимость выбора между добром и злом! Меня выкручивало от брезгливости.
– В какой из своих тайных книг ты прочёл эту гадость?
– В книге жизни.
Я повернулась и дала ему пощёчину, замахнулась опять, но он перехватил руку, обнял меня и прижал к себе, давая почувствовать возбуждённую плоть. Изнемогая, я прошептала:
– Хорошо, прощаю, но в первый и последний раз…
Дона такой расклад не устроил.
– Не только простить, но усвоить: это всё минутное, а у нас – вечное. Ты красивая, обаятельная, ты лучшая из всех, у тебя шёлковая кожа и сладкие губы, – самозабвенно твердил он.
Тогда я мало что понимала в отношениях полов – только из литературы, а это шаткий путь. Не знала, что не каждый способен по примеру отца Сергия противостоять зову безбашенных гормонов, что уровень чувственности и нравственности у всех разный. Я очень многого не знала, поэтому ужаснулась – муж был мне незнаком. Что ещё он испытывает иначе? И что меня ждёт?
– Ты ко всему относишься слишком серьёзно, – шептал Дон, раздевая меня. – Смотри на жизнь проще. Представь, что через какие-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет – а они пролетят мгновенно – ничего этого для тебя не будет. Расслабься и получай удовольствие, и не придавай сексу слишком большого значения. Эта физиологическая функция возможна и без любви, каждый мужчина так делал. Суть соития лишь в том, что от него рождаются дети и стыд. Секс не важнее всего другого, что есть между нами: я тебя осязаю, упиваюсь твоими жестами, изгибами тела, запахом кожи, стеснительностью. Мне нравятся наши разговоры о музыке, и как ты ешь вилкой гречневую кашу. Сколько ещё всего я в тебе люблю! А совокупление – это лишь итог, вершина предшествующих ощущений.
Он говорил убедительно, обжигая меня обнажённым телом. Пусть кто-нибудь попробовал бы ему не поверить. Я поверила, призвав логику, которая к любви, как и к вере, не имеет никакого отношения. Дона окружало много прелестных и талантливых женщин, но ни с одной из них он не захотел жениться. Зачем ему я, если не любит?
Нет ошибок, нет и опыта. Впрочем, от опыта мало проку, когда снова захочется невозможного. В глубине души мы знаем, на какой выбор способны. К тому же жить без ошибок не так весело. Богу тоже хочется развлечься.
27 августа.
Успех сибирских гастролей неожиданно оказался столь громким, что о них написали в центральной прессе – в «Советской музыке» и «Советской культуре». К Орленину напрямую обратился представитель посольства ГДР, отвечающий за культурные связи. Чиновникам пришлось проглотить предложение о сотрудничестве, и Дон начал понемногу выезжать за рубеж, сначала в Восточную Европу, потом дальше. Я слушала его рассказы о загранице, словно смотрела по телевидению любимый клуб кинопутешествий с Сенкевичем.
Дону хотелось, чтобы я своими глазами увидела и разделила его триумф. Он поднял на ноги друзей в МИДе, в министерстве культуры. Безрезультатно. Такие вопросы решались другим ведомством. Семьи выезжающих за рубеж артистов, шахматистов и спортсменов КГБ придерживал дома в качестве заложников, чтобы таланты не сбегали из обожаемого социалистического рая на загнивающий Запад. То была политика, обозначенная коротко: «подозревать и не пущать». Конечно, если человек захочет, его ничто не удержит, и такие случаи были. Четырёхкратный чемпион СССР по шахматам Корчной попросил убежища в Швейцарии и потом не один десяток лет не мог воссоединиться с родными. Известному танцовщику Большого театра Годунову, изобретательно улизнувшему во время гастролей в США, пришлось пожертвовать любимой женщиной, которую насильно увезли обратно в Союз, и они больше никогда не встретились.
У Дона тоже случались предложения остаться, но он их отверг. Признавался откровенно:
– Не потому, что такой патриот. Когда я, неизвестный и нищий, кривыми, косыми путями получил первый серьёзный зарубежный контракт и блестяще сыграл несколько концертов, появилась возможность поработать на родине Моцарта. Однако это значило стать «перебежчиком» и поселиться там навсегда, а я русский, чёрт возьми! Меня тошнит от этих австрияков с их чистотой и городами, украшенными цветочками. Я к той жизни не приспособлен, я так не умею. В Италии жена какого-то плюгавого композитора подсовывала под меня свою дочь, надеясь улучшить породу – там ценят славянскую кровь. Что я им – племенной жеребец?
Действительно. Обидно.
Из каждого города он посылал мне красочные открытки и романтические письма, покупал одежду, зная размер обуви, кофточек и даже бюстгальтера, тем более валюту ввозить не разрешалось и всё приходилось тратить на месте. На зависть фланирующей по улице Горького публике я щеголяла в кожаном полупальто, под красным нейлоновым зонтиком с ручкой в виде собачьей головы. Моя сумка стоила дороже шубы, а золотой браслет – автомобиля. Очень скоро украшение мы обменяли на новенький «Москвич» – первое детище отечественного автопрома. Люди годами стояли в очереди, но муж использовал знакомства, поэтому вскоре уже приобрёл модифицированный итальянский «Фиат» под названием «Жигули», вдребезги их разбил, потом ещё одни «Жигули», потом списанный правительственный «ЗИМ». На иномарке тогда ездил один Высоцкий.
– На что он тратит деньги?! – возмущалась Крокодилица.
Действительно, надобности в новой машине не было. И зачем такая большая? Бензин жрёт, как воздушный лайнер. Однако отвечаю маме спокойно:
– Его деньги.
Последней была «Волга» – в эту череду машин вписалась вся его жизнь.
К автомобильному увлечению я отнеслась опасливо, Дон обожал быструю езду и нередко садился за руль, выпив любимого кизлярского коньяка. Зато гаражу обрадовалась и сразу же набила его рухлядью. Удивительно, как много образуется ненужных вещей, которые жалко выбросить. В гараже они продолжают спокойно доживать век, никому не мешая. По тем же соображениям дети стараются отселить старых родителей, и обе стороны довольны – каждому поколению требуется своё.
Крокодилица продолжала беспардонно вонзаться в нашу личную жизнь, из-за этого Дон меньше бывал дома, и я возненавидела мать так, что меня трясло. Наконец муж не выдержал и решил положить конец зависимости от моих предков. Собственная квартира – задача в то время почти неразрешимая. Секретарь исполкома Свердловского района Щекин-Кротова, подсушенная дама средних лет, в глубине своей партийной души хранила нежную слабость к искусству, лично аплодировала прекрасному скрипачу и нужные бумаги подписала, но какая-то «тётя Маша» из народного контроля, документы не пропустила.
Жильё государство давало безвозмездно и очень скупо, желающих не счесть – большая часть москвичей ютилась в коммуналках. Кооперативы только зарождались и были диковинкой, да и попасть в эти списки казалось не проще, чем в городские. Условие: муж и жена должны жить вместе и занимать не более шестидесяти квадратных метров, а за моим родителем числилось двести. Но для деятелей со Старой площади, равно как и для нынешних, всегда существовали иные законы, чем для прочих смертных.
Не любя Дона, отец, однако, не желал нашего развода, по старинке считая это актом позорным. Экзерсисы Крокодилицы, которая в лице молодой семьи получила объект для демонстрации дурных свойств характера, ему тоже надоели. Вряд ли папе пришлось кого-то просить, скорее приказывать, что было против его принципов, через изжогу – в таких случаях у него всегда обострялась язва и на столе появлялись «Ессентуки № 17». Квартира откусила ещё кусочек от отцовских чувств ко мне.
Когда переезжали, вещи упаковывала я, это не обсуждалось – Дон берёг руки. Он не знал и знать не хотел, как платить за жилищные услуги, куда девается мусор, сколько стоит батон хлеба, что позволяло мне брать деньги у мамы, которая лихо выкручивалась перед отцом, объясняя растущие расходы на хозяйство повышением цен. Всю мужскую работу по дому делала я, даже гвозди забивала. Не умей я этого, Дон нашёл бы другую, более проворную – вот и вся проблема. Мысль, что его любовь укладывается в его потребности, я давила в зародыше.
Главным квартиросъемщиком естественно оформили дочь несгибаемого большевика, что я быстро исправила, боясь унизить распорядителя своей души. Дон квартире обрадовался, как дети радуются игрушке, о которой долго и безнадёжно мечтали. Стал больше времени проводить дома, уделять внимание подрастающему Феде, и понятие семьи наконец приобрело для него осязаемый смысл. Даже к моим родителям прибавилось, если не приязни, то почтения. Я была счастлива. Однако п