– Да, – задумчиво произнёс Дон, – невозможно угадать, что понравится женщине.
Вот-вот. Представители сильного пола подозрительно настойчиво утверждают, что женщина – загадка. Но загадка – любой человек, поскольку иначе устроен на клеточном уровне и сформировался в других предпочтениях и понятиях. Мужчина и женщина из-за разницы в хромосомах так разнятся физиологически и психически, что полное взаимопонимание невозможно, а главное не нужно – именно несходство притягивает их друг к другу. Ощущений много, в том числе запах и вкус. Каждому человеку какая-то еда приятнее, а иную он терпеть не может. Так и гендерные проявления. Тогда ещё не были открыты гормоны окситоцин и вазопрессин, которые, попадая в кровь во время секса, вызывают привязанность. Дон уже не мог обходиться без меня, как без чашки кофе по утрам. Он дорожил мною, он меня любил и при этом имел связи на стороне.
Чтобы это осмыслить без головной боли, надо родиться мужчиной. Теперь модно менять пол. Мне никогда не хотелось быть мужчиной: тяжело, ответственно и монотонно. Женщиной – интереснее. Мужчина инструмент, а женщина материал, материал обладает большими, часто скрытыми возможностями и испытывает больше впечатлений. Тот, над кем совершается действие, чувствует сильнее. В сексе, который лежит в основе любых отношений между полами, а в исключительных случаях и внутри пола, женщины кажутся мужчинам достаточно однообразными, с небольшими телесными отклонениями, тогда как для женщин мужчины сильно отличаются друг от друга, поскольку эмоциональность и навыки мастера разнятся существенно. К тому же она принимает их глубоко в себя и познаёт через самые застенчивые места, что вызывает не только физические, но и нравственные ощущения.
Уже библейская Ева важнее Адама, это она заставляет его попробовать запретное яблоко. Мог ли он отказаться от просьбы единственной женщины, чью суть он предугадывал, но ещё не распознал? Смешно.
Мотивы потомков этой парочки по мужской линии лежат на поверхности – застолбить первое место, но цель – внимание самки, даже той, которая в данный момент не нужна, однако всегда может обернуться желанной, если у неё высокий уровень гормонов, а воображение паче стеснительности.
В прошлом веке, если нормальная женщина изменяла мужу долговременно, то уже не любила его. Чтобы лечь в чужую постель, требовались серьёзные основания. К любви относились чересчур трепетно даже тогда, когда она того не стоила. Наверняка, мысли просвещённой иностранки выглядят иначе. Мы, русские, слишком политизированы, развращены столетием перманентных революций в разных обличьях, а в подкорке притаился домострой. Сама мысль, что другая женщина, пусть короткое время, трогала руками то, что по договору любви принадлежит мне одной, приводила в отчаяние. Признавая холодным умом право мужчин на полигамию, я не могу избавиться от звериного чувства собственности на «моего» мужчину.
Современный молодой человек развращён бессмысленно. Без всяких печатей в паспорте или просто обещаний, трахает девушку, потом она уходит к новому сожителю, а прежний пытается её вернуть – ту самую, которая жадно совокупляется с другим. И не противно. Дон воспитывался в XX веке, и любовницы у него задерживались надолго. Он их любил, утоляя гормональную потребность, но не так, как меня, а может, и больше, кто измерит? Оставалось верить. На привычные упрёки муж только отмахивался:
– Не бери в голову. Все они однодневки, мухи-цокотухи, а ты моя жена, и только с тобой я счастлив. Раньше думал – есть лишь удовольствие. Ошибался. Я не просто люблю, я тобой восхищаюсь – ты красива и талантлива! За такой женщиной я готов, как Орфей, спуститься в ад. А в доносах твоей мамаши больше домыслов. Между прочим, сам имею слабость выдавать намерения за действительность. Прожорливые амбиции. Не придавай значения сплетням.
И, правда, лучше не ковыряться в его сознании, откуда он всякий раз извлекал нечто несопоставимое с теми понятиями, на которых я воспитана. Во мне слишком много здравого смысла и общественных привычек.
С точки зрения вечности, мы все однодневки. До меня вдруг дошло, что Дон вообще никогда не принадлежал ни одной женщине, только себе. Я ревновала не к соперницам – плевать на них! Меня волновало, что он испытывает, разделяя восторг не со мной? Думает ли обо мне, когда целует других, распятых и погружённых в экстаз? Шепчет ли им нежные слова? Но что такое случайные слова в момент телесного блаженства? Красивые бабочки, умирающие на губах.
Пытаюсь рассуждать логически. Половой акт сочетает механистические движения с обдуманным поведением, направленным на получение сверхудовольствия, это в определённой мере стирает персональную окраску самого деяния, придавая ему некое среднее значение. Любовь как чувство крайне индивидуализированное присутствует тут в минимальной дозе. Зато оно полноценно проявляется в поцелуе, который совершается без раздумья, по необоримому влечению. Представляя, как крутые губы Дона тянутся к губам любовницы, я задыхаюсь от ревности. Логика – говно.
Хотелось верить, что он поступает, словно машина: облегчился и устранился, но с его темпераментом это вряд ли. А тогда как? Моя мысль изнемогала от невозможности постичь чувства совокупляющегося мужчины. Играет ли роль интеллект, профессия, образ жизни, воспитание, вероисповедание, поведенческий тип? Или главный инстинкт всё сметает на своём пути, превращая в щепки самые прочные основы бытия?
29 августа.
Я бешено ревнива, я так устроена. «Это страсть», говорит Тина. Не знаю. По её признанию, она никогда не ревновала мужа. Странно. Или он не давал повода, или так любил, что не возникало сомнений? Вряд ли. Скорее, Тина другая. Люди должны иметь равные права, но рождены разными: сила духа, острота слуха, длина ног и связок, а главное – структура мозга, которая определяет характер реакции на раздражение.
Дон был наделён редкой способностью испытывать страсти. И не только в любви. Я ревновала его, как бабуин. Патологически, мучительно, так, что для любви порой не оставалось места, надо всем свирепствовало острое чувство ограбленного владельца. Ревновала к скрипке, к сцене, к старым фотографиям, на которых он с загадочной полуулыбкой призывно прищуривается в пустоту – вторая часть снимка обычно отсутствовала. Там, наверняка, стояла женщина, она ему нравится, и он её получит. Я пыталась представить отправленное в мусорное ведро лицо, разорванное на мелкие фрагменты – Дон всегда с остервенением уничтожал старые записки, неудачные снимки, намёки на разгадки. Вряд ли оберегал мои чувства, скорее убеждал себя, что настоящее лучше прошлого. Теперь в его щегольском бумажнике хранилась карточка, на которой флорентийский мастер на каких-то гастролях запечатлел самого скрипача, смотрящего на мою фотографию. Этот взгляд и сегодня сбивает мне дыхание, пульс частит и кровь стучит в висках.
Он, несомненно, любит. Что же заставляет его изменять? Моё сексуальное невежество? Но он специально ничему меня не учил, наоборот, всячески сдерживал порывы, перехватывал инициативу. Возбуждаться разрешал только на призыв. Никогда не просил заняться нетрадиционным сексом, который, возможно, практиковал с любовницами. В его меню я стояла отдельным блюдом. Хотел, чтобы супружеские отношения отличались от всех иных? Или остерегался того, что женщина, познавшая разнообразие и остроту, часто не удовлетворяется единственным мужчиной?
Я не знала, что у него на уме. Лёжа рядом, спрашивала:
– О чём ты думаешь?
– Ни о чём.
Глупости. Нельзя вообще не думать. Говорят, человек есть то, что ест, но в гораздо большей степени он то, что думает. Дон избегал откровений, чтобы не стать уязвимым. Разговоров во время близости тем более не любил. Иногда отрезвляюще ронял:
– Не закатывай глаза, как покойница! Не разевай рот!
Как будто в такой момент можно собой управлять. Оскорбиться я не успевала, муж опережал меня, даря извинительный поцелуй. Как во всяком подарке, в нём скрывалась рассчитанная щедрость, а я жаждала такого, который прольётся в душу, помогая понять – даёшь или берёшь? И Дон, будучи хорошим физиономистом, целовал меня ещё раз именно так, как мне хотелось, все обиды плавились и растворялись в блаженстве, отголосок которого я чувствую до сих пор.
Обладая очень здоровой и устойчивой физикой тела, в постели Дон был однообразен и жестковат, считая, что уже одно присутствие такого мужчины, как он, должно являться источником восторга. Нежность и долгие ласки вспоминаются как редкость. Всё, что происходило в зимней Барвихе, осталось далёким сном. Он часто брал меня неожиданно – в середине разговора или ужина, не спрашивая, хочу я или нет – должна хотеть. Брал в темпе, не обращая внимания на детали, и его раскалённая булава выжигала мои внутренности, доставляя сверхъестественное наслаждение. Бешеный напор не убивал меня только потому, что, полностью растворяясь в нём, я переставала ощущать себя отдельным материальным объектом, превращаясь в эфемерное существо, летающее где-то высоко, под обжигающими лучами солнца. Горели ноги, живот, голова, я задыхалась, но не от боли, а от счастья.
Требуя от меня строгого поведения, сам Дон общался с женщинами развязно, каждой симпатичной мордашке демонстрировал уникально ровные зубы, мимолётно касался рукой всех толстых задниц. Жесты выдавали многое из того, чего он обнаружить не хотел. Как-то невзначай смахнул с губ мой поцелуй. Я поняла: у мужа опять кто-то есть. Расследовать очередную интрижку не хотелось. Один раз я его простила. Простить снова? Тогда придётся прощать до бесконечности. Если я смогу терпеть зигзаги, Дон никогда меня не бросит, он же не дурак. Конечно, можно больше никогда не прощать, но это означает перемену судьбы. К бытию без Дона я была не готова, и всё оставалось по-старому, хотя в воздухе чувствовалось напряжение, и мы часто ругались без особого повода.
– Чем ты опять недовольна? – раздражался Дон. – У нас дом, сын, ты одета, как манекенщица.
– Твои измены отравляют мне жизнь. Надо сдерживать эмоции. Представь на секундочку, что я жмусь с мужиками по углам, хватаю их за ширинки – тут Дон засопел, – правда, тошнотворно?