Весь отпуск Ерген днём и ночью пил, как вино, сладкую нежность молодой жены, пил ненасытно и наконец насытился, тело запросило работы. А Алтыча – что с бывшей школьницы взять – поверила, будто нет в жизни мужа ничего главнее любви. И в те дни, когда дела задерживали его в районе, в правлении колхоза, у родных, в слезах бросалась ему в ноги, упрекая, что разлюбил. Ерген, действительно, стал к ней равнодушен. Алтыча жила в сытости и праздности, желая, чтобы и муж сидел подле, толстея пил кумыс, и дети тренькали у него на груди медалью «За отвагу». Это не для него. Лепёшка не лезет в горло, когда голодной смертью умирают тысячи безропотных живых тварей, не понимая, чем они провинились перед человеком, который приручил их, взяв на себя обет – поить и кормить.
Кто-то коснулся щеки, и Ерген с трудом разлепил веки: ягнёнок, единственный, уцелевший из последнего окота. Привязался к чабану, как щенок. Ерген дал ему имя Сегиз, согревал за пазухой, подкармливал хлебом. Плохо рос Сегиз: у матери-овцы мало молока. Худой, ножки тоненькие, в паху редкая шерсть обнажала тонкую синюшную кожу. Ягнёнок попробовал губами лицо человека. Дыхание было почти неощутимым, а вместо блеяния раздался еле слышный шорох гортани.
В проёме кошары толпились овцы, те, что оставались живыми вопреки здравому смыслу. Они не рвались к соломе, не напирали друг на друга, а стояли безучастно, глядя слепнущими глазами, как будто ждали не пищи, а избавления от жизни. И вспомнился Ергену хроникальный фильм: афганские ду0хи, как овцам, вспарывают животы нашим пленным солдатам, и в глазах у ребят ужас понимания, что это всё, это конец, и их, дававших клятву защищать свою страну, на чужой земле защитить некому.
Тоска подступила к сердцу Ергена. Он замычал, сжав зубы, стал раскачиваться из стороны в сторону, но тоска не уходила, наоборот, росла, постепенно захватывая холодными тисками его всего, клеточку за клеточкой. Разжав зубы, Ерген широко распялил рот и закричал страшно, как тварь, с которой живьём сдирают кожу. Кричал долго, с исступлением извергая безумные звуки и оглушая самого себя. Даже овцы, которые, казалось, уже ничего не чувствовали, попятились назад.
На рассвете Ерген, раздав еду животным, отправился в райцентр. Сломанный грузовик с прицепом, на котором он вчера пытался добраться до кошары, стоял на дороге. Надо просить Басана прислать трактор, чтобы вытащить тюки соломы, которую так ждали голодные овцы. Впрочем, их уже ничто не спасёт, весь год они получали вместо трёх одну кормовую единицу, а последний месяц только пустую солому. Жить им осталось недолго.
Уже к полудню, преодолев пешком двадцать километров, Ерген был в городе. В колхоз не заходил, не верил Басану, который предаёт великое время перемен. Совет народных депутатов он сам выбирал – вот, где всё могут и всё должны. Рассказать о Басане – не главное, главное – транспорт, чтобы отвезти оставшихся овец на мясокомбинат, хоть что-то спасти для людей, а живность от мучений.
Ерген открыл красивую стеклянную дверь здания горисполкома и ступил на красную дорожку, на секунду смешался, снял грязные разбитые сапоги, поставил их в уголок, смотал портянки и уверенно зашагал по коридору, ощущая босыми ногами колкость нового ковра. Вот и табличка с фамилией первого секретаря. Ерген вошёл в кабинет, с достоинством поздоровался, коротко и толково объяснил суть дела. Секретарь поблагодарил заросшего щетиной босого человека, посетовал, что тот не пришёл раньше. Сказал участливо: если б мы знали, подобного безобразия не допустили. Такие, как Басан, мешают прогрессу в сельском хозяйстве, маскируясь под перестроившихся. Это вредные люди, с ними нужно вести беспощадную борьбу. Вы коммунист, с вас и спрос – почему разрешаете у себя под носом орудовать человеку, запятнавшему звание партийца? Давно следует поставить вопрос на общем собрании колхозников. Если народ лишит его доверия – будем менять. Я поговорю в обкоме, подберём кандидатуру грамотного хозяйственника. Правда, с кадрами сейчас трудно, многие запятнали себя в период застоя, но ничего, поможем.
Ерген слушал внимательно. Спросил: а как насчёт транспорта? Председатель высоко поднял брови: с транспортом туго, да и мясокомбинат сверх плана ничего не возьмёт, кроме того, насколько я понимаю, вес у ваших овечек не кондиционный. Они не мои, сказал Ерген, государственные, нужно же что-то делать срочно. Председатель не сдавался: тут целая группа вопросов, один я их решить сразу не могу, попробуйте обратиться в товарищу Кектееву, он занимается сельским хозяйством в горкоме. Зачем мне горком? – удивился Ерген, вы же и есть советская власть. Мы власть исполнительная, поучительно заметил секретарь, и чабан опять почувствовал тоску. Кектеев оказался на совещании в областном центре, его ждали только завтра к вечеру, и вообще, на приём надо записываться заранее. А если срочно? Для срочных свой список.
Всю обратную дорогу лил дождь. От сырости, от голода, от душевной боли Ергена било крупной дрожью, зубы стучали, воспалённые глаза блестели. За время его отсутствия отара, хотя и съела тюк соломы, ещё поредела, это он заметил сразу, но останавливаться не стал, прошёл в пристройку. Там, на столе лежал большой острый, как бритва, плоский нож с удобной ручкой. Нож подарил знакомый афганец в знак дружбы.
Прежде Ергену не приходилось резать овец, хотя он видел, как это делается. Первой жертве он просто полоснул по горлу, она рухнула на бок, но сдохла не сразу, долго дёргала грязными ногами, изо рта вместе с хрипами вырывались кровавые пузыри, и Ерген вонзил ей нож между рёбер, где, по его мнению, должно находиться сердце. Овец осталось сотни три, Ерген работал без отдыха, чтобы успеть до темноты. Некоторым хватало одного удара, с другими пришлось повозиться, хотя все были слабыми и не разбредались, а стояли смирно, дожидаясь своей очереди. Дождь давно закончился, одежда Ергена, залитая кровью, задубела и мешала двигаться свободно, но он не обращал внимания. Хватая за загривок одну овцу за другой, всё с ужасом ждал, когда попадётся Сегиз. Но вот и последняя жертва, солнце коснулось горизонта, а Сегиза нет. Спотыкаясь от усталости, Ерген побрёл к загону, откуда навстречу вышел его ягнёночек, видно, прятался там весь день, боялся, не зная, что и смерть бывает избавлением. Сегиз сделал несколько шажков и зашатался, передние ножки подогнулись. Ерген тоже опустился перед ним на колени: сейчас, сынок, сейчас всё закончится и тебе станет легко.
Так они и стояли друг перед другом, солнце опускалось всё ниже, закат стал красным, а человек никак не мог решиться. Наконец, нож глубоко вошёл под рёбра Сегиза. Ерген лёг рядом и стал смотреть, как меняется цвет неба. Ветер разогнал тучи, над степью звенела тишина – мириады насекомых исступлённо славили этот прекрасный мир.
Ерген устал. Он больше ни о чём не думал, ничего не желал, всё потеряло смысл, только нож в руке ещё хранил его. Ерген направил лезвие себе в грудь, и солнце наконец провалилось за горизонт.
1 сентября.
Я выдержала неделю и пошла за приговором.
– Кое-что очень даже неплохо, – сказал Кот, сладко жмурясь. – Но никто не напечатает – политика. Ещё остерегайтесь использовать приёмы и стиль хороших писателей – в этом легко поднатореть, но получаются упражнения, гаммы, а не произведения, хватающие за печёнку. Однако трудитесь, учитесь, пишите. Способности есть.
Вспомнила Николая из корректорской группы, который оставался в редакции до ночи и стучал на пишущей машинке.
– Один по вашему наущению уже трудится.
– А, – безнадёжно махнул рукой Кот. – Тривиальный человек не способен стать даже плохим писателем. Писатель – нечто другое, особенное. В вас, возможно, это есть.
– Зачем тратить время, не зная, получится ли?
– Молодая – быстрая. И хорошие авторы десятилетиями работают в стол. Не забывайте простой истины: времена меняются, и чем дальше, тем быстрее. Настанет и ваш час. Хотите заведовать группой? – неожиданно предложил Кот в качестве утешительного приза.
Я представила, как моя непосредственная начальница распределяет квартальные премии, а сотрудники гадают, сколько кому достанется – деньги клали в закрытый конверт, чтобы избежать обид. К сожалению, тайна не отменяла зависти редакторов друг к другу и молчаливой неприязни к заведующей, которая наверняка именно ему положила меньше.
Никогда не стремилась ни к карьере, ни к деньгам, ни к известности, патологически независтлива от природы. Тщеславие меня тоже не терзало, ну, если только самую малость. Наверное, этому способствовал пример отца, а окончательно желание выделиться отбил Дон. Я видела все издержки стремления быть солистом. Лидеру требуются жёсткий характер, крепкие нервы и умение прошибать стену лбом. Я – пас! Мне важнее любовь окружающих. А они, неизвестно почему, считали меня гордячкой, способной на лидерство, выдвигали на ответственные должности, начиная со старосты класса и комсорга вузовского курса. Успев выскользнуть из комсомола, пока не повысили возрастной ценз, и всячески увиливая от вступления в компартию, я удачно избежала восхождения по служебной лестнице. Мне нравилось читать и править машинописные тексты будущих книг, анализировать построение фразы, беседовать с авторами. Командовать – не привлекало.
На щедрое предложение Кота активно замотала головой:
– Нет, не хочу.
Подравняла листочки и вышла из кабинета. Жёсткая критика первого опыта меня не оттолкнула, даже вдохновила. Воображение продолжало пребывать в беспокойстве. В глубине души каждый человек, по крайней мере в молодости, надеется изменить мир, пусть не весь и не в самом главном, но хоть в чём-то, хоть чуть-чуть сделать его лучше. Вскоре в ящике моего стола появилась пьеса в трёх действиях и трёх экземплярах – столько брала пишущая машинка. Пьеса дрянь, бумага пошла на оборотки, в памяти сохранилось только название «Дачный сезон». Потом я написала роман, он мне нравился, но издателя не нашлось.
Две небольшие вещицы увидели свет в ведомственном журнале, где работал знакомый по институту парень, который в студенческую пору безуспешно пытался за мной ухаживать. С его же напутствием молодому таланту в литературном еженедельнике появился мой рассказ о чеченской войне – тогда тема была острой, а мужчины почему-то молчали. Однако дальше дело не пошло. Что проку иметь приятную внешность и нравиться мужчинам, лучше бы им нравились мои побасёнки. Помню, как взбесилась Галина Вишневская, когда после спектакля в Ла Скала итальянские газеты назвали её красивой женщиной, я не прекрасной певицей. Понимаю.