По совету одного автора, книгу которого я редактировала, отнесла свою лучшую – на мой вкус – повесть в толстый журнал. Через положенное время вернули с отказом – тогда ещё рукописи возвращали. Две страницы, которые я незаметно склеила, так и остались слипшимися. Мое выстраданное сочинение даже не открывали, во всяком случае, прочесть до конца уж точно не удосужились. Неужели по первым фразам можно определить, бездарен автор или нет? На этом эксперименты с журналами я завершила, мысленно пожелав, чтобы в недружественной редакции обрушился потолок.
Вскоре тот же писатель поведал мне новость об обвалившейся штукатурке, чуть не прибившей главного редактора. Сотрудники журнала с мешками рукописей и архивом оказались буквально на улице. Им выделили маленькую комнатушку в таком же ветхом здании, где они потом несколько лет ютились среди облезлых стен.
Я не злая и искренне пожалела о случившемся. В моей жизни случалось немало неприятностей, виновники которых припеваючи здравствуют по сей день. Редакция наконец получила хорошее помещение, правда на задворках Москвы. Ездить туда, все равно, что в Тверь, да и зачем? У толстых журналов свои прикормленные мотыльки, траектория полёта которых устраивает редколлегию. Надеюсь, в дымке золотистой пыльцы вперёд смотрящие нового Толстого не пропустят, хотя как сказать, уж слишком размыты критерии. Простые смертные там не водятся однозначно.
Я человек слабый, а рассказы уже написаны, и я показала их молодому деятелю, известному шоумену и пройдохе, который умел лепить имена, приучая публику кушать скандальные темы, приправленные убитым русским языком. Но ещё не снизился интерес к бумажной книге, к литературе, не упала роль культуры вообще.
– Ты совсем не хуже наших именитых женских писательниц, – удивился книжный продюсер. – Пара тысяч баксов на раскрутку и будешь русской Саган. No problem.
В те годы две тысячи долларов – огромная сумма, которой у меня не было, да не хотелось стать знаменитой за деньги. Платить за то, чтобы не пугаться безымянных кладбищенских крестов? Сон у сочинителя нервный, по нескольку раз за ночь, включая бра и прижмурясь от яркого света, этот каторжник слова что-то шкрябает в блокноте – не дай бог забыть, хотя утром, скорее всего, идея покажется вульгарной или даже смешной. Из-за этой особенности драгоценная половина вместо того, чтобы возбуждаться запахом любимого тела, спит в соседней комнате. Писательство не терзает меня как необходимость, можно спокойно прожить и без него, решила я не слишком искренне.
Как часто мы врём? Но, может, и не врём. Кто знает, что есть правда? Вроде бы, так просто – не врать хотя бы себе. Ан нет! Кто себя не любит? А то даже обожает, считает непонятым, незаслуженно отодвинутым в тень обыденной жизни. Особенно люди творческие, у которых всё держится на воображении и эмоциях. Удручает знание: чтобы стать кумиром толпы, порой нужен лишь случай, а случай – птица редкая. И вот живёт такой неудачник, недоумевая, почему его роман или стих, такой выстраданный и глубокий, не находит должного отклика. Он лелеет иллюзию, будто, напечатав с десяток банальных повестушек, можно самореализоваться и заставить других откликнуться сердцем на чужие мысли. В отделе юмора какой-то газеты прочла: один парень, возомнивший себя сочинителем, прислал в редакцию рукопись с вопросом «Не зарываю ли я свой талант?» и получил ответ «Лопату высылаем почтой». Судьба избранника ждёт лишь немногих.
Проветрив мозги, я вернулась к чужим сочинениям. Работа, несомненно, составляет часть жизни, а любимая работа – большую часть, а иногда и всю жизнь. С XX века это верно и для представительниц слабого пола, что, по сути, противоестественно и свидетельствует о деградации общества, теряющего структурную гармонию. Я росла, когда эмансипация сделалась нормой. Меня сопровождали и волнения, и озарения, и труд в удовольствие, но он не стал для меня целью. Главной была любовь, и таких женщин большинство.
Моё писательское фиаско совпало с тем, что Дона начали преследовать неудачи. Выезды за рубеж и хорошие гонорары отбили желание браться за новые, более сложные произведения, он забросил работу над шестью квартетами Фернихоу, редко исполняемым из-за исключительной трудности, вернулся в уже отвергнутые было компании, где пили, курили и играли в бильярд на деньги. Меня это угнетало. Великий артист невозможен без великой личности, которую я в Доне жадно искала, но не находила даже места, откуда она могла бы прорасти.
– Теперь у тебя есть связи и опыт, – увещевала я. – Может, поднапряжёшься, оставишь заезженный квартетный репертуар и подашься в солисты?
– Я устал! Понимаешь? Устал смертельно! А ты злая, – неприязненно заключил Дон, и я поперхнулась словами.
Он прав. Но что сделало меня такой?
Измены продолжались, приводя в отчаяние. Когда-то, принимая такие условия, я рассчитывала привыкнуть. Не тут-то было.
– Как можно любить одну и спать с другой?
– Если она нравится, нормально.
– Я без слов.
Меня ждала очередная теория.
– Слова тут ни при чём. Женщины нужны для тренировки победы. Каждый раз, выходя под свет софитов, я обязан покорять зал, преодолевая заячью суть. Приходится выращивать в себе вседозволенность сильного. Убить или предать – это уже за гранью, но можно обыграть в карты, выпить на спор литр без закуски, изменить жене. Персонаж одного итальянского фильма говорит: я хочу иметь власть испортить любой праздник. Если ты способен обидеть близкого человека, значит, преодолел в себе раба, и для тебя есть что-то выше любви.
– Выше любви нет ничего! Не обязательно любви мужчины и женщины, любви, как стержня всего сущего. Любовь – состояние души, благодарной за счастье рождения.
Дон задумался, нервно повёл шеей, словно ему жал ворот:
– Я не был бы так категоричен.
Его тяга к женскому телу не иссякала, и если он засыпал, не дождавшись меня из ванной, я настораживалась. Неверность Дона, частью выстроенная моим горячечным воображением, так меня измочалила, что я без сожаления ушла бы к другому. Скажи мне кто-нибудь: ты – моя мелодия, я – твой преданный Орфей, помчалась бы за этим фракийским певцом на край света. Но никто в серьёз не предлагал руки и сердца той, на которой стояло клеймо женщины Дона. И вспомнить-то некого. Короткий флирт с Таривердиевым, который с третьего этажа ресторана в старом Доме актёра на Тверской, без лифта, бегал к своему авто, чтобы принести мне сигареты «ВТ»? Хулиганские порывы Названова? Сомнительное увлечение Маслёнкина? Отчаянная любовь выпускника Щуки, режиссёра мурманского телевидения Феликса Шварца? Утомительно долгая страсть художника Кости, приятеля мужа, к которому он напрасно меня ревновал – мало известные и нищие никогда не входили в круг моих интересов. В общем, не густо.
Возможно, я не умела быть или хотя бы казаться женщиной легкомысленной, просто лёгкой, до которых так падки мужчины, думая, что ничем не рискуют, в крайнем случае, отдуваться придётся партнёрше. Мне же были свойственны занудство, вопросительный настрой мыслей, даже попытки философствовать. Речь не идёт о Гегелях, Кантах, Хайдеггерах, я вполне обходилась Бердяевым, почти во всём с ним соглашаясь. Нравился Флоренский, Ницше, Розанов, хотя последний одновременно раздражал, без конца колыша вопросы, которыми задаются все здравомыслящие люди, но Розанов мучается в сомнениях сам и мучает других.
Был один реальный вариант презреть негативный опыт и создать новую семью. Мы с Доном ещё жили вместе с родителями, когда меня непонятным образом разыскал школьный приятель Борис, уже ведущий инженер ленинградской верфи. В модном габардиновом пальто и фетровой шляпе, явно заграничного толка, гость выглядел импозантно. В некотором недоумении, с маленьким сыном на руках, я пригласила гостя в комнату. Мы поболтали о ерунде, вспомнили Мурманск, больше нас ничего не связывало. Нежно глядя на Федю, он спросил, счастлива ли я? Да, счастлива. Борис, человек обстоятельный, хотел убедиться наверняка, что ждать дальше бессмысленно.
Крокодилица с её страстью блюсти чужую нравственность, слушала под дверью. Она не позволяла мне сделать ни шагу в сторону, отслеживая в отсутствие Дона даже телефонные разговоры.
– Зачем так рьяно охранять честь нелюбимого зятя? – спросила я язвительно. – Не ты ли вышла замуж за папу после рождения Петьки?
– Это отец сообщил?
– Допустим.
– Тогда попроси его рассказать, как, между боями, он бегал ко мне ночью и обещал золотые горы, а когда живот вырос – в кусты. Я сняла с пуза маузер и направила ему промежду глаз. Он знал – стреляю я метко, но засмеялся: «Какой прок от трупа? Папашей он точно стать не сможет». Я опустила оружие, но не сдалась: «Тогда напишу товарищу Фрунзе, что ты меня снасильничал, а ребенка не признаёшь». – «Думаешь, поверят тебе, а не мне, комполка?» – «Поверят или нет, а из партии попрут». Вижу, испугался. Лишиться партбилета для твоего отца пострашнее смерти. Пришлось жениться.
Милая моя храбрая мамулечка умела за себя постоять. Её характера я не унаследовала, но чем дальше, тем меньше во мне оставалось смирения. Грызла мысль, что я верна человеку, который меня обманывает. Хотелось сравняться с ним моралью, чтобы не чувствовать себя дурой. Пусть я одна буду знать, так даже лучше, больше удовольствия: с бабами крутит и не в курсе, что сам рогатый. Ха.
Готов ли Дон испытывать боль? Надо нанести рану поглубже, запустить в неё пальцы и, ковыряя кровоточащую плоть, заглянуть в зрачки. Несколько раз я порывалась позвонить Сигурду, но какова степень его порядочности? Если Дон узнает, никогда не простит. Это не тот результат, который нужен. Да и сам шаг в постель случайного человека выглядел спорно. Ничего себе месть – разрешить чужим рукам трогать интимные места и в конце концов почувствовать в себе чужой член, небрежно отмытый. Кому я сделаю хуже – мужу или себе?
Но попугать стоит. И я придумала – изобразить виртуальную измену. Долго трусливо тянула: ещё прибьёт, не успев выслушать запоздалых пояснений. От человека с темпераментом и гипертрофированным самолюбием можно ждать чего угодно. Однажды, в компании друзей, где все в шутку целовались с чужими супругами – Дон с соседко