й из кордебалета, а я с Володей Дегтярёвым – муж плеснул мне в лицо вино из своего стакана. Дома, вместо того, чтобы извиниться, замахнулся и тыльной стороной ладони, скользящим ударом, прошёлся по моей щеке.
– Тебе понравилось, ты даже глаза закрыла.
– Я всегда закрываю глаза, когда целуюсь.
– Со мной! Когда чувствуешь вожделение! – закричал Дон. – Но с другими не смей! Ещё раз увижу – убью!
Будучи ревнивцем, муж тщательно скрывал эту слабость, считая, что ревность ставит в зависимость, а зависимым он быть не хотел. Но жизнь пестрит закорючками. После очередной супружеской измены – подлинной или измышленной моим изнурённым сознанием – я присела на кровать, где Дон увлеченно читал Джека Лондона, и осторожно начала:
– Между прочим, не ты один пользуешься успехом. Я тоже серьёзно нравлюсь известному писателю.
Муж оторвался от книги и насмешливо округлил глаза:
– Это даже интересно. Расскажи.
– Он мой любовник! – выпалила я мстительно и испуганно замолкла.
Наступила секунда мёртвой тишины. Дон перестал дышать. Потом громко и отчётливо произнёс:
– Лучше бы ты умерла.
И так пнул меня босой ногой, что я слетела с кровати и приземлилась в середине комнаты, к счастью, на толстом ковре.
Это был человек, о котором я не имела представления. Лицо побагровело, на шее вздулись вены. Дон взъярился, как племенной бык, и требовал – о! что в первую очередь хотят знать все обманутые мужья? – конечно же, имя!
Называть имя нельзя ни в коем случае: овеществлённая измена навсегда застрянет у мужчины в голове, не будет прощена и, очень возможно, отомщена.
Между тем Дон продолжал брызгать слюной:
– Имя, имя!!
Прямо Канио из «Паяцев». Видно, Леонковалло, сочинивший не только музыку, но и оперное либретто, знал, о чём писал.
– Ты с ним не знаком, какая тебе разница?
Муж схватил меня за плечо тонкими, крепкими, почти железными пальцами.
– Имя!
Я заверещала:
– Больно! Руку сломаешь!
– Имя!
– Я всё выдумала, хотела тебя позлить, чтобы ты на своей шкуре узнал, что значит страдать от измены.
Но с людьми, которые живут эмоциями, шутить опасно. Дон рассвирепел:
– Тоже мне мстительница! Я не могу чувствовать как женщина, у меня другие реакции. Я испытываю не боль, а отвращение. Пошла вон!
Мною овладело странное безразличие. Не хотелось думать, хотелось не быть. Я находилась в пограничном состоянии, понимая, что должна умереть, но смерть случиться не может, просто это формула устранения катастрофы. Как сомнамбула, двинулась к чулану. Там из стены торчал костыль, на который вешали стремянку. Я привязала к нему колготки и, обмотав вокруг шеи, бездумно рухнула с перевёрнутого пластмассового ведра. К удивлению, колготки оборвались. На меня с грохотом посыпались веники, тазы и тазики. Кто бы мог подумать, что жизнь прочнее нейлона? Видно, чтобы от неё отказаться, нужна причина более серьёзная, чем безысходность.
Сорвав хлипкую задвижку, в чулан влетел Дон.
– Идиотка! Что я твоим родителям скажу!
Странно, мнение моих родителей его никогда не волновало.
– Ничего не говори. Я же не изменяла.
– А вешалась зачем?
– Боялась тебя потерять.
– Правдолюбка! А ведь я поверил, я привык тебе верить! И ты знаешь, как мне ненавистна ложь.
– Только чужая? А своя?
Дон глубоко вздохнул, сбрасывая гнев:
– Ну, и дура… Классическая. Точно – без женщин мир выглядел бы логичнее.
– Но ты не можешь без них обойтись, – вяло откликнулась я.
– Могу. Могу без всего, кроме скрипки и никогда этого не скрывал. Без папы, без мамы, которых не знаю и не понимаю. Ты – ближе, но музыка – больше.
Он заперся в комнате и, чтобы обрести равновесие, начал бесконечно повторять 24-й каприз Паганини. По напору и непривычной резкости звука я поняла, что Дону больно. Наконец-то! Значит, добилась-таки своего, но облегчения не почувствовала. Правда, один урок усвоила: если человеку, которого любишь, можно чего-то не говорить, предпочтительнее промолчать.
Злой розыгрыш Дон простил, но с тех пор взял моду открыто копаться в ящиках моего письменного стола. Найдя завалявшуюся визитку Галушки, спросил с неприязнью:
– Зачем он тебе дал? В расчёте, что снова попадёшь в психушку?
– На память.
– А я думал, там учат забывать прошлое.
И Дон нервно растерзал пожелтевшую от времени карточку.
– Что за чушь? – сказала я, не представляя, как беспощадно точно ведёт нас за руку судьба, а она уже схватила Дона мёртвой хваткой, готовясь к последнему рывку.
2 сентября.
Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу. Эта строчка вертится у меня в голове, мешая спать. Да спать и не хочется, надо искать выход. Муж уехал на гастроли. Это хорошо: когда он близко, моя воля пребывает в обмороке. В одиночестве я мыслю более или менее трезво.
Начинать всегда следует с себя. Данте было тридцать пять, когда он писал свой «Ад». Мне около того. Не зелёная девочка, которая прыгает из окна, с намерением попугать несправедливого отца. Я всерьёз собиралась уйти из жизни, позабыв, что у меня есть близкие, сын, который уже учится в первом классе. Самоубийство отвратительно само по себе, тем более глупо умереть из-за мужчины. Да и нужна ли Дону такая жертва? В этом человеке так густо намешано дурного, хорошего и очень плохого, что нащупать его суть оказалось мне не под силу. Иногда он выглядел, как порождение дьявола, но это впечатление быстро уступало противоположному – он избранник небес. Образ менял формы, как бегущие по небу облака, и, в конце концов, правда ускользала окончательно.
Действительно ли я смертельно люблю Дона? За что? За блистательный талант и плотскую красоту? Не хочется себе врать. Бывает: увидишь мужчину, незнакомого, возможно недоступного, и сердце замрёт, и влюблённость уже где-то на подходе. Потом знакомишься, он проявляет к тебе интерес, но чем становится ближе, тем меньше тебя к нему влечёт – пропадает обаяние недостижимости. С Доном всё случилось наоборот, причём любовь возникла не на фоне романтических ухаживаний и безрассудств, клятв и слёз, не подогревалась дорогими подарками и цветами. Я просто повредилась об него умом. Будь предыдущие кандидаты настойчивее, возможно, я сейчас носила другую фамилию, а не корчилась в пламени негасимого костра.
Как бы там ни было, нынешняя реальность невыносима. Дон находится в самом расцвете творческой и мужской потенции, и ждать его немощи придётся долго. Скорее изнурительная любовная болезнь сожрёт мою суть заживо. Когда каждый день оперируют без наркоза, появляется тупое желание избавиться от мук любым способом. У меня есть только один – уйти самой. Всё! Развожусь! Поступок радикальный, но честный, я оставляю Дона не на перепутье в коммуналке, а когда к нему пришёл успех, в котором есть зёрна моих усилий. Теперь обойдётся сам. Не уверена, что быстро найдёт дуру, вроде меня, способную во всём ему потакать, однако же найдёт обязательно.
Вопреки здравому смыслу, где-то глубоко теплилась надежда, что Дон не позволит мне уйти. От кого, от одного из лучших скрипачей? Позор. Он обязательно меня вернёт. Просто ему нужен толчок, чтобы осознать вину. Бред. Разве не ясно, что он не способен измениться? Ни за что не вернусь! – бултыхались во мне ошмётки женской гордости. Или всё-таки вернусь, если очень попросит? Сомнения придавали решимости.
Крокодилица, увидев меня на пороге с чемоданами, картинно закатила глаза:
– А я что говорила? Десять лет коту под хвост.
Папа сделал отсутствующее лицо, Федя радовался умеренно – он совсем от меня отвык. Через месяц Дон, вернувшись в пустую квартиру, принялся в панике звонить моим родителям.
– Что случилось?!
Я бросилась головой в омут, не зная, смогу ли выплыть.
– Ушла… Насовсем… Больше не могу. Развод.
– Ты что?! Ты что?! С ума сошла? – закричал Дон дурным голосом, словно неожиданно обнаружил пугающую правду. – Я же люблю тебя!
– И я тебя люблю, в том-то и дело.
Сказала и почувствовала страшную усталость.
– Тогда почему?! Детство какое-то. Возвращайся. Я тебе подарки привёз. Мало ли что было. Ерунда всякая. Умоляю, Ксюша, прости, ради бога. Обещаю никогда-никогда…
Что обещает, Дон не уточнил, возможно, сам не представлял, но слово «умоляю» я от него слышала впервые. Голова закружилась. С такими муками и так долго уходила, а вернуться готова тотчас. Хотя и пыталась цепляться:
– У меня вещи. Я вещи забрала.
К вещам Дон относился серьёзно.
– Я за тобой на машине приеду.
– Когда?
Уточнять надо обязательно, а то заедет куда-нибудь по дороге «на минутку» и застрянет до утра.
– Прямо сейчас, только чаю выпью! – закричал он радостно, и я вдруг впервые, нутром, поверила, что человек этот родной и отречься от него невозможно. Всё подчиняется живому осязанию мира, которого для меня без Дона нет, мы можем существовать только вместе.
Волновалась, ждала бесконечно долго и уже решила, что страдаю галлюцинациями или опять попала в ловушку собственных силлогизмов, когда позвонили из милиции: Орленин попал в аварию, доставлен в институт Скорой помощи, состояние тяжёлое.
Ещё накануне я молилась: Господи, ну, сделай как-нибудь, чтобы мои терзания закончилось! Сделал. Автомобильная катастрофа развязала сразу все узлы. Но почему именно теперь, когда он спешил ко мне с любовью! У меня даже слёзы высохли от такой несправедливости.
Папа сказал:
– Чего и следовало ожидать от неуравновешенного человека.
Крокодилица взвыла. Я не выдержала:
– Перестань! Ты же его терпеть не можешь.
Она всхлипнула:
– При чём тут я? Федя без отца…
– Рано хоронишь.
– Надеюсь, ты не посвятишь жизнь калеке? Я не для того тебя растила. Наперёд нужно думать, а ты всё норовишь задницей.
Пропахшая хлоркой ночь в холодном коридоре Склифа в ожидании конца операции показалась бесконечной. Голова разламывалась: если бы я не ушла, Дон бы за мной не поехал, а не поехал – не разбился бы. Вспомнился упавший потолок в редакции. Значит, это я виновата. Господи, не забирай его насовсем, я буду мыть ему ноги и вытирать волосами.