– Срочно готовим свадьбу! – в восторге кричал он.
С ума сошёл: какая свадьба? Ещё урна не захоронена. Отрезала:
– Обойдёмся загсом.
– Как скажешь, – безропотно согласился будущий папаша.
Так я второй раз вышла замуж, опять не надев фаты. Чтобы сделать Кириллу приятное, фамилию поменяла – в быту практичнее. Однако, представляясь новым знакомым, по-прежнему говорю: Ксения Орленина. Муж терпит. Спрашивает шутливо:
– Моя фамилия тебя смущает? Такая весёленькая.
– Слишком кулинарная.
– У тебя приятельница – Груздева.
– Однако же не Свинушкина, хотя и тот и другой гриб очень неплох в засолке.
– Родись пораньше, ты могла бы стать Ягодой.
– Уж лучше Клюквой.
Кирилл закончил спорить, не уловив разницы между страшным и смешным. И вообще, дело не в ассоциациях. Нелепых фамилий много, но в нашем сознании они давно перестали быть предметными. Мы же не воображаем пушку, когда говорим об Александре Сергеевиче, его Онегин совсем не ассоциируется с рекой. Поленов – не полено, Безухов – с ушами, Ломоносов носов не ломал, а Сухово-Кобылин вообще ни в какие ворота не лезет. И этот чужой мужик тоже давно сроднился со своим украинским блюдом. Но я не привыкну никогда. К новой фамилии или к новому мужу? После изящного, всегда юного Дона, крупный, грузный Кирилл кажется старым. В первую нашу встречу ему было тридцать, теперь, наверное, сорок с поросячьим хвостиком. Но с этим человеком легко. Впервые в жизни в присутствии мужчины, который нравится, у меня не кружится голова, не тошнит и не бьёт колотун.
Известие, что я вышла замуж за своего лечащего врача, да ещё не спросив совета, не представив жениха, отец воспринял ещё хуже, чем брак с Доном. Все мои возлюбленные не нравились папе. Причём, предыдущий, им же отвергнутый, вдруг оказывался лучше нынешнего. Не мог побороть естественное неприятие другого поколения и другого мировоззрения или это была элементарная ревность? Он всегда ощущал себя правым, даже когда обманывал и предавал.
– Тот, по крайней мере, был музыкант, за границу ездил, а этот – ничтожный лекаришко, – сказал отец с брезгливым сожалением.
По выработанной годами привычке, Крокодилица мужу возразила, одновременно осуждая мой выбор:
– Нет, отчего же? Врач в семье полезен. Но специальность? Говорят, что психиатры сплошь ненормальные.
– Вам-то какая печаль? – вяло вскинулась я.
– На что жить будете? – уточнил папа.
– С голоду не помрём. У тебя не попрошу.
– Стыдно. Совсем потеряла чувство избранности.
Я взвилась уже всерьёз:
– И в чём же оно состоит? Родителям своим ты до сих пор приличный памятник не поставил.
– Зачем привлекать внимание зевак: умерли и умерли, кому надо, тот знает.
– Вот ты – знаешь. Поэтому в день поминовения на могилу не ездишь?
Отец презрительно фыркнул:
– Взяли моду: христианские ритуалы. И как быстренько привыкли, будто и не забывали! Смерды.
Моё сердце сжалось от тоски.
– Мне кажется, я не тебя любила.
Он не растерялся:
– А я не тебя.
Папа оказался злопамятным: через полгода Кирилла из Кремлёвки уволили. Он устроился простым ординатором в районную больницу. Между тем я считала, что мой избранник достоин более высокого статуса. Мужчина должен бороться, возвыситься над другими. Меня развратила жизнь с Доном, который постоянно находился в состоянии перманентного соревнования со всем миром, в том числе с самим собой. Ну, да, в медицине нет такого жёсткого соперничества, как в творческих специальностях, где норма – рвать добычу из чужого рта. А Кирилл – истинный интеллигент, брезгующий работать локтями, он всячески изворачивается, чтобы не нарушить принцип человеколюбия. Больные в нём души не чают, ещё бы – бессребреник и каждого ублажает. Достойно похвалы, но с такими установками неудобно жить.
И вдруг Кириллу предложили должность даже не завотделением, а главврача больницы – среди чиновников, крепко сидящих на сладких местах, мало дураков. Я обрадовалась: с переходом на административную работу, он будет в разы больше получать и перестанет торчать в больнице с утра до ночи. Но он отказался. Хоть бы со мной посоветовался! На упрёки ответил:
– Если тебе мало денег, возьму ещё полставки. Главврач и заведующие отделениями определяют размер премий, сколько кому дать и сколько положить в свой карман. Мне стыдно, что санитарки и медсёстры за две смены получают гроши, на которые нельзя прожить, не понимаю, как они выкручиваются. Не хочу в этом участвовать.
– Деньги не главное, – злилась я. – У тебя совсем нет амбиций.
– У меня есть все амбиции, кроме глупых. Мне нравится лечить, а не выбивать средства на оборудование и ремонт. Я никем не хочу управлять, потому что для управления нужны помощники, то есть посредники, а коллектив больницы давно испорчен взяточничеством. Они понесут деньги мне, а я буду бить их в морду? Какое управление получится? К тому же руководитель иногда вынужден поступать несправедливо к отдельно взятому человеку во имя общего дела. У меня не получится.
– Так устроен мир – власть всегда несправедлива и является носителем зла.
– Не преувеличивай.
– Но не добра же! Вспомни хоть что-то стоящее, полученное от государства бесплатно.
– Меня научили лечить людей.
– Ну, милый, для этого царь не нужен, нужны больные и твои умелые руки.
– Не уговаривай.
В нём не было жёсткости, и он не хотел этому учиться. Пришлось отступить. Спокойное течение моей жизни слишком зависело от этого человека, которому не нужны привилегии, сопутствующие креслу начальника, его устраивает маленькая свобода безупречно делать привычное дело. Кирилл слишком хорош, и напрасно искать в нём изъяны, пробовать на зуб. Впрочем, один недостаток всё-таки присутствовал, выпирая, словно подагрические косточки на ступнях – способность любить других больше себя. Это ведь только звучит красиво и удобно укладывается в христианскую мораль, а на самом деле – вывих, который мешает ходить ровно, как все остальные.
Но, может, именно потому, что он такой, я ещё жива. Чтобы начать всё заново, нужна сила духа, и большую часть душевной работы проделал за меня Кирилл. Он во всём мне потакал. Сначала это казалось неприятно, потом забавно, потом я вошла во вкус и почувствовала все преимущества обожаемой женщины. Главное, не углубляться в чужие ощущения и больше думать о собственном удовольствии. В том нет никакой мерзости. Почему не воспользоваться, если уж подфартило?
Мои раны, долго пускавшие сукровицу, подсохли и начали рубцеваться. В какой-то момент почудилось, что воспоминания о Доне то ли приостановились, то ли потеряли живой пульс. Любовные восторги, обиды, радости, отгоревшие страсти перешли в разряд прожитого, сильно разбавленного настоящим. И вдруг всё судорожно задёргалась, завертелась, мысли превратились в тяжёлых жирных гусениц, с хрустом пожирающих мой мозг. Полностью перейти в новую ипостась не позволяло незавершённое прошлое.
С некоторых пор, когда Кирилл отправляется на работу, я еду на свою квартиру, где совсем недавно плакала и смеялась, таяла в объятьях и терзалась от ревности. На крышке рояля – фотография Дона на фоне Эйфелевой башни. Костюм сидит безупречно, на лацкане медаль скрипичного конкурса Маргариты Лонг и Жака Тибо, на лице улыбка с неуловимым оттенком тайны. Глаза надменно смотрят в будущее. Случайно запечатлённое мгновение обычно отражает суть. На бумажном оттиске овеществлена память о конкретном событии. Его смысл знает только тот, кто смотрит оттуда, из времени, которое никогда не повторится. Дон кажется настолько живым, что пальцы тянутся потрогать. Упаси Боже! Ощущения прорываются сквозь время и погружают в бывшую реальность. Душа завивается жгутом: подобное сочетание нейронов, клеток, физических и духовных потенций никогда не повторится. И Федя, и Катюша – совсем иная смесь, слабое отражение источника.
После Дона осталось много вещей, от которых надо избавиться, чтобы не душили, не заставляли страдать по мёртвому, как по живому. Можно сколько угодно играть мозгами, картинками прошлого, но стоит окунуться в бермудский треугольник живых чувств – бока намнёт основательно, быстро не очухаешься.
В большой коробке из-под итальянских сапог, лежат сделанные мною магнитофонные плёнки с выступлениями Орленина. Но слышать вибрацию струн – выше моих сил. Любые скрипичные пьесы, даже самые бравурные, заставляют учащённо биться сердце, голова словно отлетает в сторону вслед за звуками, которые истончаются и пропадают в тёмных аллеях Млечного Пути. Тягостная мысль об обречённости всего сущего высвобождается из заточения. Расстаться с записями я не готова, они принадлежат не только мне. Пишу на коробке фломастером: «Федя, это твой папа, он был таким же прекрасным, каким ты его слышишь».
А как быть с одеждой? Красивая, дорогая, купленная за границей. Концертные ботинки из натурального лака, фрак сшитый а ля кутюр лондонским портным, сорочки с перламутровыми пуговицами, шляпы от Борсалино. Несколько полок занимает добротное бельё. Но кому нужны ношеные, вышедшие из моды вещи? Как хороши были семейные сундуки, где столетиями хранилось выходное облачение, оно ценилось не только практически, через него передавался дух и мораль предков. В старом укладе имелась своя прелесть. Теперешние модные дефиле – не более чем соревнование дизайнерского воображения. Наряды приобретаются в избытке, многие никогда не будут надеты.
Вещи Дона, которые не удалось пристроить, я вынесла во двор в больших целлофановых пакетах и аккуратно пристроила возле мусорного контейнера. Это ужасно, словно покойника выбросили на свалку вместо того, чтобы похоронить.
В спальне, на крючке за дверью не сразу обнаружился махровый халат. Он берёг слабый, ни на что не похожий, только Дону присущий запах – сладкие испарения тёплой кожи, смешанные с ароматом знакомого одеколона. Каждый раз, посещая квартиру, я тыкалась в мягкую ткань лицом, пока не вынюхала халат окончательно.