– Ну, например, ты сына любишь?
– Больше жизни!
– Вот этим и живёшь. А пока он не родился, небось, от парня своего млела.
– Да пошёл он!
– Это сейчас «пошёл», а тогда любила, а до него любила родителей, может, бабушку или учительницу, себя – молодую, с гладкой кожей, полную здоровья и плотских желаний.
Она смущается от того, что я угадала.
– Что вы такое говорите! Бог вам судья.
Вспомнила про Бога. Впрочем, скорее всего, она не придаёт этому слову никакого смысла. Объясняю:
– И Бог – тоже любовь.
– То-то лежите беспомощная. И кто вас любит? Никого не осталось.
– Та любовь, что была, никуда не делась. Мы её забудем, а она нас помнит, – говорю я и замечаю для равновесия: – Ты вот вижу, меня не слишком любишь.
Нина усмехается:
– А за что вас любить? За ношеные кофты?
– И новые сапоги, – пытаюсь я повысить свой статус.
Она даже хохотнула:
– Так они в коляске вам без надобности, а захотите – новые купите. У сына моего талант к рисованию, но, чтобы учиться, нужны большие деньги, взять их негде. Это справедливо? Я с юности работаю без передышки и уже понимаю, что так и умру в нищете. А вам и уход, и парная телятинка, и дорогие лекарства. Почему?
Этого я объяснить не умею. Просто стараюсь быть доброжелательной, и думаю, что отношение Нины ко мне изменится в лучшую сторону. Жизнь ничему меня не научила, и урок не задержался.
Вечером обе женщины, так возбудились, что перестали приглушать голоса, да и по поводу моего слуха, натренированного общением с музыкантом, они сильно ошибаются.
– Ах, Нинуля, – притворно вздыхает Ира. – Вы жертва собственных кулинарных талантов. – При жарке образуются канцерогены, сокращая жизнь.
Сама она давно ничего не жарит – для этого нужно масло. Дешевле отварить, но признаться стыдно.
В голосе Нины никаких сомнений:
– Короче жить или длиннее – кончик один и когда-то будет, а пока, кроме вкусно пожрать, других радостей нет. Ты тоже давай ешь, не стесняйся, и ребёнка корми, старуха не обеднеет. Не сегодня-завтра помирать, а диету соблюдает. Во цирк! Духами каждое утро пшикается. Я слыхала, французский парфюм мужиков приманивает. Точно. Давеча я за пазуху пол флакона вылила, так армяшка, что абрикосами возле магазина торгует, чуть не сбрендил. Но ей-то зачем? Маски всякие на лицо накладывает, будто кто на неё смотрит. Я этими кремами руки мажу. Помогает.
– Ты и одеваешься красиво.
– А что? Для себя не жалко. Вдруг кого получше своего дальнобойщика подцеплю. Он только трахается хорошо, а чтобы семью содержать – кишка тонка.
– Хоть что-то, – робко возражает Ира. – Я десять лет без мужчины, мне бы любой подошёл, лишь бы бросить якорь. Только ведь они на всё согласны, кроме женитьбы. Крутился рядом перспективный пенсионер, крепкий ещё, жену похоронил, живёт в отдельной квартире. У него тут детки взрослые, тоже не бедные, но разве своё отдадут? Так и отстал.
– Далеко нам, Ирка, до богатеньких. Я их с тех пор ненавижу, как мы с мамой после войны от голода в город бежали, милостыню просили. Нас один майор из интендантов взял в доме прислуживать. Продукты носил сумками, маму тискал, майорша её по щекам била, потом на рога встала: «Или выгони, или начальству твоему расскажу, как со склада жратву таскаешь». Так мы и ушли обратно в деревню, траву по весне есть. У Ксении Николавны на три жизни накоплено, а чем она лучше нас?
– Если ненавидишь, зачем на неё работаешь? – совсем тихо спрашивает Ира. Ей очень хочется выглядеть справедливой.
Пауза. Нина даёт задний ход.
– А ты хи-и-итрая! Может, тебе место уступить? Да не такая уж она богатая. И не жадная. Шерстяную кофту подарила – считай новую.
– Везёт тебе.
Слышу шлепок. Это Нина в негодовании бьёт себя по ляжкам. Поясняет:
– Везёт дуракам, а я умею устраиваться. Только благодарить русских не за что. Сколько лет виноград наш ели, вино пили, а теперь мы – дешёвая рабсила. Но куда я денусь? Иногда для справедливости из хозяйственных денег понемножку таскаю.
– Вдруг заметит? – озаботилась законопослушная Ира.
– Не. Шибко умная, потому так не подумает. Да я больше заслужила! Третий год её на руках ношу, ногти стригу и задницу подтираю. Жидкого мыла наберу и прямо так, пальчиками, вымываю, как лялечку. Сколько это стоит?
– Ты права. И ведь не от сердца отрывает, а смотрит снисходительно, словно жизнь подарила, – наконец-то подала Ира свой настоящий голос.
Ничего себе компаньонки! Мало того, что пьют-едят за мой счёт, за жильё не платят, приворовывают, так ещё и полощут! Притворяются, что уважают, но лишь терпят из-за денег. Ну, всё! Ждать, когда закончиться временная прописка, нет желания. Безо всяких объяснений – что обидело Иру более всего – я прошу её снять комнату, за которую обязуюсь платить. Для собственного спокойствия ничего не жалко.
Они съехали. Какое облегчение!
Однако дом словно вымер. Мне не хватает воинственного гиканья за стеной, любознательной мальчишеской мордочки, встревающей в двери веранды, мягкой улыбки доброжелательной по сути женщины, нещадно покорёженной жизнью. Я искренне радуюсь, когда бабушка с внуком заходят меня навестить. Ребёнок носится по квартире, проверяя, что нового, Ира его одёргивает, стыдит, шлёпает – без всякого результата. Посылаю Нину в кондитерскую за брусничным тортом и угощаю всех красным чаем каркаде. Гости уминают сладкое за десятерых под осуждающим взглядом моей домоправительницы.
Ира предлагает по вечерам, когда спадает жара, возить меня в коляске гулять. Замечательная идея! Я люблю хостинские парки и тенистые улицы. Но самое любимое место – набережная у морского причала. Вечерами отсюда хорошо видно, как на светлом небе, словно в кюветке с проявителем, проступает полупрозрачный ломтик луны, огромное багряное солнце касается горизонта, и море, прямо на глазах, засасывает его в страстном поцелуе. Раскрашенные последними лучами облака меркнут, наконец свет гаснет совсем и черная вода сливается с тёмным небом, расшитым мигающими звёздами.
Можно бесконечно смотреть на эту таинственную тень Вселенной. Ира меня не торопит, сама наслаждаясь волшебным пейзажем. Лицо её мягчает, значит душа хорошая, а всё остальное – мелкие пакости дьявола. Дома дарю ей комплект постельного белья, от которого полки ломятся. Гражданка Молдавии уходит радостная, позабыв отблагодарить Нину за такое бесценное знакомство.
Та говорит мне с лицемерным вздохом:
– Зря людей балуете, они от этого много о себе воображают. Ирка праведницей прикидывается, а внук совсем нам на шею сел.
Нам? Пытается навести меня на мысль, что я с нею заодно, но спохватывается и исправляет ошибку:
– Жалко вас.
Она так умело маскирует ложь, что хочется верить. Но за свой долгий век я видела много обмана и нередко обманывала сама, поэтому узнаю ложь в любом обличии. Впрочем, лучшей сиделки мне не найти. Она тоже достойна награды.
Подкатила на коляске к шкафу: сколько вещей! Хороших, фирменных, часто новых, но никому уже не нужных. Иные я не надевала десятки лет. Вот замечательная шёлковая кофта с пуговицами на плечах, её привезла мне дочь из Франции, но не угадала размер, кофта оказалась велика, а теперь уже мала – спина у меня стала широкая, да и куда надевать такую красоту, в постель? Надо отдать Нине, ей будет впору. Сняла вещицу с плечиков и обнаружила, что ткань подмышкой от времени поползла. Я улыбнулась, вспомнив горьковскую рыночную сценку: «А хусточка-то с диркой!» Подумала, что тут, наверное, полно вещей, съеденных если не молью, то временем. Мода изменилась, а «комиссионки» исчезли как класс – все хотят пусть некачественное, но новое. Материально люди стали жить лучше, но счастливее ли? Правда, никто и не знает, что такое счастье вообще. Счастье – это очень личное и летучее. Было и нет. Иногда наоборот: хоть ненадолго, а свалится неизвестно откуда.
– Нина, возьмите из моих вещей, что приглянётся. Кроме нательного белья, оно мне пока ещё нужно.
Я всегда любила топики, трусики, ночнушки, пижамы, носочки, которые занимают весь комод. Это у меня наследственное. Когда умерла мама, новые, ни разу не надёванные вещи лежали в шкафу стопками, а она носила старые, пока их уже нельзя было чинить.
Впервые предлагаю Нине сделать выбор самостоятельно. Правда, у меня сорок восьмой размер, а у нее пятьдесят четвёртый, однако она с усердием начинает хлопать дверцами, выдвигать ящики, копаться в коробках, время от времени спрашивая: «Что это?» И почти ничего не берёт, так, несколько бесформенных кофточек-размахаек, юбок на резинке и плащ. Про посуду сказала: «Сервизы хорошие, немецкие, возьму потом», заменяя словом «потом» слово «когда помрёте» и не замечая этого. Я уже сама не рада жесту барыни, который ещё и обдумывала: а не жирно ли будет при такой зарплате?
Между нами сорок лет и разное понимание жизненных смыслов. Причина в несовпадающем восприятии мира. Я безнадёжно отстала от окружающей действительности, от поколения, мыслящего сегодняшними категориями. Мы живём в разных темпах и в других рамках дозволенного.
Нина отправилась к себе в комнату, унося жидкую добычу. Растираю руками колени, которые гнутся с трудом и болью. Никакая «Артра» не помогает от старости. Хочется плакать, но, когда зрителей нет, слёзы застревают, не пролившись – организм действует экономно. Придётся опять приглашать массажиста, деньги он ломит жуткие, но для здоровья не жалко.
Катаюсь из комнаты в комнату, рассматриваю картины на стенах, дорогие сердцу именно тем, что знакомы. На полке с любимыми книгами замечаю пыль – надо сказать Нине, чтобы вытерла. Свободного места почти не осталось, да и не надо. Когда знакомая библиотекарша присылает мне «на экспертизу» современные романы, в том числе удостоенные отечественных премий, через десяток страниц со стоном обманутого любовника захлопываю новомодное чтиво. Утешаюсь, что классики ещё будут, обязательно. Вопрос – сколько ждать?
За книжными полками висят фотографии. Тут одни потери. Ни друзей этих, ни родителей, ни мужей уже нет, но я о них думаю, иначе зачем мне дана память? Конечно, жизнь без близких стала ущербной – искажена форма, изменилось содержание. Одиноким неуютно, они боятся, что их скоро забудут, а хочется, чтобы помнили. Зачем? Кому интересна наша личная катастрофа? Придёт час и обрушится мир – вот о чём надо стенать. Рукотворным будет действо или природным, сути не меняет. Милый привычный мир перестанет существовать. Мы старательно его украшали, вылизывали, бурили, уродовали и снова обустраивали, поливали кровью и слезами, а он исчезнет в звёздной пыли в один миг. И Бог не поможет. Тем более деньги – цветные бумажки.