Отец долго молчал. Может, сосал валидол, а может, обдумывал, что ответить.
– Плевал я на женщин! И эту бабу взял, потому что она делает такое, чем твоя мамаша, с её ханжеской моралью, брезговала, за то и поплатилась. С Полиной я дольше проживу.
– Зачем? Ты же ничем, кроме себя не интересуешься. А к маминым вещам недавно обретённая супруга не имеет отношения, она может претендовать только на ту часть, которая по закону отошла к тебе.
Аргументация отца потерпела фиаско. Он это понял, но знал, что судиться я не стану, и исполнился гневом:
– Не дам! Ты всегда хотела от меня только денег.
Такой бред можно было выдумать и озвучить лишь с расчётом сделать побольнее. Я стояла перед выбором – осудить своего отца или нет. Мы всегда находимся в позиции выбора, даже когда не осознаем. Я осознавала. И осудила. Наша прежняя близость тоже была замешана на лжи – это всё решило. Желчь поднялась к самому горлу и обожгла.
– Ну, и чахни над своим златом, как царь Кащей. Нравственный урод! – крикнула я, как выплюнула. – А б… твоей желаю побыстрей подохнуть!
Это смахивало на проклятие. Я забыла про потолок в редакции. Язык мой – враг мой, лучше бы он дважды отсох.
Отец не ожидал. После паузы выдавил скрипуче:
– Ты мне не дочь.
В моей груди что-то натягивается, грозя лопнуть.
– Очень надеюсь.
Вскоре Полина простудилась, наяривая стёкла зимой, и умерла от пневмонии. Перестаралась. Или я помогла? Отец долго перебирал новых кандидаток и, в конце концов, заказал сиделку в медицинской фирме. Он прожил до девяноста пяти лет, сообщать мне о своей кончине запретил.
Тогда я не жалела о том, что сказала отцу, и как думалось, забыла. Но не забыла душа. Далеко отъехали наши размолвки, любовь, обернувшаяся нелюбовью, и чем дольше я живу, тем чаще о нём вспоминаю. Вспоминаю, как он носил меня на руках, когда я была маленькой, рассказывал сказки, как я его любила, и мы оба были счастливы, не зная о будущем, укрытом мраком изменчивого времени. Этого нельзя отменить, это останется со мной навсегда.
Не всё можно перечувствовать наново, что-то хочется закопать поглубже, ещё глубже, ещё… но и оттуда торчит кончик. А вычистить из памяти напрочь, как в школе перед новым уроком дежурный ученик тщательно, мокрой тряпкой вытирал исписанную мелом доску, вряд ли удастся. Забыть слово, фамилию, дату – это в мои годы сколько угодно, но забыть вину – такого подарка не дождёшься.
Я долго считала отца ответственным за то, как сложились наши отношения, и только сейчас признаю, что, возможно, больше повинна, чем он. Настало время «Явления блудного сына». Грех, смягчённый милосердием. Проступок и искупление. Но при жизни отца я так и не решилась. Не в гордости дело, в сомнении: стань я перед ним на колени, не уверена, что он обнял бы меня, как старик с картины великого голландца.
Кусок той жизни зачерствел, как забытая корка хлеба. Однажды, почти случайно, по наитию, я набрала в компьютерном поисковике отцовские данные и вдруг увидела на картинке прямоугольник белого мрамора с синим факсимиле. Под этим камнем лежит человек, давший мне жизнь. Я заплакала навзрыд, и слёзы мои были тем горше, что папа о них никогда не узнает.
Болезненнее всего ранит предательство близких людей. Гладкой жизни не бывает, все мы грешны – кто больше, кто меньше. Случается, родные оставляют нам на память незаживающие раны. Но надо прощать. Или жить в пустыне.
3 октября.
Тихо ушли в мир иной родители Кирилла, спокойные и уравновешенные, как сын, не способный причинить зло даже случайно. Я склонна верить, что у каждого есть скелет в шкафу, но в биографиях этих вполне гоголевских старосветских стариков за отсутствием интереса не копалась. Гораздо больше меня волнует, какую тайну скрывает неумеренно положительный, благополучный с виду Кирилл? Неужели он и внутри такой же устойчивый и гладкий? Законы естества не меняются, значит, что-то ему удалось забыть очень прочно. Что же?
Не каждый имеет смелость путешествовать памятью вглубь себя. Уверена: страх поколебать мою любовь заставляет Кирилла прятать сокровенное. Цепляюсь к поблекшему шраму на запястье: «Откуда?» Смеётся: «Бандитская пуля». Злюсь. Человек без порока такой же инвалид, как без руки или ноги. Другое дело, что правда может никогда не открыться. Открылась. Через много лет – Кирилла уже не было в живых. Однако всё по порядку, иначе собьюсь с мысли.
Когда я вышла на пенсию, а дети ушли из дома набивать собственные шишки, мы насовсем переехали к морю, без сожаления оставив суетную Москву. Мне всегда нравились маленькие города, где люди ходят пешком в магазин, парикмахерскую, на работу, а машины ночуют, где хотят. Кроме того, переселение оживило наши финансы. Пользуясь прорехами в законодательстве и невниманием властей к мелким чужим заработком на фоне собственных миллионных достижений, мы сдали столичную квартиру в аренду иностранному гражданину, за валюту, без регистрации и уплаты налогов.
На дворе стояли трудные, суматошные, непривычно лихие девяностые, к которым большинство советских людей не сумело приспособиться. Из ничего возникали и так же непонятно куда исчезали огромные деньги. Всем хотелось не отстать, прихватить хоть толику сверх положенного, что порой заканчивалось печально.
На новом месте я уговаривала мужа заняться административной работой. Столичный врач мог претендовать на хорошую должность. Но то, что меня привлекало, его отталкивало. Шутил:
– Есть статистика: рядовые работники живут дольше начальников. А если серьёзно, ты же знаешь, мне не нравится руководить. Дело, которым я занимаюсь, мне по душе. Было бы крайне глупо этого лишиться.
Психотерапия в многопрофильной больнице – маленькое вспомогательное отделение. Меня такой расклад не устраивал. Отчего бы Кириллу не проявить смекалку, начать коммерческую практику, а заработав деньги, открыть собственную клинику? Я словно жаждала неудачи, на которую муж неизвестно как будет реагировать. Или мне просто не хватало разнообразия: сколько можно быть невозмутимым, гладко выбритым, счастливым и с букетом цветов для любимой жены?
– Открой хотя бы частный кабинет психоанализа. Сам себе начальник и исполнитель. Такое соотношение тебя устраивает? Заработаешь много, а проблем никаких, – убеждала я.
Но он старше на 15 лет и глубже увяз в почившем времени.
– Ну, во-первых, такую «чушь», как психоанализ, наши граждане потреблять не приучены. Зачем отдавать деньги за сомнительное удовольствие высказаться. Уж если очень тошно, пойди, раздави чекушку с соседом и поговори по душам. Людей волнуют проблемы приземлённые, насущные. Это там, на Рублёвке, может, кто и поведётся, а тут одни пенсионеры и бедняки, они сами какой хочешь совет дадут, причём бесплатно.
Тщеславие у Кирилла развито слабо, если не отсутствует вовсе. Несмотря на моё давление, он так и остался рядовым лечащим врачом. Правда, пациенты к нему ломились, как к Ванге, приезжали из других городов, прослышав, что Галушка – реально поможет. Однажды ночью я проснулась с ощущением полноты счастья. Рядом со мной живёт человек не только надёжный, но понятный в своей простоте, он не кичится способностями, не изображает главу семейства, которому все обязаны подчиняться, он является мне равным. И это так важно, устойчиво и радостно. Если первый муж был послан мне как испытание, то второй в утешение.
А дети? Я плохая мать. Могу отдать за них жизнь, но смыслом её они не стали. Мне даже иногда кажется, что дети любят меня больше, чем я их, а вот внимания не хватает, им некогда. Выслушиваю по телефону подробности Катиной жизни, моей она интересуется мало, задаёт вопрос и тут же перебивает: «Ну, значит, всё хорошо. Пока». После разговора с нею у меня горит лицо, и я чувствую себя виноватой. В чём?
Детям проще без меня, но я есть, хотя уже не нужна. Это нормально, они выросли, независимы и ничто не мешает им свободно проявлять чувства. Страдаю, что меня редко навещают, вместе с тем сторонюсь слишком близких отношений, коль скоро их не было прежде. Дочь вдруг надумала сделать нам с Кирой приятное – провести лето с детьми в Хосте. Конечно, квартира большая, у самого моря, уже конец сентября, а всё ещё очень тепло, в Прибалтике в июле вода холоднее. Боюсь, со стороны Кати – это жертва, и дочь легко отговорить. Сказала Кириллу:
– Пусть лучше дождётся нашей смерти, правда?
– Неправда, – отвечает он.
Ему очень хочется видеть всех, непрерывно ласкать большими руками, целовать мягкими губами, обмирая от счастья. Но я талдычу своё:
– В одних стенах мы с дочерью не уживёмся. Она бестактная, а я противная, у меня зуд – всех ставить на место. Ничего хорошего из этого не получится. Пусть лучше едут в свой любимый Сан-Тропе – близко от Марселя и ещё теплее, чем здесь, плюс комфорт. Зять вкалывает, как раб на галерах, ему только не хватает вместо отдыха бабских разборок.
Кирилл всегда притормаживает меня, когда я пытаюсь делать взрослым детям замечания, подковырнуть, если нельзя сказать прямо в лицо, что я не согласна. Он благоразумнее меня и всегда оказывается прав.
– Могу подписаться под всеми твоими доводами, но дочь зови и не смей отговаривать.
Я не послушалась и отказала, хотя очень хотелось свидеться. Если бы на недельку – куда ни шло, а месяц почудится веком. Виду не покажут, но будут сожалеть. Это надо? С детства болезненно переношу нелады с родственниками, от знакомых можно отвернуться, а от этих невозможно, они твои, кровные.
С Федей проще, Федя далеко, бывает у нас крайне редко, если вдруг случится командировка «на Большую Землю». Один раз явился с сыном. Внучок уже выше папы, хороший вежливый мальчик, но совсем чужой. Муж сиял от счастья, хотя Федя ему не родной, но нужно знать Кирилла. Он даже банковский вклад на его имя открыл, как и на Катю.
Так мы и живём с моим милым доктором – тихо, мирно, занятые своими любимыми делами. Иногда я публикую очерки в местной прессе, которую бесплатно рассовывают по почтовым ящикам, но большой литературой больше не балуюсь. Научилась вязать, удачно совмещая это занятие с просмотром вечерних новостей по телеку. Кирилл молча сидит рядом, с обожанием глядя мне в лицо. Перед сном отрывает меня от книг и спиц, и в любую погоду таскает на прогулки, повторяя, что движение необходимо. Я устала доказывать, что мой случай особый и реакции тела парадоксальные, но он упрям в своём желании творить пользу.