Мы с Тиной не раз рвались её навестить, но латышка сопротивлялась:
– Придётся причесываться, надеть платье, прибраться в комнате. Мне жить лень, не то, что чистить зубы по утрам, завтракать, тем более готовить. Неинтересно и утомительно. А вы – в гости. Увольте.
На этот раз я её уговорила. Бригитта жила в Троицком переулке, названном так от соседства с одноимённой церковью, почти рядом с моим домом, что удивительно в необъятной, всё растущей от обжорства вкривь и вкось столице, и под вечер я уже звонила в дверь первого этажа узкой панельки – лет тридцать назад такие многоярусные скворечники ещё строили в центре. Комнатка выглядела щемящее бедно, с потемневшим потолком и многолетней грязью по углам. Я шла с самыми лучшими намерениями, но, нюхнув смеси запахов окурков, гниющего мусора и старости, подумала о точности слов: Очень легко любишь человечество и очень трудно любить конкретного человека.
Бывшая подружка передвигалась на костылях. Улыбнулась вполне дружелюбно, словно между нами и не прошла трещина пропавшего времени.
– Вот приехала в Москву и решила заглянуть на огонёк, – произнесла я, бодрясь. Жаловаться расхотелось. – Тина говорит, к тебе старые приятели часто заходят, ты всех привечаешь. Хорошо.
– Ничего хорошего. Раньше приходили с радостью, а теперь с горем. Старость. У тебя-то что случилось?
– Да ничего. У меня всё в порядке.
Латышка не поверила:
– Как это – всё в порядке? Я такого за всю жизнь не встречала.
Она выпятила нижнюю лиловую губу и покачала головой. Пришлось сознаться:
– Ну, не всё, конечно. Что-то, наверное, могло быть и лучше.
– Ну, вот, говорю же – всё хорошо не бывает. Ты рассказывай, рассказывай, я чайник поставлю.
И она заковыляла на кухню.
– Давай. Я тут печенье принесла из французской кондитерской, – крикнула я вдогонку, не решаясь помочь.
– Не твёрдое? А то у меня зубов почти не осталось.
– Отчего не вставишь? Семьдесят лет – не конец света. По нынешним меркам – вполне молодая, – пыталась я шутить.
– Всё в жизни относительно, – рассмеялась Бригитта. – Особенно зубы: первый показатель, что оболочка износилась. Протезы? Так я с детства зубных врачей боюсь, а если без боли, надо много денег. Стоматологи отдельная каста жуликов. Это раньше, когда зубы были на месте, я прилично зарабатывала, спецполиклиника, служебная машина – всё бесплатно, а теперь – нищая пенсионерка, даже инвалидность дали лишь третьей группы, которую каждый год надо подтверждать, как будто убитые лёгкие чудесным образом возродятся. Жизнь показала мне фигу, а семибанкирщина превратила заработанные за сорок лет деньги в глиняные черепки. Одно к одному.
Я поспешила:
– Могу дать. Без проблем.
Под бесцветным глазом Бригитты дёрнулся тик. Пришлось срочно добавить:
– Взаймы.
– Брать в долг на пороге вечности неинтеллигентно, вдруг не успею вернуть.
Она расставила чашки подозрительной чистоты, бросила по пакетику на нитке.
– Лень возиться с заварочным чайником.
Налила кипятку. Пока пакетики отдавали цвет, спросила подозрительно:
– Всё-таки не пойму – зачем пришла? Через столько лет. Если у тебя всё ладно и денег хватает – иди домой. И печенье забери – слишком жирное для моих забитых холестерином сосудов.
– У меня муж умер, – вдруг сказала я.
– А. Скрипач?
– Нет. Тот давно. Второй.
– Ишь ты. А у меня мужа никогда не было. Одно время приходил мужчина – жил на две семьи, а вообще очень приличный, умный, тоже умер много лет назад.
– Это неважно сколько, если любишь.
– Все мы думаем, что любим, на самом деле просто боимся одиночества. А в нём прорва удобств: не надо готовить, стирать, гладить, таскать из магазинов авоськи, прикидывать – хватит ли денег. Лишить себя последнего удовольствия – не курить в постели? Нет уж, уволь. Пусть чужая жена плачет и терзается воспоминаниями по ночам. А мне некого жалеть, я живу в согласии с собой.
О, это была моя тема!
– Жить для себя – всё равно, что играть с собой в футбол. Одиночество – путь не тела, а души. Для верующих одиночества не существует, они даже схиму придумали, для них «одинокий» значит «оставленный Богом». Атеисты сиротливы не здесь, где есть хотя бы память, одиноки мы окажемся там. Другие. Никому не нужные.
– Ну, в эти сферы я стараюсь не соваться, чтобы не заработать опухоль мозга.
Не хочет говорить, а жаль.
– Может, тебе всё-таки чем-то помочь?
Она решительно качает головой:
– Если раньше справлялась, теперь и подавно – запросы усохли. Ты иди, иди, я в порядке.
Похоже, собственная жизнь казалась ей напрасной. Но Бригитта была гордой, вполне довольной своим выбором, или делала вид, что довольна. Со мною она не откровенничала. С чего бы? Человек даже перед собой не всегда раскрывается. Каждый несёт в квантовом рюкзаке слабость или позор, но не каждому достанет мужества отказаться от сочувствия.
О её смерти Тина узнала, когда по телефону ответил мужик, с сильным акцентом. Отыскался какой-то напыщенный латыш, седьмая вода на киселе, называющий русских оккупантами, но не побрезгавший недвижимостью в Москве. Когда я работала в издательстве и ездила в командировки в Ригу, где продавщицы в магазинах даже тогда отказывались говорить по-русски, мне так и хотелось утереть им нос латышскими стрелками, которые в восемнадцатом году спасли Ленина и большевизм от краха. Не будь таких тупо-идейных исполнителей, может, история моей страны обзавелась другим будущим, хотя не факт, что более светлым.
После визита к Бригитте, меня снедает уныние. Я сама похожа на яблоко, сиротливо висящее на осеннем дереве с голыми ветвями. Уже закоченело, но не падает. Мытарство тоской – пытка жестокая, но и грехи мои не куцые. Почему Бог должен быть ко мне милосерднее, чем к другим? Надо принять одиночество как послушание. Не самая слабая епитимья. В молодости вынырнуть из водоворота жизни мерещится благом, глотком воздуха, драгоценным островком времени, с трудом выкроенным из суеты. В старости, когда быстро и неумолимо уходят друзья и близкие, одиночество звучит, как приговор, потому что выбора нет.
Но я по-прежнему противно самонадеянна. Всё ещё живы отголоски мечты: вот если бы мне талант писателя, чтобы с головой погрузится в чужую реальность. Вообразить характеры и выстроить сюжет – это не то, что читать придуманное кем-то. Можно поворачивать картинку по своему усмотрению, влиять на судьбы, карать за ошибки и дарить счастье и даже приговаривать к смерти. Как мне мучительна моя обыкновенность. Нет, никаких претензий! Упаси Господь! Но почему, перебирая струны райской арфы, Ты так легко скользнул мимо меня? И вот я сижу сама в себе, боясь утонуть. Мир стал для меня велик.
Бесчувственно отмеряю дни, ем, сплю, не по желанию или даже необходимости, а по привычке. А жизнь летит! При этом скорость движения заметно нарастает. Утренняя и вечерняя чистка зубов настолько сблизились, что кажется, будто между двумя этими действиями нет прослойки времени. Кто-то сжевал промежуток между рассветом и закатом, сжевал внаглую, не подавившись. А ведь ещё надо спать, отрывая от остатка жизни кусочки, в которых меня нет. Нехотя гашу свет и задерживаю дыхание, чтобы не свалиться в яму ночи.
Образуется пустота, на месте которой прежде был смысл. Может, в философском понимании его и не было, а была обыденная семейная жизнь, со стороны мало интересная, но для нас с Кириллом прекрасная. Иногда в мёртвое пространство откуда-то проникают звуки скрипки, и это ввергает меня в панику.
Не знаю, как долго я ходила бы по кругу, испытывая чувство вины живого перед мёртвым, но случайное открытие замедлило верчение. В который раз убеждаюсь, что планировать наперёд опасно: зная схему, дьяволу удобнее строить козни.
Кто подбросил медальон?
5 октября.
Хостинскую квартиру – семейное гнездо Галушек – я всегда уважала и мало что в нём поменяла, боясь невзначай обидеть Кирилла. Только после его смерти безжалостно выбросила массу ненужных вещей, сделала ремонт в общих комнатах и купила современную мебель, но его кабинет, где мы по вечерам смотрели известия по телевизору или читали – я на диване, он в кресле, его кабинет оставался нетронутым. Дверь плотно затворена, Нине запрещено делать в кабинете уборку. Я изредка заезжаю туда и сижу, разглядывая знакомые стены, книги на полках, фотографии на письменном столе – преимущественно мои, ручки в хрустальном стакане, металлическую китайскую шкатулку зелёной эмали с драконами. В ней ничего не хранили, так, мелкие монетки, возбуждающие память о путешествиях в разные страны: вот крона, вот полдоллара, пенс, франк, опять доллар, ещё рубиновые запонки, которые давно перестали носить – мужские рубашки выпускают на пуговицах, а смокинга, тем более фрака у Кирилла никогда не водилось за ненадобностью.
Коробочка всегда стояла на виду и прежде я много раз её открывала, просто так, машинально, но после смерти мужа не трогала, а тут почему-то заглянула внутрь. Поверх копеечного мусора блестел позолотой небольшой квадратный медальон, украшенный подковкой, тонкими гвоздиками крест-накрест и крошечными самоцветами. Вопрос. Ничего подобного у нас не водилось, и медальон этот тут точно не лежал. Не лежал он нигде – сколько раз переезжали, вещи собирала я, все ящички, коробочки знаю хорошо. Спрятать медальон было просто негде. Значит, Кирилл его откуда-то принес или достал из тайного схрона, о котором я не догадывалась, вернул из небытия в предчувствии смерти.
Гораздо больший сюрприз ждал меня внутри находки. В окошечке слева – пожелтевшее от времени фото юного, но хорошо узнаваемого Кирюши лет семнадцати: копна волос, круглый детский подбородок, костюмчик с мятыми лацканами, весь какой-то невзрачный, только кинжальца зрачков смотрят как всегда прямо в глаза. Справа – ничем не примечательное девичье лицо, стриженые волосы за ушки и блузочка с вульгарными рюшами. Судя по всему, медальон принадлежал юной возлюбленной моего мужа.