Начиная свой «проект», как теперь говорят по любому, даже самому ничтожному поводу, я полагала вспоминать не спеша, подробно, чтобы хватило до конца времени. Теперь ясно – быстрее иссякнут силы вспоминать. Сундуки памяти неистощимы, их хватит на две жизни. Уже прокрутила в голове наиболее значимые периоды. Порой ловлю себя на том, что каких-то мелочей не представляю вовсе, например, чем я кормила Дона. Нет, вру, однажды на кухонном столе в глубокой тарелке стояло заливное из говяжьего языка, может, оно потому застряло в сознании, что мы тут же его съели вместе с Ростроповичем. Мы не были с ним сильно близки, но хорошо знакомы и называли Славой. Он приехал за щенком, презентованным Дону после бесплатного шефского концерта в одном из гарнизонов Ленинградского военного округа. «Как ты удивительно похожа на Галю», говорил мне Слава, и муж довольно улыбался. Или, например, не представляю, как Кирилл по утрам собирался на работу. Зато отлично помню, как мягкие подушечки его пальцев касались моей груди, заставляя задерживать дыхание.
Прочнее всего запечатлелись движения души, запахи, звуки, ощущения. Ещё характеры.
– Твою мать я не любил, – безжалостно резанул папа.
А если это правда? Бедняга. Как он мучился, чтобы не нарушить партийную дисциплину.
– Ты должна бросить этого музыкантишку, – упорно твердила из лучших побуждений Крокодилица.
– Мне богом поручено услаждать слух, – говорил Дон.
Он искренне считал себя достойным вселенской любви.
– Разреши мне залечить твои раны, – настаивал самонадеянный Сигурд.
Он думал, что это возможно.
– Если любишь другого, иди к нему, не сомневайся, – убеждал меня Кирилл, слишком слабый, чтобы быть плохим. Он готов был принести себя в жертву. Это Дон – сильная личность, такие не получаются хорошими.
Сегодня я простила бы предательство отца и мамину назойливость, терпеливо сносила измены Дона, настойчивость Сигурда и жалость Киры. Всех обнять и любить до сердечной боли, не делая различий, давая каждому то, чего они ждали и, возможно, даже стоили, а я по незрелости не ведала и по душевному эгоизму недодала.
Как мы глупы, пока молоды и полны сил! Но это и есть единственно правильное устройство мира, иначе он был бы скучен и однообразен. Нет ошибок – никого не надо прощать. Зачем тогда совесть и Бог? Жить с совестью, ох, как непросто, а с Богом – и того круче.
25 января.
Появилось странное ощущение, будто всё, что я так подробно мысленно воспроизвожу, бесконечно далеко и с каждым днём расстояние только увеличивается. Как будто не со мной было, и я вспоминаю чужую жизнь. Но стоит освободить голову от картин прошлого и ужас нынешнего положения делается осязаемым. Все, пережившие своё время, одинаково не нужны живым, как жизнь живых не волнует уже отчаливших от кисельных берегов Стикса. Этот страх потери смысла скрыт внутри даже вполне счастливых и молодых, как вечное напоминание о конце пути.
Сопротивляемся мы всячески: вертим глазками, крутим шариками, пускаем слюни в надежде если не на вечную жизнь, то хотя бы на вечную память, которая на поверку тоже оказывается тленной. Всё ничтожно, всё неизбежно, никто не знает, зачем родился и почему умрёт. Понимаю Тину, не желающую обрекать потомков на незавидную роль без аплодисментов в финале. Она мыслит как грузинка – её народ маленький. А русские – губошлёпы: подайте копеечку говорит за народ юродивый, а за юродивого Пушкин. Рады-радёхоньки и тому, что плохо, ведь могло быть хуже. Даже на краю жизни мы всё ещё чего-то ждём. Чуда? Бессмертия? Лёгкого прощения?
Наперекор сомнениям внушаю себе, что удачлива. По крайней мере, была. Разве нет? Любимые мужчины, любимая работа, любимые друзья. Всё так, всё ОК! А может, я баюкаю себя, выдавая желаемое за действительное? Кто-то же по ночам шепчет мне на ухо, что я несчастна, и не я одна. Человечество, мир в водовороте нарастающей быстроты времени не чувствуют приближения беды.
Есть у меня, и не только у меня одной, отвратительная манера возводить личную тоску до вселенской, хотя она лишь порождение немощи и болезней, иными словами – долголетия, неизбежно обрастающего потерями. И если счастья уже нет для меня, пусть оно будет для других.
Жажда дружеского сочувствия томительна, но к общению меня тянуть перестало. Со старыми знакомыми встречаюсь по привычке, новые неинтересны, и про тех и про других всё знаю: что скажут, как поступят. Общаясь с ними, только теряю драгоценное время, которое можно посвятить тем ушедшим, суть которых была совершеннее моей. Есть горстка людей, для них я до сих пор желанный собеседник, но, возможно, это заблуждение моего тоскующего без сочувствия мозга: они просто терпят меня, чтобы не обидеть. Существенно лишь имеющее непосредственное отношение к нам самим. Скольких мы обманываем, притворяясь, что они важны для нас, скольких презираем, улыбаясь. Притом, что обречены жить вместе и по отдельности нежизнеспособны.
Я не социальная личность, тем более не общественная, пользы от такой персоны, как от козла молока. Природа потратилась на меня напрасно. Говорю об этом Нине – теперь чаще всего она мой привычный собеседник. Та неожиданно проникается сочувствием:
– Ну, чисто ребёнок! Зря так считаете. Думаете, придурошный Боря Моисеев или кривляка Галкин, которых знает каждая собака, нужнее? Вы пенсию заслужили, у вас была любовь, наследнички народились – отчего же напрасно?
Выгораживает меня перед Богом. И вдруг выскакивает воспоминание: чемпион мира по шахматам Спасский поблагодарил монахов Псковско-Печорского монастыря, что молились за его бедную душу. Во как! А ведь это имя записано на мировых скрижалях. Все равны перед Господом. Обычные люди тем более мало отличаются друг от друга. Эти соображения не утешают, но склоняют к задумчивости.
Ничтожна или избыточна жизнь обывателя? Надобна ли цель вообще или лучше жить, не задумываясь о пользе? Не иметь цели – значит быть свободным— соблазняет Гессе. Мне нравится читать писателей-философов, но меня на мякине не проведёшь: философия и счастье – как гробы католические и гробы металлические. Я счастлива, потому что есть дети и Тина, потому что были Дон, Кирилл, мама, Мотя. Чем дальше, тем отчётливее ощущение родства. Мы любили друг друга, и пусть не всегда получалось, как хочется, но важнее и действеннее любви нет ничего. Любовь – ясная до прозрачности, неоспоримая цель, хотя я вполне отчётливо сознаю, что люблю уже не конкретных людей, а тот отпечаток, который они на мне оставили.
После временного отчуждения из-за ничтожной золотой побрякушки, опять стало жгуче не хватать Кирилла. Смотрю на фото и, пользуясь тем, что Нины нет дома, произношу вслух:
– Хороший, незабываемый, драгоценный! Я по-прежнему люблю тебя. Прости бессмысленную ревность. Ты ушёл, но возможно ли, чтобы тебя не было вообще?
Ночью он мне приснился, но совсем другой. Я стою на краю бездны, похожей на чёрную дыру, но она не засасывает, туда зачем-то надо спускаться. Лестница крутая, на пролёт ниже стоит Кирилл, протягивает мне руку. Он всегда на месте, когда надо помочь, даже противно, и сама бы справилась. Спросить не успела, только подумала: «Куда мы идём?», а Кирилл уже отвечает: «Ты же сама хотела». – «Да я вообще всю дорогу о самом главном молчала!» – «Не говорить – не значит не хотеть. Молчание только усиливает хотение», – сообщает он тоном психотерапевта, ведущего лечебный сеанс.
Внезапно лестница закончилась, и я заскользила вниз по мокрой глине, потеряв из виду Кирилла, но его пальцы ещё долго сжимали моё запястье. Меня завертело в сужающейся воронке. На повороте неожиданно возник Дон с охапкой голых веток в мелких цветочках. Он так давно ушёл из своей и моей жизни, что, казалось, я забыла его лицо. Глупость, конечно не забыла. «Иди сюда скорее», – позвала я, чувствуя прилив желания. Он наклонился и на моих губах начала таять печаль, а на голову посыпались розовые лепестки. Судорога восторга, всплывшая из небытия, уже приготовилась прервать поток сознания, но верчение ускорилось, и образ Дона размазало по стенке. С детства укачиваюсь, подступила тошнота – я икнула и проснулась в холодном поту.
Прошлое прикинулось настоящим, я чувствовала, осязала звуки времени, и мне было тридцать лет. Молодость! Лучшая пора жизни! Мало, кто ценит то, чем обладают все. Доступное часто представляется обыденным. Чтобы прочувствовать и пожалеть, надо утратить. Такова подлая природа человека. Потери возвращают нас к ясности ума и чётко обозначают реальность. Рано или поздно со всем приходится расставаться. Сначала с близкими, потом с собой.
Мысль помутнела и сгинула, как всё, что приходит во сне. Отдышавшись, я позвонила в хрустальный колокольчик: надо переменить влажные простыни. Нина пришлёпала босая, в ночной рубашке, скорчила недовольную мину:
– До утра нельзя подождать? Вчера меняли. Опять стирки полный бак.
– Делай, что говорят.
Командую раздражённо и тут же испытываю стыд: у Нины нет такого прошлого, о котором можно жалеть, там остался нетрезвый муж и пьяные драки. Впрочем, она ещё не старая, может нажить приятные воспоминания, если сумеет и если повезёт.
Когда свежее, тугое от крахмала бельё постелено, прошу принести носовые платки, натуральные – вдруг заплачу, бумажные годятся только для соплей.
– Может, ещё чего хотите, так говорите сразу, – сердится Нина, зевая.
Что ей ответить? Хочу, чтобы явился Дон. Не больной, а здоровый, сильный. Чтобы наши молодые тела сошлись в ярости и радости. Чтоб задыхаться от страсти, мешая сладкие слюни с солёным потом.
Стон срывается невольно. Нина устало спрашивает:
– Болит чего?
Не отвечаю – ей не понять. Болит память.
25 июня.
Лето уже в разгаре. Отрываю от календаря сразу несколько листков – с января по июнь. За этот срок не так много случилось, тем более заслуживающего длительного хранения. В какой-то степени лукавство – пытаться увидеть прошедшее, каким оно было. Да и сами вспоминания выстраиваются по-другому. Хочешь-не хочешь, а время учит. Я стала понятливее и чувствую иначе. Но с прошлым меня связывает гораздо больше, чем с настоящим, которое ещё предстоит осмыслить, если оно успеет стать прошлым.