В апреле, через три дня после выступления перед переполненным залом на фестивале искусств в Университете штата Нью-Йорк в Буффало, Леонард снова писал Марианне о том, что хочет работать над новой книгой. Ему предложили осенний тур по американским колледжам из сорока концертов, а перед этим — выступления на Ньюпортском фолк-фестивале и на Всемирной выставке «Экспо-67» в Монреале, и он «стремился» написать книгу, пока всё это не началось. Но «всё это» уже началось. Уже вторая профессиональная певица, Баффи Сент-Мари, взяла две его песни в свой концертный репертуар, а Нико собиралась записать «The Jewels in Your Shoulder» на своём дебютном сольном альбоме — всё женщины. Но в письме к Марианне Леонард называл себя «мёртвым для похоти, уставшим от честолюбия, ленивым исследователем своей собственной боли». Он писал ей, что «оставил замыслы о святости, о революции, об искупительных видениях, о музыкальном мастерстве». Он писал, что его желание — быть вместе с Марианной на Гидре [15]. Через несколько дней он написал ей ещё одно письмо и рассказал о тонкой зелёной свече, которую он жёг в своей комнате «в честь святого апостола Иуды Фаддея, покровителя безнадёжных дел» [16]. О Нико в письме ни слова. Но, очевидно, Нико была не единственным безнадёжным делом, занимавшим мысли Леонарда.
Тем временем Джон Хэммонд не сдавался. Когда новым главой Columbia Records стал Клайв Дэвис, Хэммонд убедил его дать Леонарду зелёный свет. И вот в офис Мэри Мартин на Бликер-стрит доставили контракт, датированный 26 апреля 1967 года, в котором компания Mary Martin Management Inc. называлась представителем артиста, а продюсером назначался Боб Джонстон. По этому контракту лейбл мог четыре раза продлевать сотрудничество с Леонардом на один год, а Леонарду полагался аванс — две тысячи долларов, — который он получит в течение месяца после того, как предоставит лейблу материал для двух сторон долгоиграющей пластинки. Леонард взял ручку и подписал договор. Теперь он стал профессиональным музыкантом.
* * *
Принадлежавшая Columbia студия E располагалась на шестом этаже старого здания CBS Radio на 52-й Восточной улице, шумоизолированного свинцовыми листами. В свой первый день в студии, 19 мая 1967 года, Леонард вышел из лифта, и его взгляд первым делом наткнулся на огромный кусок полотна с надписью «Шоу Артура Годфри». Годфри, популярный радиоведущий, вёл свою ежедневную программу из соседней студии. Годфри был известен своим весёлым нравом. У него даже была собственная марка пластиковых укулеле, на одном из которых он регулярно играл в своём шоу. Однако его добродушие не распространялось на всяких хиппи и патлатых музыкантов, с которыми ему приходилось делить этаж.
Леонард, с гитарой и портфелем в руках, похожий больше на профессора, чем на музыканта, открыл тяжёлую дверь и оказался в помещении размером примерно девять на девять метров, с почти что шестиметровым потолком. В аппаратной на диванчике сидел Джон Хэммонд в костюме и читал газету. Боба Джонстона, штатного продюсера Columbia, чьё имя было названо в контракте, сняли с проекта. «Я говорил Леонарду, что очень хочу работать над его альбомом, — говорит Джонстон, — и Леонард тоже этого хотел, но мне сказали, что об этом и речи быть не может, потому что у меня уже слишком много артистов: Дилан, Джонни Кэш, Саймон и Гарфанкел». За полгода до того Саймон и Гарфанкел в этой же студии записывали с Джонстоном свой успешный альбом Parsley, Sage, Rosemary and Thyme. Джон Хэммонд решил сам продюсировать альбом Леонарда и привёл в студию нескольких сессионных музыкантов.
За ту первую трёхчасовую сессию они записали пять дублей «Suzanne», шесть дублей «Stranger Song» — с гитарой и органом, с гитарой и бас-гитарой, а также просто с одной гитарой — и шесть дублей «Hey, That’s No Way to Say Goodbye»: пять «рок-версий», с группой, и одну «простую версию», исполненную Леонардом соло. Хэммонд из-за стекла азартно кричал в микрофон: «Берегись, Дилан!» «[Хэммонд] никогда не говорил ничего негативного, — рассказывал Леонард. — У него были только разные степени одобрения. Всё, что ты делал, было «хорошо», но кое-что было «очень хорошо». Позже Леонард понял, что «если получалось просто «хорошо», это означало, что нужно сделать ещё один дубль» [17]. На второй сессии он записал четыре дубля «So Long, Marianne».
Времени на обучение ему хватало. Леонард часто говорил, что записывать альбом Songs of Leonard Cohen было непросто, и это подтверждают студийные карточки с информацией о датах и времени сессий записи и о том, какой материал был на них записан. Леонард записывал свой первый альбом с 19 мая по 9 ноября с двумя продюсерами в трёх разных студиях. Четвёртую и пятую сессии, в июне, перенесли в студию B, расположенную в пентхаусе старого здания Columbia на Седьмой авеню, где лифтами управляли лифтёры в серых униформах с окантовкой и медными пуговицами. По крайней мере, студийное помещение было меньше, но выглядело оно уныло и функционально, и Леонард попытался оживить атмосферу при помощи свечей и ароматических палочек. Но это не помогло ему почувствовать себя в своей тарелке.
- [Запись] никогда не давалась мне легко. Я никогда не чувствовал себя достаточно уверенным и никогда не мог сделать всё точно так, как мне хотелось. Во мне всегда сидела мысль: только бы покончить с этим чёртовым делом! И ты постоянно понижаешь стандарты — ещё немного, ещё немного — и в конце концов говоришь: «Я закончил, проехали». Ты не говоришь: ««Получится ли что-то прекрасное? идеальное? бессмертное?» «Можно мне уже закончить?» — вот какой вопрос стал главным.
- Так как это был ваш первый альбом, вы просто позволили Хэммонду делать всё по своему усмотрению или у вас были какие-то определённые пожелания?
- Я попросил поставить мне зеркало в полный рост. Это было моё единственное пожелание. А у него были очень хорошие идеи. Он привёл басиста, чьё имя вертится у меня на языке, замечательного басиста, и многие песни мы с ним записали просто вдвоём. Очень тонко чувствующий музыкант. Кажется, чуть ли не в половине песен на альбоме основные дорожки это просто гитара и бас.
Леонард знал, какого звучания он хочет — или, во всяком случае, какого не хочет, — но, так как музыке он никогда не учился, ему не хватало слов, чтобы объяснить это другим. Он не умел играть так, как сессионные музыканты, и поэтому побаивался их. «Я не знал, как петь с группой, с очень хорошими, профессиональными, классно играющими музыкантами, и я больше слушал музыкантов, чем себя, потому что у них получалось гораздо лучше, чем у меня» [18]. Хэммонд верно оценил ситуацию и отпустил группу, оставив в студии только одного музыканта, Вилли Раффа — великолепного, интуитивного басиста, который играл с Диззи Гиллеспи, Каунтом Бейси и Луи Армстронгом. Раффу было всё равно, что Леонард не умеет читать ни ноты, ни цифровки. «Он так хорошо аккомпанировал гитаре. Он всегда предвидел, что я сыграю в следующий момент, он так хорошо понимал песню, — рассказывал Леонард. — Он был один из тех немногих музыкантов, которые играют без эгоизма, а только чтобы на сто процентов поддержать другого. Я не смог бы записать эти песни без него» [19].
Потом запись снова перенесли на новое место — в студию C, занимавшую бывшую армянскую церковь на 30-й улице, где Майлс Дэвис записывал альбом Kind of Blue. Леонард тогда записывал уже шестнадцатый дубль «Suzanne», а также песню под названием «Come On, Marianne» («Давай, Марианна»)1761. «Мне казалось, там всегда были слова «Давай, Марианна, нам пора начать смеяться и плакать», — говорит Марианна, — но, если только мне это не приснилось, у какой-то группы из Калифорнии, может быть, у The Beach Boys, уже были в песне похожие слова. Когда [Леонард] писал эту песню, для меня её смысл был такой: а ну-ка, вдруг мы ещё можем спасти эту лодку. Но оказалось, что не можем».
Леонард начал сочинять эту песню за год до того, в Монреале, а закончил её в отеле «Челси», но, уже принеся её в студию, никак не мог определиться с двумя короткими словами в названии и припеве: каждый из двух вариантов кардинально менял смысл песни. «Я не думал, что прощаюсь [с Марианной], -говорит Леонард, — но, наверное, именно это я и делал». Эту песню он не писал как прощальную — песня как будто сама приняла за него это решение. «Некоторые авторы в своих песнях приветствуют людей, а другие прощаются — и знаете, я скорее автор элегий, по крайней мере, в настоящее время, — говорил он в 1979 году. — Думаю, для многих авторов то, что они пишут, обладает пророческими свойствами: не в каком-то космическом, религиозном смысле, а просто для их жизни. Ты пишешь, как правило, о событиях, которые ещё не произошли» [20]. Интересное высказывание. Из его первой части следует, что прощание в песне для Леонарда — литературный приём, что-то, что подходит его вкусу и стилю; что касается второй части, Леонард был, конечно, не настолько суеверен, чтобы верить в песни, которые, развиваясь и принимая окончательную форму, буквально диктуют его поступки. Однако, сочиняя очередную песню, он глубоко заглядывал в свою душу и, по-видимому, находил там потребность уйти.
* * *
В июле Леонард сделал перерыв в записи на месяц. Он как будто вышел из тюрьмы. Столько всего произошло, пока он сидел в Нью-Йорке, без остатка поглощённый своей новой карьерой музыканта. В Греции произошёл переворот, и к власти пришла военная хунта, а Израиль победил в Шестидневной войне. Друг Леонарда Ирвинг Лейтон ходил в израильское консульство, чтобы записаться в армию добровольцем. Его предложение отклонили [21]. У Леонарда были свои обязательства, которые и стали главной причиной перерыва: серия концертов.
Первый из них состоялся 16 июля на знаменитом Ньюпортском фолк-фестивале, и это тоже устроила Джуди Коллинз, которая была в числе его организаторов; за два года до того Боба Дилана освистали за переход от акустики к электричеству, и Коллинз продолжала бороться с традиционалистами, чтобы те признали наконец путь, по которому развивалась фолк-музыка, в том числе её собственная. Она хотела устроить что-то вроде шоукейса сингер-сонграйтеров, и наконец у неё получилось это организовать. Первые места в списке участников занимали Леонард и ещё один новый артист — ещё не имевшая контракта с лейблом певица и автор песен по имени Джони Митчелл.