* * *
Тур в поддержку The Future должен был начаться 22 апреля 1993 года в Скандинавии. С Леонардом играла группа из восьми человек: Боб Метцгер, Стив Мидор, Билл Гинн, Боб Фёрго, Пол Остермайер, Хорхе Кальдерон, Джули Кристенсен и Перла Баталья. Все, кроме Кальдерона, были старой гвардией, а некоторые из них ездили с Леонардом в его успешный и приятный тур I’m Your Man. Настроение у всех было хорошее. На последней неделе репетиций американский лейбл Леонарда в ознаменование его нового статуса в США организовал для него концерт перед избранной аудиторией в принадлежавшей «Коламбии» репетиционной студии в Лос-Анджелесе, The Complex, и этот концерт транслировали сотни радиостанций по всей стране под названием The Columbia Records Radio Hour Presents: Leonard Cohen Live! Незадолго до того
Леонард дважды выступил по телевидению, в программе In Concert и в шоу Дэвида Леттермана. Билеты на шестнадцать концертов в США (которые в расписании перемежались канадскими концертами — двадцать одно выступление) продавались хорошо.
В Европе Леонарду предстояло несколько раз выступать на стадионах, а также на двух рок-фестивалях. Как всегда в Европе, публика принимала его очень хорошо и критики были доброжелательны. В рецензии на концерты в лондонском Альберт-холле, опубликованной в Independent, отмечалось, что Леонард вырос как шоумен, а в зале было много восторженно кричавших женщин средних лет. Леанна Унгар, которая вышла замуж за Боба Метцгера, тоже поехала в тур и записывала концерты. Восемь песен, записанных в этом туре, и пять песен из тура 1988 года войдут в Cohen Live — первый концертный альбом Коэна за одиннадцать лет, выпущенный в 1994 году. Заодно Леонард выступил в английском телешоу Later… with Jools Holland, а также появился на телевидении в Испании и Франции. Он спел с Элтоном Джоном на его альбоме Duets, выбрав для этого песню Рэя Чарльза «Born to Lose», которую и так уже знал наизусть: в своё время он часто слушал её на Гидре. На концерте в Вене появилась Ребекка, которая вручила Леонарду гигантский торт, украшенный фигуркой колибри и надписью глазурью «Р. любит Л. любит Р. любит Л.» И в Европе, и в США Ребекка путешествовала с Леонардом по три-четыре дня в гастрольном автобусе, когда у неё в расписании появлялось окошко.
Американский тур тоже принёс положительные рецензии; в Rolling Stone Леонарда назвали современным Брехтом, а в «Нью-Йорк Таймс» написали, что публика реагировала на него «почти благоговейно, ловя каждое слово» [24]. В Канаде Леонард прочёл закадровый текст в двухсерийном фильме «Си-би-си» о «Тибетской книге мёртвых», с которой он когда-то впервые познакомился на Гидре, в старом доме Марианны. В написанном на Гидре в 1985 году стихотворении «Days of Kindness’ («Дни доброты»), заключавшем антологию Stranger Music, он вспоминал
Марианну и ребёнка Дни доброты
Это поднимается у меня по позвоночнику и проявляется слезами Я молюсь о доброй памяти для них тоже,
для дорогих мне людей, которых я низверг ради воспитания в мире.
Леонард утверждал, что не сентиментален, но что-то влекло его к прошлому. Возможно, дело было в том, что мысли его занимало не только будущее, о котором он пел, но и его собственное обыкновенное будущее. Говоря о своём творчестве, он упоминал ощущение собственной смертности, приближающегося конца. Кроме того, он принял решение разделить своё будущее с одной женщиной. И ему ещё так много оставалось сделать.
Он благодарно принимал внимание и восхищение публики, но оно начинало действовать ему на нервы. За последние два года родина обласкала его наградами: его ввели в Музыкальный зал славы Канады; он стал офицером Ордена Канады и получил несколько музыкальных премий «Джуно»
(«канадских “Грэмми”»): дважды как лучший автор года, дважды за лучшее видео и ещё одну — как лучший вокалист; наконец, Университет Макгилла, его alma mater, присвоил ему почётную докторскую степень. Леонард уже думал, что в Канаде не осталось наград, которые он мог бы получить, когда узнал, что выиграл Премию генерал-губернатора за достижения в области искусства. Такие премии — за всю жизнь сразу — заставляют человека чувствовать себя старым, как будто жизнь его подошла к концу, пусть даже человек этот только что выпустил коммерчески успешный альбом, напечатал бестселлер и появляется на публике с молодой красавицей-невестой.
В ноябре 1993 года Леонард полетел в Оттаву на гала-концерт в свою честь; Джули Кристенсен и Перла Баталья пели «Anthem» в сопровождении оркестра и госпел-хора.
На вечере в Ридо-холле (в зале, между прочим, находился его старый товарищ Пьер Трюдо) Леонард, постригшийся почти под ноль, заявил:
— Я чувствую себя солдатом. Ты можешь получить награду за успешную кампанию или за поступок, который кажется героическим, но, скорее всего, входит в твои служебные обязанности. Ты не можешь допустить, чтобы эта честь повлияла на то, как ты сражаешься [25].
Благодарственная речь Леонарда была фирменным коэновским коктейлем: скромность, честность и заявление о намерениях. Ирвинг Лейтон, как всегда, оказался на высоте, сказав о Леонарде: «Он как пророк Иеремия в Tin Pan Alley. Он хочет быть бескомпромиссным и вдребезги разнести все ещё уцелевшие иллюзии, которые люди питают относительно времени, в котором живут, и относительно того, чего они могут ожидать» [26]. Похоже, что Леонард хотел разнести вдребезги и свои собственные иллюзии.
В Канаде готовили ещё один трибьют Леонарду: книгу Take This Waltz, в которой были собраны тексты Луи Дудека, Аллена Гинзберга, Джуди Коллинз, Криса Кристофферсона и других писателей и артистов и которая должна была выйти в сентябре 1994 года, чтобы отметить шестидесятилетие Леонарда. Сам Леонард тем временем вернулся в Лос-Анджелес. Он распаковал чемодан, собрал рюкзачок, сел в машину и уехал прочь от города и от своего будущего с красивой молодой актрисой. Он ехал в место, куда тихо, без громких заявлений переселился уже несколько месяцев назад, вскоре после заключительного концерта тура в поддержку The Future. Теперь он решил жить в простом маленьком домике на горе и быть слугой и компаньоном старого японского монаха.
20
С этого рассыпавшегося холма
Погода стояла жаркая и сухая, но полоска снега зацепилась за вершину горы, как обломок ногтя за старый свитер.
Леонард, в длинном чёрном халате и сандалиях, быстро шагал по извилистой тропинке, опустив глаза к земле и сложив руки на животе. На тропинке были и другие фигуры в чёрном, и они маршировали строем совершенно беззвучно, если не считать хруста камешков под ногами. «У людей романтичное представление о монастырях», — говорил Леонард. Дзен-монастырь в Маунт-Болди был начисто лишён романтики — бывший лагерь бойскаутов на высоте пары километров в горах Сан-Габриель, в девяноста километрах к востоку от Лос-Анджелеса, где на разреженном воздухе росли тоненькие сосны.
Новый дом Леонарда был похож на руины маленького цивилизованного поселения — несколько деревянных домиков, маленькая статуя Будды, каменный круг, где когда-то бойскауты пели хором у костра, — в котором какие-то добрые люди, вооружённые примитивными инструментами, как могли навели порядок. Там даже не было романтики тихого, уединённого уголка: прямо рядом шла дорога, соединявшая университетский городок Клермонт у подножия гор с горнолыжной базой наверху. Через дорогу — гостиница, чей знак, обещавший клиентам коктейли, еду и ночлег, только лишний раз напоминал монахам о плотских удовольствиях. По субботам холодный ночной ветер доносил до монахов звуки смеха и музыки. Зимой монастырь оказывался погребён под глубоким снегом. Летом налетали полчища гнуса. Вообще было много существ, способных укусить: там ещё водились гремучие змеи и даже иногда забредал медведь, которого монахи отгоняли, кидая в него камни — разумеется, со всем возможным состраданием.
На Маунт-Болди много камней. Склоны усыпаны огромными пепельно-серыми валунами с острыми краями. Кажется, что они замерли на полпути, как будто в разгар обвала вдруг постановили не продолжать движение. Вокруг монастырской территории, а также от домиков к общим помещениям (залу для медитации, трапезной, туалетам и душевым, где до конца 90-х не было горячего водоснабжения) проложены дорожки, окаймлённые булыжниками и засыпанные гравием. Монастырь напоминает каменоломню.
Леонард признаёт, что вёл там «строго регламентированную жизнь» [1]. Во время сэссинов — недельных периодов интенсивной медитации — людей будили в три часа ночи, после чего у них было десять минут на то, чтобы одеться и в ночной черноте (а зимой — в снежной каше) добрести до трапезной, где им с соблюдением всех формальностей давали чай, и они пили его в полном молчании. Через пятнадцать минут раздавался удар гонга: это был знак, что пора всё так же в молчании проследовать гуськом в зал для медитации и занять свои места на стоявших вдоль стен деревянных скамьях, лицом к центру комнаты. Сначала они целый час молились — «очень длинные песнопения, и все на одной ноте» [2], - после чего начинался первый (всего их было шесть в день) сеанс дзадзэн — сидячей медитации в позе лотоса, с прямой спиной, с глазами, опущенными в пол, — который мог продолжаться и час, и даже больше. По залу в это время ходили монахи с палками в руках, они следили, чтобы никто не задремал, а задремавших будили острым ударом по плечу. После медитации — снова медитация, на этот раз ходячая, кинхин: на улице, при любой погоде, а на такой высоте климат был суровый; иногда шёл град, и градины бывали размером с лайм. Затем — первый из нескольких за день сеансов сандзэн, индивидуальных бесед с Роси, время наставлений и практики коанов — традиционных для дзен-буддизма парадоксов.
В течение дня делались перерывы на еду — в 6:45, в 12:00 и в 17:45, - когда все собирались в трапезной, доставали с полок завёрнутые в салфетки пластиковые контейнеры и молча ели за семью длинными столами. После ланча — душ и работа; после ужина — гёдо, ходячая медитация и пение молитв одновременно, а потом новые сеансы дзадзэн и сандзэн, и так до девяти, десяти, а то и до одиннадцати вечера — как решит Роси. Но когда бы они ни ложились спать, в три часа ночи все просыпались и процесс начинался заново.