Леонард Коэн. Жизнь — страница 93 из 106

Репетиции продолжились всерьёз; до тура оставалось уже меньше шести недель. «Это были интересные репетиции, — вспоминает Чарли. — Не было какого-то строго заданного направления, Роско не отдавал приказов, и Леонард тоже». «Я чувствовала, что они оба позволяют каждому [по-своему] прийти к песне, — говорит Хетти. — Сыграв несколько песен, мы делали перерыв на чай с сэндвичами, и пока мы возились, Леонард брал гитару и пел «The Stranger Song» или «Avalanche». Я чувствовала, что он ищет себе место в новом времени и в этих новых обстоятельствах». В конце недели сёстры улетели в Англию, чтобы получить рабочие визы. Они провели дома выходные и к понедельнику вернулись.

В последние недели репетиций Бек стал замечать, что отношение Леонарда к туру изменилось. «Группа начала приходить в форму, и Леонард мог вести репетиции и заниматься тонкой настройкой, чтобы группа отвечала его пожеланиям; он теперь мог получить в музыке именно то, что хотел». Ещё Леонард оттачивал свои навыки шоумена и «падал на колени даже на репетициях. Он делал это не только для публики — он делал это ещё и для музыкантов; если он опускается на одно колено и плотно обхватывает микрофон, это сигнал нам: играйте деликатнее. Нужно больше интимности».

Роб Хэллет уже начал нервничать. После четырёх месяцев репетиций он пока что видел только счета. «Спустя примерно миллион долларов я запаниковал. Затем Леонард сказал: «О’кей, приходи на репетицию». Перед студийной сценой, забитой инструментами и аппаратурой, специально для Хэллета поставили диван. «Я был просто в восторге, — вспоминает Хэллет. — Это было божественно». Шоу было готово. «И тогда Леонард настоял, чтобы, прежде чем делать что-либо серьёзное, мы устроили ему концерты в канадской глуши — в мелких городишках; он называл места, о которых я в жизни не слышал». Тур постепенно становился реальностью, и Леонард попросил Кори организовать для него, как он выразился, «предварительный тур»: восемнадцать маленьких концертов — для разогрева — в Приморских провинциях Канады, вдали от мира. В таких местах он, наверное, не встретит недоброжелателей, только и ждущих, как он провалится. Заодно Леонард попросил Кори быть его менеджером.

Первый концерт состоялся 11 мая 2008 года в городе Фредериктон, провинция Нью-Брансуик. «Мы тогда шутили: сперва возьмём Фредериктон, потом возьмём Берлин», вспоминает Хэллет. Леонард и музыканты, а также технический персонал, Кори и Хэллет, приехали в город за несколько дней, чтобы провести несколько пяти-, шестичасовых репетиций в зале, где им предстояло выступать. Подготовиться лучше было бы невозможно. Все 709 мест в крошечном театре были моментально распроданы. Хэллет про себя подумал, что они могли бы легко продать в десять раз больше билетов, если бы Леонард не настоял на таком маленьком зале, а Кори не сделал бы всё от него зависящее, чтобы об этом концерте почти никто не узнал.

Вечером в день первого концерта Леонард стоял за кулисами в своём двубортном пиджаке, который свободно болтался на его изящной фигуре; он до сих пор не был готов сказать под присягой, что уверен в предстоявшем ему туре. «Он нервничал, — рассказывает Хэллет. — Со стороны это было незаметно, но он страшно нервничал». Если бы рядом с Леонардом была его мама, она посоветовала бы ему побриться. Ещё можно было бы пропустить несколько стаканчиков чего-нибудь крепкого и покурить; однако Леонарду предстоял первый в его жизни тур без алкоголя и сигарет. Он сделал глубокий вдох; в монастыре его научили: «прекрати ныть» [13]. Сняв шляпу, он склонил голову и произнёс короткую молитву. В зале погас свет. Распрямив спину и поплотнее надев свою федору, Леонард вышел на сцену.

24

Вот я — тот, кто тебе нужен

Оглушающие аплодисменты, отражённые стенами маленького зала, гремели в ушах Леонарда. Все стояли. Прошла минута, затем другая. Леонард ещё не спел ни слова, никто ещё не сыграл ни одной ноты, но аплодисменты продолжались. Леонард смущённо улыбнулся. Он снял шляпу и прижал её к сердцу — это был одновременно жест скромности и защитная поза. Реакция публики радовала сердце — что бы ему ни говорили, он всё равно не был уверен в том, как его примут, — но одновременно вызывала беспокойство: ему придётся оправдывать серьёзные ожидания. Впрочем, никаких ожиданий на самом деле не было. Это был самый первый концерт тура. Публика не знала, чего ждать от Леонарда, как и он не знал, чего ждать от них. Он сам настоял на том, чтобы об этих первых концертах почти ничего нигде не говорилось, и никто бы не удивился, если бы на сцену вышел нищий, сломленный старик с гитарой, который спел бы им песни их юности в сопровождении одной или двух вокалисток — в том случае, конечно, если бы он смог им заплатить. Все читали о том, что у Леонарда проблемы с деньгами — поэтому старый монах и вернулся на сцену со своей миской для подаяний.

Но он стоял под прожекторами в элегантном костюме, в федоре и начищенных до блеска ботинках — раввин «крысиной стаи»11641, богоизбранный гангстер. Рядом с ним — три вокалистки и шесть музыкантов-инструменталистов, многие из которых тоже нарядились в костюмы и шляпы, как будто выступали в казино в Лас-Вегасе. Они начали играть. Леонард низко надвинул свою федору и, бережно, словно драгоценный дар, сжимая микрофон, запел: «Dance me to your beauty with a burning violin» («Пусть твоя горящая скрипка заставит меня прийти, танцуя, к твоей красоте») — не совсем уверенным, но глубоким и сильным голосом — «Dance me through the panic till I’m gathered safely in» («Заставь меня в танце пережить панику — и вот меня бережно подобрали, как колосок»; «Dance Me to the End of Love»). На тесной сцене, где среди музыкантов, инструментов, аппаратуры яблоку было негде упасть, где женщины стояли так близко, что можно было, случись такая нужда, протянуть руки и опереться на них, Леонард пел так, словно пришёл совсем один, намереваясь сообщить всем зрителям — каждому по отдельности — какую-то тайну. Он пел так, словно у него ничего не было кроме песен, которые он писал всю жизнь.

Он сказал, как потом скажет ещё в сотнях залов, что в последний раз давал концерты в «шестьдесят лет — [и был] просто мальчишкой, у которого за душой одна лишь смелая мечта». Он признался в том, что нервничает, но болтал и шутил с публикой, посочувствовал им по поводу недавних наводнений в городе и отдал дань уважения местным поэтам — в том числе Фреду Когсвеллу, который полвека назад напечатал рецензию на первую книгу Леонарда в своём журнале Fiddlehead. Программа концерта охватывала всю карьеру Леонарда, но самые мрачные и безнадёжные песни в неё не попали (исключение было сделано для «The Future», но и в ней вместо «анального секса» Леонард пел что-то менее анатомически конкретное). Пока Роско Бек занимался подбором музыкантов, Леонард искал среди песен, которых не слышал много лет, те, в которых он ещё может жить [1]. Он сам удивился тому, как много у него нашлось таких песен, — и ещё тому, что он помнит их слова. То, что он предпочитал поздние, более нежные песни ранним, более открытыми и незащищёнными, можно отчасти объяснить особой чувствительностью старого человека, но, вероятнее всего, они просто лучше звучали с большой группой, а Леонард нуждался в большой группе, чтобы заглушить в себе голос сомнения.

К тому же ранние песни были построены на аккомпанементе его гитары. Если вернуться к собственным песням Леонарду оказалось сравнительно легко, играть на гитаре было труднее; он так давно не брал в руки инструмент, что ему даже пришлось поменять на нём струны. Он говорил, что только ценой долгих усердных упражнений «снова научился [своему] приёму» — приёму, давшему жизнь «Suzanne», песне, которую он и теперь оставил в своём первозданном виде. Вообще же, если Леонард на чём-то играл, то это чаще всего был синтезатор, и он со смиренным поклоном принимал аплодисменты, которыми публика встречала его квазиторжественные, сыгранные одним пальцем соло. А чаще всего он просто пел — иногда как богомолец, низко склонив голову над руками, обхватившими микрофон, иногда как шоумен, небрежно перебросив через руку микрофонный шнур, опускаясь на колени, разговаривая с публикой языком тщательно срежиссированных жестов и поз — виртуозно и грациозно танцуя на грани между честным отношением к себе, иронией и эмоциональной искренностью.

Его группа играла мягко, элегантно, безукоризненно точно, лёгким звуком, на низкой громкости. «Мы называли себя самой тихой группой в мире, — говорит Роско Бек, — или, по крайней мере, самой тихой группой с электрифицированными инструментами. Мы следили за тем, чтобы в центре внимания всегда оставался голос Леонарда и чтобы публика слышала каждое слово». При этом Леонард не забывал давать место музыкантам. Отступив в тень, он смотрел на них — забыв обо всём, прижав к сердцу шляпу, наравне с публикой восхищаясь тем, как Хавьер Мас играет на лауде или двенадцатиструнной гитаре, как Шэрон Робинсон поёт вступление к «Boogie Street», — как будто сам впервые слышал это великолепие и почтительно склонялся перед ним. В тот вечер они, с небольшим перерывом, играли почти три часа — а ведь мало от кого можно ждать трёхчасовых концертов, и уж точно не от семидесятилетнего старика, который уже лет пятнадцать как не пел на публике больше пары песен подряд. Сын Леонарда, Адам, пытался убедить его не играть больше полутора часов, но Леонард и слышать об этом не хотел. Что самое примечательное, он, по-видимому, получал от концерта удовольствие. Это было не просто облегчение от того, что репетировали не зря, что группа играет как надо, что публика счастлива его видеть. Это было что-то более глубокое. Здесь происходил какой-то необходимый ритуал, обмен дарами, важное совместное переживание для всех.

«Я видела, как люди перед сценой трясутся от рыданий, — говорит Чарли Уэбб, — не кто-нибудь один, не дети. Нечасто увидишь, как взрослые плачут, да ещё и навзрыд». Хетти Уэбб вспоминает: «Для публики в тот вечер происходило что-то очень важное. И для нас тоже». После первого концерта все, даже Леонард, заметно расслабились; они сели в автобус и отправились к следующему пункту в канадском захолустье. Эти концерты были организованы по требованию Леонарда. Сначала, когда менеджер показал ему свой вариант расписания, он сказал: «Во что ты меня впутал?» [2] «Он поставил ряд условий, — говорит Роберт Кори. — Я сказал ему: «Леонард, это тур без компромиссов, всё будет или в точности так, как ты пожелаешь, или никак». Каждый аспект этого тура отражал его видение, от трёх месяцев репетиций до первых, разминочных концертов».