Можно сказать, что с рассказом Андреева в русской литературе впервые появился хороший полицейский.
Если же рассуждать более глубоко, то в контексте модной в конце XIX – начале XX века философии Ницше Баргамот являет собой “аполлоническое” начало в противовес “дионисийству” пьяной толпы. “Дионисийское” начало знаменует собой внутренний хаос, когда личность сливается с коллективным бессознательным и не способна контролировать себя. “Аполлоническое” характеризуется обузданием неосознанных влечений и организацией внутреннего хаоса. Ницше в “Рождении трагедии из духа музыки” писал, что идеальным состоянием художника является гармоническое равновесие между этими началами. Если рассматривать Пушкарскую слободу как некий собирательный образ городской народной “души”, то орловский “аполлон” Баргамот здесь так же необходим, как “бог вина” пьяной толпы.
Если заглянуть еще глубже, противостояние Баргамота и пьяниц стало косвенным отражением настроения самого автора, когда он душевно и мысленно раздваивался между водкой и Шурочкой, между водкой и газетной работой.
Здесь “водка” – понятие обобщенное. Главное не в том, что Андреев пил, а в том, что водка, как он признавался в дневнике, была нужна для бегства от тяжелой реальности в состояние пусть и мнимой, но все-таки свободы.
Так и народ. Он свободен, пока пьет, о чем существует поговорка: “С утра выпил – весь день свободен”. Но эта свобода должна иметь границы и своих “пограничников”. В андреевском рассказе роль “пограничника” выполняет Баргамот. В жизни Андреева ту же функцию выполняла работа юриста, газета и Шурочка, которая осуждала его пьянство. Перед тем как дать ему окончательный ответ, она прямо поставила перед ним условие – он бросит пить. И Леонид его выполнил и старался держать свое слово на протяжении всей их семейной жизни.
Еще сложнее понять образ Гараськи. Кажется, в этом нищем бродяге, над которым смеются даже самые отпетые личности Пушкарской слободы, не было ничего от автора.
Гараська – тоже собирательный образ. Это обратная сторона бродяг и “бывших людей” раннего Горького. У Горького – это опустившиеся на “дно жизни”, но сильные и гордые личности – Коновалов, Челкаш, Сатин и другие. Это идейные бунтари – враги не только коллективного “баргамота”, но и толпы, ему подчиняющейся. Наконец, это преступники. Сатин – убийца, Челкаш – вор, а Коновалов покончил с собой, что с церковной точки зрения тоже является преступлением. Гараська же – простой нищий, опустившийся бродяга, тщедушный и ведущий свои сражения с уличными фонарями, которые не может обойти. Кажется, он и мухи не обидит.
Но это как сказать…
Баргамот с высоты своего роста, презрительно скосив губы, смотрел на Гараську. Никто ему так не досаждал на Пушкарной, как этот пьянчужка. Так посмотришь, – в чем душа держится, а скандалист первый на всей окраине. Не человек, а язва. Пушкарь напьется, побуянит, переночует в участке – и все это выходит у него по-благородному, а Гараська все исподтишка, с язвительностью. И били-то его до полусмерти и в части впроголодь держали, а все не могли отучить от ругани, самой обидной и злоязычной. Станет под окнами кого-нибудь из наиболее почетных лиц на Пушкарной и начнет костить, без всякой причины, здорово живешь. Приказчики ловят Гараську и бьют, – толпа хохочет, рекомендуя поддать жару. Самого Баргамота Гараська ругал так фантастически-реально, что тот, не понимая даже всей соли Гараськиных острот, чувствовал, что он обижен более, чем если бы его выпороли.
Острословием и шутками славился отец Андреева. И сам Леонид был заводилой оскорбительных демонстраций возле дома московского губернатора, которые разгоняли находившиеся поблизости “баргамоты”. Но это еще не позволяет ставить знак равенства между героем и автором. Скорее Гараська – собирательный тип “маленького человека”, традиционный для русской литературы XIX века, начиная с Самсона Вырина и Акакия Акакиевича. Нравственный пафос рассказа очевиден: “маленького человека” очень легко обидеть, но нельзя обижать. Нужно проявить к нему братское милосердие, что и делает Баргамот, пригласив Гараську “разговляться”, то есть отпраздновать Пасху, в свой дом, к удивлению своей жены.
Это “пасхальный” смысл рассказа. “Возлюби ближнего своего как самого себя”, “все люди – братья” и т. п. Это слишком понятно, чтобы долго на этом останавливаться. Это как бы “заказная” часть работы Андреева над шедевром в прозе, который выдержал испытание временем и не остался в анналах многочисленной и, как правило, второсортной “пасхальной” литературы. “Баргамот и Гараська” и сегодня читается с душевным напряжением. В нем есть какая-то загадка.
Возможно, главной темой рассказа является совсем не “маленький человек”, но антиномия “уюта” и “бесприютности”. Приглашая нищего в свой дом, где все дышит порядком и благополучием, Баргамот выводит Гараську из “тьмы” в “свет”. Но совершив этот христианский поступок, он сам лишает свой дом “света”. Когда супруга Баргамота обращается к Гараське по имени-отчеству, происходит какой-то сбой в налаженной системе домашнего мироздания.
“Тьма” начинает поглощать “свет”.
Гараська старается проглотить, давится и, бросив ложку, падает головой на стол прямо на сальное пятно, только что им произведенное. Из груди его вырывается снова тот жалобный и грубый вой, который так смутил Баргамота. Детишки, уже переставшие было обращать внимание на гостя, бросают свои ложки и дискантом присоединяются к его тенору. Баргамот с растерянною и жалкою миной смотрит на жену.
– Ну, чего вы, Герасим Андреич! Перестаньте, – успокаивает та беспокойного гостя.
– По отчеству… Как родился, никто по отчеству… не называл…
На этом обрывается рассказ. Но и без его продолжения понятно, что “уюта” в доме Баргамота больше не будет. Повинуясь христианскому чувству, он совершил ошибку: впустил “тьму” в свой “свет”. “Порядок” как основа баргамотовского мироздания дает трещину. Дух Гараськи навсегда поселился в доме Баргамота – в памяти его жены и детей в виде сального пятна на белоснежной скатерти. Все в доме будет уже не то и не так.
Это станет сквозной темой творчества Андреева: контраст “света” и “тьмы”, ощущение хаоса, бушующего за тонкими стенами гармонии и постоянно угрожающего ее разрушить. Это будет в “Бездне”, “Молчании”, рассказах “В темную даль”, “Призраки”, “В тумане”, “Жизнь Василия Фивейского” и других “знаковых” произведениях раннего Андреева. Но пока читающая публика не могла этого увидеть. Только проницательный Горький заметил в рассказе “умненькую улыбочку недоверия к факту”. Но, во-первых, это скорее касалось авторской иронии, а во-вторых, это горьковское высказывание появилось уже в его воспоминаниях об Леониде Андрееве, написанных в 1919 году, после смерти писателя.
Тем не менее рассказ вызвал горячий отклик в Москве. О дебюте Андреева в “Курьере” вполне можно сказать, что на следующее утро автор “проснулся знаменитым”. Он сам с удивлением пишет об этом в дневнике:
Новик, один из наших газетных глав[28], предложил мне написать пасхальный рассказ. Я написал; рассказ, после некоторого утюжения, отнявшего от рассказа значительную долю его силы, был принят, но без всякого восторга, что казалось мне вполне естественным, ибо сам я о рассказе был мнения среднего. Была Святая[29], и я ни с кем не виделся, кроме Добровых. Те прочли, вскользь похвалили… и к концу недели я забыл почти о рассказе. Поэтому нельзя передать моего удивления, когда я являюсь в понедельник на Фоминой[30] в суд и редакцию, и там и здесь начинаю слышать самые неумеренные похвалы. Особенно в редакции. Новик любезен до крайности. Отовсюду только и слышишь “Баргамот и Гараська”… Говорят, что рассказ украшение всего пасхального нумера. Там-то его читали вслух и восхищались, здесь о нем шла речь в вагоне железной дороги. Поздравляют меня с удачным дебютом, сравнивают с Чеховым т. п. В три-четыре дня я поднялся на вершину слова[31]…
Пятнадцатого апреля в “Курьере” состоялся торжественный ужин руководителей и наиболее ценных сотрудников газеты, на который пригласили Андреева и произносили тосты в его честь. Вечер закончился в ресторане “Яр”, где Леонид, как он пишет, “был предметом всяческой заботливости и ласки”.
Добровы не сразу оценили этот рассказ. Тем не менее положение Андреева в этой семье упрочилось и надежды на положительный ответ со стороны Шурочки возросли. Но молодой Андреев не был бы самим собой, если бы в это же самое время не вел бессмысленный роман со Ждановой и не продолжал пылать безнадежной страстью к Антоновой, которая уже ответила ему отказом. Временами он признается, что хочет убить Антонову и не понимает, что его удерживает от этого. Но главное, об этом он сообщает Шурочке и предлагает ей читать свой дневник, тем самым только пугая ее и отдаляя от себя.
Ангелочек
Успех “Баргамота и Гараськи” окрылил Андреева. Он начинает всерьез верить в свой литературный талант и не ошибается в этом. 25 декабря 1899 года в той же газете “Курьер” выходит его рассказ “Ангелочек”.
“Ангелочек”, как и “Баргамот и Гараська”, относится к разряду “заказной” газетной прозы. Это “рождественский” (или “святочный”) рассказ, написанный вполне канонически.
Ребенка из бедной семьи приглашают на Рождество в богатый дом. Мораль: надо помнить о несчастных детях. “Ангелочек” отчасти напоминает “рождественский” рассказ Ф.М.Достоевского “Мальчик у Христа на елке”.
В рассказе Андреева мальчика зовут на елку богатые Свечниковы. Зачем они это делают? Рождество – праздник религиозный, отмечаемый во всех христианских странах. В этот день все должны быть добрыми, внимательными к людям, никого не обижать и дарить всем подарки. Люди из богатых семей в дореволюционной России считали своим долгом позвать на елку детей своих бедных родственников или соседей, тем самым показав себя “добрыми христианами”.