Чучело вы огородное! Как это можно – позволять разным жирным клопам питаться кровью вашего сердца? Давить их надо!
В результате сборник вышел в издательстве “Знание” тиражом 4 000 экземпляров по цене 80 копеек. В посвящении говорилось: “Посвящаю эту книгу Алексею Максимовичу Пешкову. Л.Андреев”.
Горькому она понравилась:
Книжка – вкусная. Это настоящая литература. Вы же – молодец. Прочитал я всю книжку и – выпил одну бутылку вина ценою в три целковых за ваше здоровье. Потом приятели пришли, почитали – выпили еще несколько за русскую литературу.
Книгу оценили и читатели. Первый тираж разошелся за два месяца. Второе издание (8 000 экз.) раскупили за две недели. Затем вышло еще девять переизданий общим тиражом почти 50 000. Для России, где 80 % населения было неграмотным, это был огромный успех! Леонид Андреев стал знаменитым и преуспевающим литератором.
В 1910 году в автобиографической справке он сдержанно напишет: “Сейчас я материально обеспечен”.
“Жемчужинка моя!”
Непростая история добрачных отношений Леонида и Шурочки имела счастливое разрешение. Десятого февраля 1902 года они обвенчались в церкви святого Николы Явленного на Арбате.
Посаженым отцом был писатель Николай Телешов. Перед этим Андреев отправил ему письмо, из которого легко понять, в каком возбужденно-радостном состоянии он находился:
Милый друг. Будь моим отцом! Будь моим посаженым отцом. Свадьба моя 10-го (через три дня), в воскресенье. Посторонних – никого, одни родственники – попросту… Будь моим отцом!.. Я прошу тебя: будь моим отцом! Если таковым быть окончательно не можешь, то приезжай в качестве друга. Доставь мне радость, приезжай. И еще раз прошу тебя: будь моим отцом! Твой друг и сын Леонид Андреев. Будь моим отцом. Церковь: Никола Явленный на Арбате. Будь моим отцом!
“Свадьба была очень веселая, – вспоминал Телешов. – Леонид Николаевич был как-то внутренне радостен и необыкновенно покорен. Что ему говорили, то он и выполнял, без возражения, что называется – без оглядки, и с удовольствием. Были и танцы. Андреева заблаговременно научили танцевать, и он танцевал вальс, польку и кадриль. Между прочим, подойдя ко мне и глядя с улыбкой на танцующие пары, сказал:
– А что, отец, если всю нашу Среду[35] выучить танцевать?.. Представь себе: вот так же, как эти, вдруг затанцуют – Вересаев, Белоусов, Ванечка Бунин… В вихре вальса вдруг несется мрачный Скиталец… или Мамин-Сибиряк с своей трубкой и с дымом… Очень занятно! Ты только вообрази!”
Шурочка добилась своего. Леонид сильно изменился. Прежде всего он бросил пить и на всех банкетах пил только нарзан, шутливо называя это “холодным пьянством”.
Но и она изменилась. Из гордой и строптивой Шурочки стала “дамой Шурой”, как шутливо назвал ее Горький.
Все писатели, общавшиеся с семьей Андреевых на заре его литературной карьеры – Горький, Телешов, Вересаев, Скиталец и другие, – в один голос отмечали исключительную преданность Леониду его жены. Но брат Андреева Павел, знавший Шурочку несколько раньше, замечал в ней и “неприятные”, по его мнению, черты – “самоуверенность, переходящая иногда даже в самонадеянность, тон судьи, решающей все безапелляционно, иногда резкость в тоне”. В дальнейшем, пишет он, “эти недостатки в ее характере так смягчились, так были подавлены, затенены ее положительными сторонами, что на всех, кто бы с нею ни сталкивался, она производила всегда самое хорошее впечатление без какого-либо нарочитого желания понравиться”.
Накануне свадьбы случился конфуз, изрядно испугавший родственников со стороны невесты. На квартире Андреева жандармы устроили обыск. Искали письма Горького, который за свою революционную деятельность не раз попадал под следствие. Но нашли только письма “какого-то Пешкова” и ушли разочарованные. Тем не менее Андрееву был запрещен выезд из Москвы, и, чтобы отправиться с молодой женой в путешествие в Крым, ему пришлось ждать официального разрешения.
В качестве свадебного подарка он преподнес невесте… свою книгу. Это выглядело бы несколько забавно (книга вместо бриллиантового колье), если бы не имело серьезного смысла. Ведь, по сути, писателем он стал во время романа с Шурочкой.
В изящно переплетенный экземпляр были вложены фотография жениха и посвящение, написанное, как вспоминал их сын Вадим, на четырех страницах. Вот его отрывок:
Жемчужинка моя! Ты часто видела мои слезы – слезы любви, благодарности и счастья, и что могут прибавить к ним бедные и мертвые слова?
Ты одна из всех людей знаешь мое сердце, ты одна заглянула в глубину его – и когда люди сомневались и сомневался я сам, ты поверила в меня. Чистая помыслами, ясная неиспорченной душой, ты жизнь и веру вдохнула в меня, моя стыдливая, гордая девочка, и нет у меня горя, когда твоя милая рука касается моей глупой головы фантазера.
Жизнь впереди, и жизнь страшная и непонятная вещь. Быть может, ее неумолимая и грозная сила раздавит нас и наше счастье – но и умирая я скажу одно: я видел счастье, я видел человека, я жил!
Лучше бы он не писал последние строки. Слишком велика была сила его интуиции.
Глава шестаяГорький и другие
Жизнь Василия Фивейского
“Все счастливые семьи похожи друг на друга…” Жизнь Андреева после женитьбы на Шурочке Велигорской вплоть до ее смерти в 1906 году была периодом абсолютного и непривычного для Андреева счастья.
Двадцать пятого декабря 1902 года у них родился сын Вадим, будущий поэт, дипломат, “тайный помощник” А.И.Солженицына и автор мемуаров об отце.
В этот период Андреев пишет свои лучшие произведения, в том числе “Жизнь Василия Фивейского”, рассказ “Красный смех” и пьесы “К звездам”, “Савва”, “Жизнь человека”.
В это же время он с женой несколько раз приезжает в Крым, где общается с Горьким и его семьей. Андреев становится лучшим другом главного после Толстого “властителя дум и чувств” и титулованным автором издательства “Знание”.
Толчком к написанию “Жизни Василия Фивейского”, напечатанной в первом “Сборнике товарищества «Знание»” за 1903 год (СПб., 1904), был разговор Андреева с Горьким в Арзамасе. Горький рассказал ему о рукописи священника Аполлова, отказавшегося от церковного сана под влиянием учения Толстого. Читать рукопись Андреев принципиально не стал (он часто так поступал, опасаясь, что “чужое” помешает выразить “свое”), но история попа-бунтаря настолько заинтересовала его, что он, вспоминал Горький, “наваливаясь на меня плечом, заглядывая в глаза мне расширенными зрачками темных глаз, говорил вполголоса:
– Я напишу о попе, увидишь! Это, брат, я хорошо напишу!
И, грозя пальцем кому-то, крепко потирая висок, улыбался:
– Завтра еду домой и – начинаю! Даже первая фраза есть: «Среди людей он был одинок, ибо соприкасался великой тайне…»”
Рассказ вызвал большой резонанс в критике. Особенно нападала на автора церковная печать, усмотревшая в рассказе апофеоз гордыни. Зато рассказ “Жизнь Василия Фивейского”, в отличие от многих вещей Андреева, был тепло принят в группе символистов, которые писали, что местами рассказ “возвышается до символа”.
Так, Вячеслав Иванов утверждал, что Андреев отходит от “полюса” Толстого и тяготеет к “полюсу” Достоевского. Высоко оценил рассказ и Валерий Брюсов.
Вторым после истории отца Аполлова источником рассказа являлась ветхозаветная книга Иова. Используя нынешнюю терминологию, “Жизнь Василия Фивейского” – “ремейк” книги Иова, ее “переделка” на современный автору лад. Отсюда стилизация под библейскую манеру, приподнятый тон рассказа и его многозначительность. “Жизнь Василия Фивейского” – символическое произведение, которое невозможно расшифровать буквально. Его надо принимать эмоционально – через общее настроение бунта, отчаяния и “космического пессимизма”.
Тем удивительнее, что Андреев пишет этот рассказ в самый счастливый период своей жизни, изображая в нем несчастную семью отца Василия с родившимся сыном-уродом, который становится проклятием для родителей. О семейном счастье он напишет “Жизнь Человека”, но и здесь финал будет трагическим. Что-то не позволяло Андрееву обрести в душе покой и гармонию.
Между тем тиражи его книг неуклонно растут, слава множится, а семья (жена, маленький сын, пожилая мать, братья и сестры) живет в полном материальном достатке.
Кажется, что еще нужно? Но когда все хорошо, почему бы не вообразить себя Иовом многострадальным?
Или все-таки в душе своей Андреев никогда не чувствовал себя счастливым?
Или он до такой степени разделял жизнь и творчество?
Или, обладая невероятной интуицией, предчувствовал надвигающуюся беду, о чем и написал в свадебном посвящении первой книги Шурочке Велигорской?
Оставим это одной из загадок его сложной личности.
Страх одиночества
Павел Андреев писал, что его брату “не знакомо было чувство покоя. Когда на него находили иногда минуты такого душевного покоя, спокойной ровной мысли, он не давал задерживаться такому состоянию и безжалостно гнал от себя. Не привыкший к Леониду человек, или медлительный, спокойный, уравновешенный в жизни, очень быстро утомлялся от него и с облегчением уходил в свою тихую пристань”.
В Андрееве парадоксальным образом соединялись социофобия (страх находиться в обществе) с таким же непреходящим страхом оставаться одиноким.
В этом плане большой интерес представляет его письмо Викентию Вересаеву:
Дорогой Викентий Викентьевич!
Конечно, и я улыбаюсь – да и как не улыбнуться? Но улыбка моя не без горечи, ибо за нею стоит чувство большого и непоправимого жизненного изъяна. Да, я хочу и всю жизнь хотел видеться и “долго” говорить с вами и другими умными и интересными людьми, которых издали люблю, – а с кем я видался и “долго” говорил? Посмотрите переписку Чехова – найдете ли вы там среди его многочисленных посетителей меня? А я был знаком, приветливо встречаем, и я очень любил Чехова, серьезно и по-настоящему. И возле меня, совсем рядом, живут несколько человек, которых я хочу… да вот уже шесть лет, как я хочу поговорить с Блоком, восемь лет собираюсь к Елпатьевскому