Гимназические правила не допускали для нас употребления табаку или вина, которыми можно заглушить угрызения совести, и я должен был прибегнуть к другим средствам. Рано утром, а иногда и на ночь я уходил с ребятами ловить рыбу, сидел на плотине и следил за небом, в котором с божественным покоем и красотой сменялись нежные краски, а зеркальная река отражала их и становилась то нежно-голубой, то розовой, а поперек ее проходили блестящие полосы расплавленного золота и серебра. Прибрежная ракита купала в воде свои узенькие листочки; сбоку меня, в затворе, тихо журчала и плескалась вода; взошедшее солнце мягко нагревало мою непокрытую голову, и, когда я закрывал глаза, оно погружалось не в густой мрак, как ночью, а в красноватый теплый свет. Забыв о поплавках, я следил за маленькими паучками, легко скользившими по гладкой воде, и воображал себя таким паучком, а узенькую реку – необъятным морем. И совершал по морю далекие путешествия, заходил в шумные приморские города и вступал в схватки с хищными малайцами, нападавшими на мой корабль.
Какая уж тут гимназия, когда в голове одни малайцы?
Протестующий элемент
Павел Андреев вспоминал, что в гимназии его старший брат слыл за способного ученика, но крайне ленивого. Вероятно поэтому, как пишет сам Андреев в автобиографии, он “учился скверно; в седьмом классе носил звание последнего ученика и за поведение имел не свыше четырех, а иногда и три”. Между тем оценка за поведение была очень важна, так как прямо влияла на поступление в университет. Наступила эпоха Александра III, и “вольнодумцев” в высшие учебные заведения старались не допускать.
В гимназиях того времени существовала система классных наставников, которые строго следили за поведением своих подопечных и могли подвергать их наказаниям. Конечно, о розгах речь уже не шла. Телесные наказания были отменены даже в армии. Но карцера – этой своеобразной школьной тюрьмы – никто не отменял.
Единственный из орловских учителей, которого Николай Фатов в двадцатые годы застал в живых, Иосиф Францевич Шадек утверждал, что в карцере Леонид никогда не сидел, но по воскресеньям его оставляли “писать работы”. Леонид запомнился ему как юноша “скромный и приятный”, “веселый всегда”. Это не совпадает с отзывами об Андрееве его одноклассников. Возможно, престарелый учитель что-то запамятовал или на него уже оказывала влияние мировая слава Андреева. Но и Шадек вспоминал, что в гимназии Леонид сильно выделялся на фоне своих товарищей. Он принципиально носил длинные волосы, хотя это запрещалось, и ходил на молитвы в школьную церковь не в паре, а один, и не в первом ряду, как требовалось по алфавиту, а в последнем.
К числу нарушений школьного устава нужно отнести и то, что в гимназии он начал курить (привычка, сохранившаяся на всю жизнь) и употреблять алкоголь. Но курение для гимназистов конца XIX века было почти нормой, бороться с ним школьным надзирателям было бесполезно. Павел Андреев вспоминал, что уже с 5-го класса, то есть с пятнадцатилетнего возраста, его брат не скрывал от родителей этой вредной привычки. Он так описывает поведение Леонида в этом возрасте: “Он уже курит и пользуется полной свободой. Ведет длинные и частые беседы с отцом”.
Среди однокашников Андреев, что называется, “ходил в авторитетах”. По воспоминаниям Зои Пацковской, “громадный успех имел у гимназисток. Романы бывали бесконечные. Он, правда, был очень красивым, стройным”.
За гордый и сумрачный вид его прозвали Герцогом. Впоследствии один из его одноклассников И.Н.Севостянов вспоминал:
“Всем нам хорошо известно, что при воспоминании о наших гимназических годах наши впечатления сосредоточиваются не на всей той серой гимназической массе, которая наполняла гимназические стены, а на некоторых выдающихся ее представителях. И вот среди таких выдающихся личностей гимназической среды, несомненно, видное место занимал Л.Андреев.
Он отличался уже своею внешностью, и на общем фоне юношей, понурых и забитых гимназической муштрой, Андреев бросался в глаза своим необыкновенно независимым видом, с каким он ходил, держался в гимназии как в отношении других учеников, так и в отношении гимназического начальства… В отношении «поведения» он был ходячим протестующим элементом. Начиная с ношения книг (таковые полагалось носить в ранцах и обязательно за плечами) и кончая исполнением заданных уроков и задач – все это находило в Андрееве постоянного протестанта. Можно сказать, что он не исполнял никаких гимназических правил и постановлений, и на этой почве были бесконечные конфликты между ним и инспекцией гимназии”.
Обыкновенный герой
О своем школьном периоде Андреев написал пьесу “Младость”, прототипами героев которой стали он сам, его отец и мать, близкие родственники, орловские гимназисты и гимназистки. Но местом ее действия является не гимназия, а Пушкарская слобода. Она оставила неизгладимый след в памяти Андреева. С ее описания начинается его первый художественный шедевр – “Баргамот и Гараська”.
А вот гимназия – нет, не оставила… Она стала объектом иронии в его газетных фельетонах, написанных скорее из-за материальной нужды, а не по творческому вдохновению.
К гимназическому периоду относится история в одном из самых его известных и скандальных рассказов – “Бездна”. Но и там нет ни слова о самой гимназии, как и в другом произведении – “В тумане”, где рассказывается история убийства гимназистом проститутки.
Проще всего объяснить это “муштрой” и “казенщиной”. Но “муштра” и “казенщина” были во всех средних учебных заведениях дореволюционной России. Тем не менее о них написано немало литературных шедевров. Это “Кондуит и Швамбрания” Льва Кассиля (классическая гимназия), “Очерки бурсы” Николая Помяловского (духовная семинария), “Юнкера” Александра Куприна (военное училище).
Значит, дело было не только в объективной реальности, но и в личном отношении Андреева к гимназии. Но самое главное – к самому себе в это время.
Читая воспоминания о его гимназических годах, приходишь к парадоксальному выводу. Да – он был героем. Но самым обыкновенным. Красивая внешность, обеспеченность родителей до 7-го класса и то обожание, которым его окружали в семье, сыграли с ним злую шутку. Этот героизм не требовал усилий в преодолении той среды, в которой он учился, а именно преодоление заданных условий существования формирует сильную и независимую личность.
Да, в поведении Андреева-гимназиста была какая-то дерзость. Но длинные волосы и отсутствие ранца – всего лишь стиль. Поход на школьную молитву в одиночку и в задних рядах – просто поза.
Впрочем, Павел Андреев вспоминал, как в 6-м классе его брат дал пощечину однокласснику, который будто бы выдал своих товарищей директору школы.
Леонид заявил ему, что если он не извинится перед выданными им товарищами, а также и перед всем классом, то он даст ему пощечину. Разговор этот происходил на перемене. Начался урок, который прошел в большом напряжении. Надо сказать, что мнение класса в этом вопросе разделилось, и многие даже и мысли не допускали, чтобы этот товарищ, такой тихий, скромный и такой застенчивый, мог выдать. Когда позвонил звонок на перемену и преподаватель вышел из класса, все, не сходя с места, устремили взоры на обвиняемого и Леонида, который в это время подходил к нему. На вопрос Леонида, согласится ли он извиниться, тот ответил отказом, заявив, что он этого поступка не совершал. Тогда Леонид дал ему пощечину. В этот день Леонид поздно вернулся домой, пробродивши где-то один на полотне железной дороги. Как потом выяснилось, этот товарищ не был повинен в приписываемом ему поступке.
Эта история в измененном виде стала сюжетом рассказа “Молодежь”. Видимо, она глубоко врезалась в память Андреева и повлияла на него нравственно. Беззащитность слабого перед сильным, униженного перед торжествующим станет темой и других его рассказов, начиная с дебютного “В холоде и золоте”.
Еще один случай.
Однажды, катаясь на коньках в темное время, он упал на осколки разбитой бутылки и перерезал себе сухожилия на правой кисти. Операцию проводили дома и без хлороформа. Мать Леонида была не в силах смотреть на это и находилась в соседней комнате. За время операции, чтобы не тревожить мать, он не издал ни звука, но изгрыз зубами наволочку от подушки. Потом правая рука его сильно мучила, особенно когда приходилось ежедневно писать в газеты. И всю жизнь Андреев держал ручку между указательным и средним пальцами, другие были скрючены.
Еще он спас двоюродного братишку, когда тот тонул в реке.
Любил проводить время на старообрядческом кладбище, развалясь на могильных плитах и о чем-то размышляя.
Лучше всех в классе писал сочинения по литературе – залог будущего литературного творчества. Был щедр и писал сочинения за своих товарищей, причем за них – в первую очередь. В результате свои получались хуже – фантазия истощалась.
Эти и другие эпизоды его ранней биографии, рассеянные в воспоминаниях его родных и близких, дают нам некоторое представление об Андрееве-гимназисте. Но в цельный образ его личности они не складываются.
В чем его вера?
Другое дело – круг чтения. Выбор книг был хаотичным, но все же в нем прослеживаются внутренние запросы этого мальчика.
Читать я начал шести лет и читал чрезвычайно много, все, что попадалось под руку; лет с семи уже абонировался в библиотеке. С годами страсть к чтению становилась все сильнее, и уже с десяти-двенадцати лет я начал ощущать то известное провинциальному читателю чувство, которое могу назвать тоскою о книге. Моментом сознательного отношения к книге считаю тот, когда впервые прочел Писарева, а вскоре затем “В чем моя вера?” Толстого. Это было в классе четвертом или пятом гимназии; и тут я сделался одновременно социологом, философом, естественником и всем остальным. Вгрызался в Гартмана и Шопенгауэра… К двадцати годам я был хорошо знаком со всею русскою и иностранною (переводною) литературою; были авторы, как, например, Диккенс, которых я перечитывал десятки раз.