2121. Однако члены советской делегации сообщают, что Брежневу действительно было плохо. Шелест отмечал в своем дневнике: «Л. И. Брежнев до крайности нервничает, теряется, его бьет лихорадка. Он жалуется на сильную головную боль и рези в животе»2122. Во время следующих разговоров тет-а-тет, которым Брежнев с помощью своей пижамы хотел придать непринужденный и неофициальный характер, он пытался добиться от Дубчека обещания избавиться от «контрреволюционеров»2123. Брежнев был убежден, что с помощью правильной кадровой политики можно справиться со всеми проблемами: «Все это время, начиная с января этого года, под каким руководством находились органы печати, радио и телевидения?.. Разве у вас в Чехословакии нельзя найти честных чешских или словацких коммунистов, чтобы доверить им решение этой проблемы?»2124 К нeсчастью, упорное молчание Дубчека в Чиерне в ответ на свои требования Брежнев интерпретировал как согласие.
Фото 24. Брежнев и Дубчек на конференции в Братиславе, 3 августа 1968 г.
В конце концов, из-за молчания Дубчека Брежнев предположил, что сумел убедить его решить кадровый вопрос2125, лидер же КПЧ полагал, что с перенесением встречи в Братиславу в более широкий формат группы пяти неофициальные, нестенографировавшиеся беседы в Чиерне утратили свое значение2126. К тому же Дубчек сумел в Чиерне добиться от Брежнева обещания, что в Братиславе не будет обсуждаться внутренняя ситуация ЧССР, а члены Варшавского договора примут совместный документ о международной солидарности братских стран между собой и по отношению к третьим странам2127.
Братиславская декларация также была уникальным случаем в дипломатии2128, так как она почти полностью исчерпалась в работе редакционной комиссии. Брежнев ввел способ коллективной работы над текстом уже во время Варшавской встречи и теперь снова предложил его группе пяти. Биляк пишет: «Это было единственное заседание в моей жизни – а я участвовал во многих международных совещаниях – где заключительный документ действительно от А до Я был составлен генеральными и первыми секретарями и главами правительств»2129. Заседание оказалось настоящим марафоном, закончившись только в 19 часов вместо 162130. Партийные руководители долго боролись за формулировки, выражавшие или замалчивавшие самое главное. Дубчек вспоминает: «…я потребовал, чтобы в документе было ясно сформулировано, что особенности внутреннего развития разных стран являются делом стран, его подписавших. Это вызвало горячую дискуссию. Ульбрихт и Гомулка настаивали на ненужности такой оговорки… Я дал понять, что в противном случае мы не подпишем документ»2131.
Большое преимущество дипломатической новинки в работе редакционной комиссии залючалось в том, что текст составлялся в режиме консенсуса и поэтому его подписали все. В декларации, торжественно подписанной вечером 3 августа, действительно ни разу не упоминалась ЧССР, создавалось впечатление, будто все заботы стран-участниц Варшавского договора были обращены на положение во Вьетнаме и на Ближнем Востоке, а также на проблему возрождения неонацизма в Западной Германии2132. Документ был почти подобен квадратуре круга, объединяя обязанность братских стран по совместной защите завоеваний социализма с правом каждой страны самой избирать путь к социализму2133. Поэтому Братислава сначала считалась прорывом. Международная пресса и не в последнюю очередь Дубчек полагали, что опасность «вмешательства» предотвращена2134. Но в то время как Дубчек надеялся на Братиславскую декларацию, Брежнев считал, что Дубчек должен теперь подкрепить «соглашение» в Чиерне делами, но их-то и не последовало2135.
Брежнев уехал в Крым, где с 13 по 15 августа обсуждал с членами Политбюро и Кадаром ситуацию в ЧССР и провел последний большой телефонный разговор с Дубчеком2136. Вечером 13 августа Брежнев разговаривал с Дубчеком 80 минут и всеми силами использовал образ чуткого товарища, который увещеваниями, предостерегающим отеческим тоном последний раз пытался вернуть на путь истинный своего оступившегося протеже: «Весь смысл нашей беседы в том и состоит, чтобы помочь тебе выполнить эти обязательства [данные в Чиерне]»2137. Генсек не оставил никакого сомнения в том, что речь шла не о беседе двух государственных деятелей, а о личном разговоре. Категории вроде суверенитета, независимости и нерушимости границ не имели значения; важны были только доверие визави, борьба за общее дело и соблюдение честного слова. В соответствии с этим он последовательно обращался к Дубчеку на «ты» и называл его почти исключительно уменьшительным именем «Саша», русским производным от «Александр»2138, в то время как Дубчек предпочитал официальное обращение «Вы», «товарищ Брежнев» или вежливое «Леонид Ильич».
Всем стилем ведения беседы Брежнев пытался создать впечатление, что он и Дубчек образуют сообщество, основанное на преданности одним и тем же идеалам. В то время как он, Брежнев, всегда был на его стороне и сейчас он последний в Политбюро, кто еще верит в него, ему, Дубчеку, надо теперь доказать, что Москва может ему доверять: «И все, что вы нам обещали, мы принимали за чистую монету, и как друзья мы вам во всем поверили. Лично я, Саша, никак не понимаю, почему и зачем ты откладываешь решение этих вопросов до нового, внеочередного пленума. Мы считаем, что сегодня на этом Президиуме можно решить кадровые вопросы и, уж поверь мне, можно решить без больших потерь… Это последний шанс спасти дело без больших издержек, без больших потерь»2139. Дубчек же вел себя уклончиво и формально указывал на то, что решать может только пленум, Брежнев модулировал свою речь между пониманием и угрозой: «Саша, я понимаю, что ты нервничаешь, я понимаю, что очень сложная для тебя ситуация. Но ты пойми, что я говорю с тобой как с другом, я хочу тебе только добра»2140.
Подобно тому как Брежнев проводил в этой беседе различие между собой и членами Политбюро, чтобы подчеркнуть свое великодушие, он потребовал и от Дубчека больше не прятаться за пленум, а лично высказаться. «Брежнев: Ну хорошо, Саша, тогда разреши тебе откровенно и прямо задать еще один вопрос. Лично ты стоишь на позициях выполнения обязательств, которые вы взяли в Чиерне-над-Тисой или нет?»2141. В итоге Брежнев поставил вопрос о доверии: «Прошу тебя понять, что, если вы не выполните все, о чем мы договорились… нашему доверию конец. Ведь весь смысл нашей встречи в Чиерне-над-Тисой состоит в огромном доверии. Ведь все наши решения приняты на огромном доверии, и именно это обязывает нас самым добросовестным образом выполнить все, о чем мы договорились»2142. Но бреженевский подход был бесполезным: доверительный тон, уровень разговора товарища с товарищем, был для Дубчека неприемлем. Он настаивал на отношении к себе как к представителю суверенного государства и – что для Брежнева было еще важнее – заявил, что все эти проблемы больше не в его компетенции: «Я неслучайно Вам сказал, что новый пленум изберет нового секретаря. Я думаю уйти с этой работы»2143. Для советского лидера это было неслыханно: Президиум больше не хотел контролировать пленум ЦК, и партия в целом поставила под сомнение свою роль. Дубчек невозмутимо заявил: «Обстановка изменилась. И этот вопрос нужно уже рассматривать по-другому. И его решение от нас уже не зависит». Брежнев: «Саша, разреши задать тебе вопрос: что же тогда зависит от вашего Президиума ЦК?.. Я только констатирую, что у вас Президиум ЦК не руководит, и нам очень жаль, что мы этого не знали на совещании в Чиерне-над-Тисой… Получается, что наш разговор был несерьезным»2144.
Наконец, существовал ряд факторов, которые заставляли группу пяти счесть вторжение необходимым: страх перед тем, что стремление к реформам распространится на Украину, Прибалтику и в целом может захватить всю советскую интеллигенцию2145; опасение перед цепной реакцией, которая могла бы толкнуть на самоубийство и другие компартии братских стран2146; не раз упоминавшаяся историческая обязанность защиты того, что было обретено в ходе Великой Отечественной войны ценой столь больших жертв2147, и, наконец, стратегическое значение ЧССР в рамках холодной войны2148. С учетом последнего фактора Политбюро рассматривало западную границу Чехословакии как внешнюю границу социалистического лагеря2149. Благоприятное воздействие оказывала позиция США, ясно давших понять, что они рассматривают Пражскую весну как «внутриблоковое» дело и не пойдут на вмешательство