487.
Брежнев продемонстрировал сразу же на пленуме горкома в сентябре 1946 г. свой стиль – не впадать в обвинительную риторику, хотя было бы нетрудно раскритиковать предшественников. Он разрядил атмосферу, пересыпая выступления остроумными замечаниями, которые смешили участников488. Он зашел даже столь далеко, что взял под защиту лиц, ставших мишенью нападок, сказав, что, если с кем-то, бывает, и не поговоришь, то это еще не свидетельствует о плохой работе, но, вероятно, о перегрузке; если он сам готовит свои речи, то уединяется, бывает, часа на четыре489. Наконец, Брежнев оправдал свой отказ от критики тем, что здесь он недавно: «Не имея возможности критиковать работу отдельных райкомов партии из-за недостатка времени моей работы [в Запорожье], я хотел бы остановиться на наших задачах»490. Это полностью соответствовало его поведению в 1937 г., когда он, вместо того чтобы обвинять других, предпочитал сосредоточиться на деловых вопросах. Тем не менее и ему приходилось повторять и поддерживать сталинские лозунги. Не имело значения, насколько были нереалистичными планы, насколько разрушена страна и ограничено материальное снабжение, насколько устарел и разрушен машинный парк. Якобы дело всегда было в людях, о которых партия заботилась, но которые не прилагали достаточно усилий, которые, мол, проявили недостаточно большевистской убежденности и бойцовских качеств: «Прежде всего мы должны улучшить работу с нашими кадрами, как сказал Сталин, для этого надо улучшить нашу организационную работу, надо быть на высоте нашей руководящей роли. Наша вторая большая задача – идейность. Идейно подготовленный человек, закаленный легче решает вопросы, никогда не собьется с правильного Ленинско-сталинского пути, не запустит руки, куда не надо. Он будет идти прямо большевистским путем, будет тверд»491.
Брежневу сразу же пришлось доказывать на Днепровской гидроэлектростанции (Днепрогэс), что он правильно воспитывал кадры и вдохновлял их на совместное решение задач, требовавших сверхчеловеческого напряжения. Днепрогэс был не только объектом престижа, но и символизировал успешную индустриализацию, воплощал в себе те разрушения, которые причинил враг в стране, а теперь еще и несокрушимую волю советских людей к победе. «Мемуары» Брежнева подчеркивали это с некоторым пафосом: «Днепрогэс на нашей земле – это как Пушкин в литературе, как Чайковский в музыке. Какие бы гиганты ни появлялись на Волге, Ангаре, Енисее, им не затмить величия патриарха советской энергетики»492. От Днепровской гидроэлектростанции, которая при работе с полной нагрузкой производила 650 тыс. киловатт493, зависело энергоснабжение города, промышленности и всего региона. Так Брежнев снова оказался на всесоюзной сцене, внимание Сталина и Хрущева было ему обеспечено. Но у него были и соратники: уже с 1944 г. Кириленко, с которым он познакомился еще до войны в Днепропетровске, работал вторым секретарем обкома494. Они подружились и вместе преодолели немало испытаний. Руководство большинством пленумов и заседаний бюро горкома Брежнев передал в это время своему заместителю Моисеенко495. Он не присутствовал и на некоторых заседаниях бюро обкома496. Казалось, тройка хорошо функционировала в напряженной ситуации: Брежнев заботился о стройплощадках, на которых проводил день-деньской и даже ночевал на походной кровати. Моисеенко руководил горкомом, Кириленко – обкомом.
Газета «Правда» оказывала серьезное моральное давление, вновь и вновь публикуя критические статьи о состоянии работ, которые были нацелены против Брежнева и Кириленко497. Москва должна была выделять больше денег, машин и строительных материалов, но надеяться на это не стоило, и Брежневу не оставалось ничего другого, как с помощью агитации доводить рабочих и инженеров до грани их работоспособности. Он организовывал социалистическое соревнование, чтобы строительные участки состязались друг с другом за скорейшее завершение работ, присваивал звание стахановца наиболее передовым рабочим498. Действительно, 4 марта 1947 г. Брежнев смог, торжествуя, сообщить Москве о пуске в ход первой турбины499. Давление сверху и стремление приспособиться к обстоятельствам видны даже в «мемуарах» Брежнева: «В этом обилии дел, которые сразу обступили меня и которые ждали решения быстрого, было легко потонуть»500.
Но на повестке дня различных заседаний горкома и обкома преобладала другая «горячая» тема: голод 1946–1947 гг., третий в этом столетии, снова особенно тяжело сказавшийся на Украине. В отличие от 1930-х гг. он был не следствием роковой политики, а результатом военных опустошений и длительной засухи, затронувшей всю Европу501. Согласно оценкам, на Украине в 1946–1947 гг. более миллиона человек страдали дистрофией, 300 тыс. были госпитализированы, 46 тыс. умерли502. Хрущев разгневал Сталина, осмелившись в декабре 1946 г. попросить его о помощи для голодавшей Украины503. Брежнев тоже писал тогда многочисленные просьбы о помощи в ЦК в Киев, в Москву или другие союзные республики, не раскрывая в них весь драматизм ситуации. В письме секретарю ЦК Компартии Латвии он разъяснял лишь, что просит о поддержке при закупке и транспортировке картофеля, «чтобы иметь возможность накормить наших рабочих»504. Действительно, в начале 1947 г. Брежнев получил возможность распорядиться о распределении по колхозам партий гуманитарной помощи505. Но бедствия людей, снова приведшие к каннибализму, не были включены ни в повестку дня многочисленных заседаний и собраний, где бюрократическим языком говорилось «о руководстве Райкомов КПУ осенним севом в колхозах и подъеме зяби»506. Они открыто обсуждались делегатами. Дискутировался вопрос не о том, как обеспечить голодающее население самым необходимым, а о том, как добиться выполнения установленных государством планов по сбору урожая. В полном соответствии с линией Сталина, согласно которой здесь работают «враги», имел место не недостаток продовольствия, а лишь виновные, которых за низкую урожайность следовало привлечь к ответственности. И в данной ситуации снова проявилась особенность Брежнева – не усугублять ситуацию, а, напротив, стремиться разрядить ее. Когда на XII пленуме Запорожского обкома 15 ноября 1946 г. один партиец потребовал, чтобы следствие было, наконец, завершено и виновные преданы суду, Брежнев вмешался: «Вы нас заставляете всех прокуроров бить дубинкой, вы сами направляете их работу… Я думаю, каждый должен понимать, что решение ЦК партии прежде всего на устранение недостатков, имеющихся в колхозах»507. Следовательно, Брежнев пытался еще раз сгладить дискуссию, обратив внимание на деловые вопросы. Он призывал не только к честной самокритике, но и напоминал также, что следует, наконец, расстаться с намерением обобрать колхозы, тем и ограничившись508. Подобным же своевольным образом он комментировал уже в сентябре 1946 г. на собрании секретарей городских и районных комитетов решения ЦК об обращении с колхозниками, которые «крадут» часть урожая: «ЦК партии требует применения суровых мер наказания виновных, в какой бы форме их вина ни выливалась. Можем ли мы задать себе вопрос: кого мы наказали из руководящего состава? И почему мы должны думать, что задержка сдачи государству зависит только от колхозов, а мы стоим в стороне? Это неправильно… Это значит самоустраниться и снять с себя ответственность. Я считаю, что мы с вами находимся в таком положении, нам даны такие права, что мы в районах просто плохо следим за действительным положением дел. Если в районе плохо, то нужно не только искать виновных в этом на стороне, но и посмотреть на себя со стороны – какую ж окраску мы имеем. Если мы не в состоянии организовать дела – значит, мы негодные руководители»509. Из этих слов с удивительной для времени Сталина ясностью следует, что Брежнев считал ошибочным наказывать голодающих людей за то, что они «воровали» с полей хлеб и кукурузу. Вероятно, в это напряженное время 1946–1947 гг. Брежнев видел себя снова перенесенным в эпоху коллективизации, когда он был вынужден отбирать у голодавших крестьян их последние запасы. Брежнев очень четко дал понять, что он как нельзя лучше понимает положение колхозников и считает обязанными не их, а партию, взывая на этом собрании к совести другого секретаря: «Я вас предупреждал тогда о том, что, поскольку мы брали у колхозников и не отдавали им, мы потеряли в их глазах веру в нашу совесть и поэтому идти в такую минуту к ним и забирать у них остатки семян – нам неудобно»510. С одной стороны, слова Брежнева о том, что он больше не будет притеснять колхозников, можно понять почти как противоречие с указанием Сталина. С другой стороны, из этих слов явствует и давление, которому подвергались он и местное партийное руководство: «Не хотелось бы работать с такими мерами, но приходится. Чем слабее дисциплина, тем острее должно быть наказание. На фронте дисциплина расшаталась, вот Сталин и издал приказ 227. У нас дело обстоит не совсем так, но аналогия есть»