о? Ну, перекинь ногу из лодки…» Он говорит: «Не могу, но как тебе сказать. Не могу. Чего ты, я не знаю… Ну у меня плохо ходит, плохо перекидывается, плохо еще не знаю чего…» Я говорю: «Как это? Давно у тебя?» Он говорит: «Довольно давно, но я как-то старался не обращать внимания, теперь вот репетировать стали, я чувствую, что мне какие-то сложности…»
Город Зеро
Город Зеро
Город Зеро
Вот с этого момента началась Лёнина болезнь, Лёнина болезнь, причем, как я понимаю, началась с гипертонии, с повышенного давления, никто на это особенно не обращал внимания. Все были молоды, и все были сумасшедшими, все орали через океаны друг другу, любимым своим «Нюся, Нюся, Нюся, это я, Лёня, Лёня. Не слушай дураков, Нюся». Вот. И все это как-то на самом деле очень сильно отражалось на нас, на нас. И вот, когда началась трагическая Лёнина болезнь, которую мы все запомнили… эту болезнь мы запомнили не только потому, что все как бы услышали про то, что их супермачо Лёня чего-то такое вроде как занемог, а Лёня еще сделал безжалостный по отношению к себе, к собственной легенде и к собственной славе безжалостный и прекрасный телевизионный цикл воспоминаний об ушедших из жизни актерах. Почти его ровесниках. Он назывался, этот цикл, — «Чтобы помнили». Это очень трогательное и очень сильное человеческое откровение Лёни. И вот когда это все двигалось и происходило, было очень страшно, потому что, как говорят, там слышались шаги рока… Конечно, мы все слышали эти шаги рока.
И тут потрясающую роль сыграла прежде всего Нина Шацкая, которая сразу ушла из театра, сразу перестала заниматься каким бы то ни было устройством собственной судьбы, собственной карьеры и занималась только Лёней. И совершенно выдающуюся роль сыграл Лёня Ярмольник, который хоть и не был таким необыкновенно близким Лёне приятелем и человеком, а в какие-то моменты оказывался ближе всех, потому что Лёня брал на себя главную ответственность за то, как его лечат, Лёню Филатова. И он сделал все, чтобы лечили его идеально. И его лечили очень хорошо. Но есть вещи, при которых… знаете, глупое такое выражение… жестокое и глупое — «мертвому припарки». Так вот до какой-то поры лечение это помогало, а с какой-то поры вот эти шаги глуше-глуше, ближе-ближе, раздавались ближе.
И что спасало Лёню — это его необыкновенное чувство юмора. И вот это чувство юмора, о котором я хотел сказать, оно и раньше играло в его судьбе, и я как-то за своими такими собственными представлениями о природе комического Филатова, как Бастера Китона, пропустил это необыкновенно смешное, необыкновенно смешное, необыкновенно здоровое чувство юмора самого Лёни. Ну вот, я помню, у меня в жизни была грандиозная история, связанная с Лёней, — одна из последних историй. Он начал играть на «Мосфильме» роль Чичерина. А нужно сказать, что у Лёни был такой странный бзик — он мог перенести все и мог здраво относиться к чему угодно, он был умный, широкий, разумный человек. Была вещь одна, которую он ну не мог… он так это ненавидел, что не мог сдержаться. Его прямо колотило от ненависти. Это — различного рода чиновники. Он так их ненавидел, он их называл… а эти, говорит, присоски, эти, говорит, страшные присоски на наших жизнях. Он не мог просто слышать про все эти чиновничьи дела. А он играл одного из первых и самых успешных чиновников ленинской плеяды — Чичерина.
И он играл Чичерина… и, с одной стороны, ему было, конечно, необыкновенно противно играть этого удачливого и успешного чиновника, а, с другой стороны, нужно было как-то жить. И вот он мне звонит: «Ты где на „Мосфильме“?» Я говорю: «Вон там». Он говорит: «Ну приходи сейчас во второй блок, я в буфете сижу, приходи, мне нужно… я хочу кое-что сейчас рассказать и почитать». Ну я пришел через некоторое время. В буфете никого. А они говорят: «Филатов? Он там на кухне сидит». — «А чего он делает на кухне?» — «Он обедает». Я зашел на кухню. На кухне стоит чан, в нем что-то булькает: буль-буль-буль… Повар, макароны, там, все как надо. И посередине сидит Лёня в костюме Чичерина, повязанный так еще салфеточкой здесь, чтобы не запачкать костюм Чичерина, и что-то лениво ковыряет вилкой. Я пришел и говорю: «Лёня, а чего ты там делаешь?» Он говорит: «Слушай, я так рад, что ты пришел. Я сейчас тебе хочу почитать одну вещь». А я как бы весь настроен по отношению к Лёне, как Бастер Китон, там, значит, весь… Меня до сих пор очень радует как бы феномен Кайдановского, да, Лёня как бы Кайдановский-два. И Лёня берет какие-то бумажки и начинает читать вот такое: «Баба-Яга, ты чавое-то… те до старости живут».
Я сначала подумал, что он как бы слегка поехал мозгами… Что это с ним? Я говорю: «А что это?» Он говорит: «Я пишу большую эпическую сказку, эпическую сказку про Стрельца… У нее длинное название… молодца… эпическую сказку». Он говорит: «Ты понял какие… это здорово… это точно тебе говорю… „Он ядреный! Он проймет! И куды целебней меду, хоть по вкусу и не мед“». Лёня писал эту сказку, как будто бы дышал чистейшим кислородом юмора, чистейшим кислородом веселья, вообще чистейшим кислородом жизни, жизни… никакой вообще интеллектуальной утонченности, просто жизни. И, я помню, была замечательная презентация этой книги в Театре эстрады, и он пригласил на эту презентацию Михаила Сергеевича Горбачева, с которым мы сидели рядом в партере… Сейчас мне стыдно даже говорить: Михаил Сергеевич Горбачев… Это такая странная, бессовестная, ужасная катавасия, когда все, кому не лень, говорят: это вообще, там, наймит ЦРУ, он вообще все продал, весь Советский Союз, всю Россию продал… Ой… Я помню, в детстве у нас была такая пословица: «Ой, ребята, продал бы я вас, да кто вас купит». Вот продал бы Михаил Сергеевич, да кто нас купит.
Тут недавно ко мне пришли такие здоровые мордастые ребята. Я говорю: «Вы откуда?» — «Вот мы с телевидения, с такого-то уважаемого, большого канала. Мы хотели бы с вами поговорить… Вот у нас сейчас есть неопровержимое свидетельство, что Виктор Цой — агент ЦРУ и он как мог продавал нашу святую родину кому придется». Цой! Витя Цой продавал! Понимаете! Ну как тут не скажешь опять: продал бы я вас, ну продал бы я вас, сумасшедших придурков, ну кто вас купит? И вот мы с Михаил Сергеевичем — а он был без жены, она где-то захворала и не смогла прийти — мы вышли в перерыве в коридор, и все стали узнавать Горбачева, и все стали к нему вставать в очередь за автографами. А он говорит: «У меня ручка есть, но писать мне не на чем. Конечно, дам автограф…» И ни у кого нет… А очередь, как в Мавзолей Ленина, к Горбачеву… И вот кто-то первый сообразил и побежал к этому самому лотку и купил филатовскую книжку про Стрельца… и уже подошел к Горбачеву, говорит: «Подпишите, пожалуйста». И он посмотрел на книжку и сказал: «Это даже честь — Лёнину книжку подписать». И он стоял почти весь перерыв и подписывал Лёнину книжку… раз… еще раз… еще раз… «Ты чевой-то не в себе, вон и прыщик на губе, и растратишь ты здоровье в политической борьбе». И тратил здоровье в политической борьбе за нормальность и веселость человеческой жизни.
Сукины дети
Совсем же странная история… но я ее тоже расскажу. Когда все кончилось и Лёня ушел, мы с Сашей Адабашьяном пришли в Дом кино на гражданскую панихиду. А мы оба маленького роста. И к нам подошли какие-то люди из организаторов и говорят: «Вы, вот вы! Вы хорошие ребята, у вас были хорошие связи и отношения — вы понесете гроб». Мы с Адабашьяном пошли туда, встали, где были выбранные нести Лёнин гроб. И, когда стали поднимать гроб, выяснилось, что мы с Адабашьяном никак не годимся, потому что там в основном таганские были ребята, здоровые такие… и мы с Адабашьяном пытались дотянуться до гроба, и на нас посмотрели, как на зачумленных, говорят: не, не, не… Ребят, вылезайте оттуда, понесете фотокарточку. И дали нам с Адабашьяном фотокарточку Лёнину. С другой стороны, говорят, это почетно, прямо первые пойдете, а уже гроб за вами понесут, а вы с фотокарточкой с Адабашьяном пойдете. И мы с фотокарточкой встали…
И вдруг подбежал какой-то безумный в слезах и, падая на колени, закричал: «Прошу вас! Прошу вас! Дайте я понесу фотокарточку. Прошу вас, я не смогу жить дальше, если я не понесу фотокарточку!» И мы с Адабашьяном покорно отдали фотокарточку. Когда стали всех ровнять и строить, к нам опять подошли организаторы, говорят: «А где фотокарточка-то? Где фотокарточка?» И мы с Адабашьяном, как два, по меньшей мере странных человека, сказали: «Вот у нас отобрал вон там человек». — «Как? Как вы могли отдать фотокарточку? Вы что? А кто этот человек?» Мы говорим: «А мы не знаем. Он тут рыдал и говорил, что это для него главное дело жизни и сейчас, так сказать, понести Лёнину фотокарточку». — «Вы что, сумасшедшие, больные, как вы могли это сделать?» Пошли к этому самому, который держал фотокарточку, говорим: «Отдай фотокарточку». — «Вот я умру лучше, но не отдам!» Стал, так сказать, собираться скандал: там, поставьте гроб, мы сейчас у него отберем фотокарточку, кто такой вообще, как его пропустили? Но вот эта… ужасная глупость и цинизм «воспоминачества», который иногда бывает, он может вообще перекрыть все. Вцепившись в фотографию, говорить: нет. Вот я ее не отдам. Вы все меня будете видеть, что я с Лёней очень близок был и я ее попру вот самый первый и самый вообще, так сказать, самый главный в этих воспоминаниях.
Нет, ничего такого в голове, когда ты думаешь о Лёне, не возникает. И нет желания чего-то доказать, чего-то свое пробуровить и что-то свое протолкать в жизнь. Лёня был особый человек, Лёня нес в душе музыку. И музыка эта была моцартовская, и человек он был моцартовский. И судьба его была моцартовская. А вся живая жизнь и, главное, радость от нее строится на том, что время от времени в этой жизни рождаются и живут Моцарты.