«…На каком-то этапе, когда я стал киноманом, мне дико нравился Делон. Мне казалось — вот если бы я был как Делон, у меня было бы все, полный порядок. Делон как бы заслуживает, кроме того, внимания, но вот сказать, что это как бы ориентир или кумир, — конечно, нет. Ничего похожего не было».
«…Думаю, человек с годами все-таки начинает думать иначе… смотреть на жизнь иначе. Я, например, с годами больше успокаиваюсь. Я становлюсь великодушнее, хотя как бы былая злость нет-нет да и дает себя знать. Но это как бы уже такие рецидивы. А в основном, конечно, спокойнее гораздо. Переживаю многие вещи спокойно. Не равнодушнее, но так… Вот там, где в юности было бы потрясение, — сейчас его не будет точно. Конечно, и болезнь сыграла свою роль в моем сознании».
«…Понимаешь, у меня как бы долгое время возникало часто ощущение собственной правоты. Но, как правило, длилось оно очень недолго… Но как-то жизнь вносила коррективы даже не в мою правоту, а в то, что вот — прав, прав — ну и что? А в отношении к миру-то какая она, твоя правота? Вот, скажем, ушел я от Эфроса, бомбил его критикой своей, а Эфрос — раз — и умер. Вот вся твоя правота. Она как бы осталась правотой как бы при живом Эфросе, но Эфрос-то уже не живой. И что означает твоя правота, сколько она весит? И имела ли она смысл в виду такого мощного аргумента, как смерть? То есть абсолютной правоты такой — того или иного человека, — я думаю, ее и не бывает. Чьей-то абсолютной правоты. Те экстремальные попытки доказать свою сиюсекундную правоту — тоже эти соблазны потихоньку у меня исчезли с годами. Хотя Станислава Говорухина я вижу иногда в телевизоре — я понимаю, что он говорит, и зачастую соглашаюсь. Вот я уже на той стороне, вот я уже там, вот я уже и флаг повесил, водрузил, как говорится. Ну и что? А что поменяется в пейзаже?.. Я как бы согласен с человеком на том берегу уже, который как бы это же утверждает: и все-то он победил, он пробился, он проплыл — но смысл? Я смысл имею в виду не прагматический такой сиюсекундный, а как бы с забегом вперед… Но должен сказать, помимо прямого полезного смысла я очень разделяю движение тех или иных людей, как реакцию на несправедливость… как такая рефлексия чести. Это тоже немаловажно… рефлексировать на тему чести и благородства».
«…Задуман я был как поступочник… Случились всякие помехи, которые мешают мне активно существовать в жизни. Но я думаю, что я человек-созидатель, но такой визуальный, на то, что я делаю, я должен иметь отзвук, и лучше сейчас. А когда говорят — вот потом, после смерти… не надо после смерти ничего уже. Сейчас хочу… Хорошо или нет… Занятно или нет…»
«…Мы же все путаем в юности. То есть освоение Москвы — не будем говорить — завоевание, потому что, приехав только в Москву я понял, какой же это здоровый мир. Какой же гигантский город Москва. Я никогда не только в таких городах не был, но я вообще как бы — про Землю не думал, что она такая большая… Москва, конечно, подавляет в первую секунду и в первые дни. Видимо, у провинциалов есть такое нахальство от незнания масштаба, даже непонимания. Как провинциалам — им надо пробиваться. Такие грезы вперед, конечно, есть — вот я когда-нибудь буду знаменитым. А чем жить каждый день? Для меня это была первая влюбленность в училище, в уже знаменитую артистку, хотя студентку, которая длилась несколько лет. Мне казалось, это любовь. Но вот прошли годы, и вот сейчас, когда я об этом думаю, — может, это и была попытка завоевания Москвы. Она казалась в те годы сильной принадлежностью Москвы. Вообще… и кино, и все вместе… здесь все сошлось».
«…Тогда, правда, кино меня в упор не видело. Вернее, я ходил, как все, на пробы. Я тогда не понимал, что эти пробы — сутолока просто. У дверей тебя никто не видит и с тобой всерьез никто не говорит. Проходят вереницы, и их никто не запоминает ни по именам, ни в лицо, но аккуратно ездил… Когда лет 27 стало — я перестал ездить. Я тогда понял: не сложилось. Что делать — и без кино люди живут. Но сказать, что я как бы оставил мысли о кино вообще, — наверное, неправда. Так, греза оставалась…»
«…Еще в школе в Ашхабаде я не пропускал ни одного фильма, который выходил на экран. Венгерское, польское, “Новости дня” и науч. — поп. — я смотрел все. И вот я поступил в Театральное училище имени Щукина и стал актером, меня позвали в Театр… на Таганке. Я уже играю. А в кино не зовут. Но я продолжал усердно ходить в кино в Москве. Я прорывался в Дом кино на закрытые просмотры… дружил и дружу с Владимиром Владимировичем Дмитриевым — это наш киновед, ученый… работает в Госфильмофонде, в Белых Столбах. И он меня пригрел вниманием, позволял смотреть самое разное кино. И когда мне было уже чуть за тридцать, меня позвал в свою первую картину на “Мосфильме” Костя Худяков, называлась она “Иванцов, Петров, Сидоров”. Фильм этот, по счастью, увидел Саша Митта, с которым мы были знакомы, но не работали никогда вместе и даже особенно не общались, а почему-то он меня позвал в картину “Экипаж”. Так началась карьера киношная. Хотя я в ту пору еще не до конца верил, что вот сейчас начнется работа, сейчас начнется кино, хотя Саша Митта сам сказал — ты будешь знаменит. Завтра же… Посыпались всякие сценарии, звонки, приглашения, но как-то все очень быстро… Все это стало обыденным, обычным. Кто-то правильно сказал — сбывшаяся мечта перестает быть мечтой, той недостаточностью, за которой все время следует идти, к чему надо стремиться».
«…Наверное, те двигатели, которые как бы мной руководили на том или другом этапе жизни, — верные. Наверное, ушел бы опять от Эфроса, — конечно, ушел бы, но я ощущал свою правоту, и мне было там противно. Но — другой вопрос — как бы это я сделал? Я бы это уже сделал без шума и без желания соучастия других. Я бы ушел тихонько, притворив дверь и сильно не обращая на себя внимания. Вот это точно. И массу вещей я сделал бы так же… Я сделал бы так же, но все тише и скромнее раз в сто».
«…Распалась Таганка — лучше, если бы не распалась. Что касается меня — я все равно в театре не работал. Я ушел. Рано ли поздно ушел бы. При болезни ли, без болезни. К сегодняшнему дню я, так или иначе, был бы уже не в театре. Так советская власть, как понимаешь, ни при чем. А то, что были какие-то перипетии, связанные с Эфросом, всегда были порядочные поступки и малопорядочные. И при советской власти, и без нее. Без нее просто их стало больше. Не благодаря советской власти — как бы она порядочнее была, просто люди в целом были неправильно воспитаны, но все-таки читали много книжек, скажем так. И меньше слушали Алену Апину».
«…Если принять по поводу Моцарта и Сальери такую знаковую систему — не добро и зло, как принято говорить; если отбросить эту как бы сплетню, которая, кстати сказать, не имеет подтверждения в истории, но поддержана Пушкиным, что Сальери-де злодей, завистник, бездарь, неумеха. Это неправда… честный, труженик, но… не хватал звезд с неба. Моцарт — гений… духа. Гений. Это уже Промысел Божий. Трудом не всего можно добиться… хотя труд, конечно, много значит, можно и гениальность проиграть, если не трудиться. Так вот применительно к Моцарту и Сальери — я, конечно, хотел бы быть Моцартом, хотел быть гениальным человеком. Но — так у меня не получилось. Мне вообще в жизни мало что давалось легко. Все давалось с трудом… какая-то часть Сальери есть и во мне… Я людей-то не травил. И завистником, честно говоря, не был, по счастью, никогда. Потому что я не могу назвать человека, которому бы я завидовал. Хоть сколько-нибудь. Во-первых, я рано понял, что чувство неплодотворное — зависть. Оно как бы разрушает тебя самого, ничего тебе не добавляет. А во-вторых, просто не было такого объекта, которому я хотел бы завидовать. А что касается продукции, которую я выдавал всю свою жизнь, было по-разному: что-то давалось легко, что-то очень трудно. То есть я, наверное, и Моцарт, и Сальери в каком-то процентном замесе. А самого процентного расклада — не знаю…»
«…Если записывать всю жизнь — выясняется, что ничего не сделал из того, что человек как бы определил для себя. Любой человек. Но когда счеты в жизни… Кому можно предъявить счет? Глупо догонять вчерашний день. Конечно, много плохого могло бы не быть. Мог бы быть и менее агрессивным, поумнее бы. Удачливее? Не могу сказать, грех жаловаться, все-таки мне много везло…»
«…Нет, это уже правда, железно, без всякого кокетства. Опять же… к себе, тут нет никаких формул для всех. Ну вот я и сейчас для себя уже не вижу смысла в профессии актера. Я все равно сегодня занимался бы чем-нибудь другим. Чем-нибудь, наверное, рядом, чем-нибудь в искусстве, но не в профессии актера. Все-таки это профессия, где многое зависит от количества физических сил, от здоровья… То есть любая профессия, и писательская, требует здоровья. Любое творчество, но актерство… мне кажется, что в актерстве как бы — это такая топка: кидаешь, кидаешь, кидаешь и… никакого ответа».
«…Слово “звездность” оставьте себе, потому что я не понимаю и не понимал никогда… и сегодня звезд этих немерено… Девицы внимание проявляли ко мне некоторое время. Не будем обольщаться. Девицы — в основном воспитанницы ПТУ. Ну неважно. Все равно женского пола. Проявляли, да. Но это как бы заслуга кино, а не моя… У нас народ смешной, все путают. Воспринимают все впрямую. Вот и девочки предполагали, видно, что я только гляну — и только держись. Девочки были молоденькие, надо сказать, совсем молоденькие — лет шестнадцать, но это был период короткий, и мне хватило ума сообразить, что это имеет малое ко мне отношение. Примерно это выглядит так — а ты любил, когда тебе под елочку в детстве подарочек кладут? Да, приятно, любил…»
«…Может такая связь и есть. Вообще у артистов есть такая байка наоборотная. Что когда много играешь смерть свою на сцене или в кино, в особенности в кино, потому что фиксация, то тебя все беды минуют. Пятнадцать-то уж точно раз умирал в картинах. На экране я умирал. Когда стреляли, убивали, резали. А если играть классику? Шекспира, скажем? Сама профессия предполагает — тут ничего не поделаешь. Есть люди, которым не везет, не касаясь, скажем, каких-то имен в драматургии, в театре. Которые как-то проехали мимо смертей. Но это бывает редко. А театр, когда подумаешь? Ну, вот “Свобода или смерть”. Расстрелял себя на улицах города Парижа. Уже будучи сильно больным. Этого не следовало делать, мне кажется. А моя мама фильм “Забытую мелодию для флейты”, последнюю часть, смотреть не