Двенадцатого апреля готовая картина «Иван Васильевич меняет профессию» была сдана генеральной дирекции «Мосфильма». Особенно придираться к создателям фильма начальство не стало, но на нескольких поправках цензоры всё же настояли. Иван Фролов вспоминал:
«В разговоре с Гайдаем я заметил, что сатирический градус в «Иване Васильевиче» гораздо выше, чем в предыдущей экранизации. Видимо, фильм приняли без поправок.
Режиссер возразил, что так не бывает! И привел конкретные примеры. В сцене приема шведского посла активист ЖЭКа Бунша, которого царедворцы приняли за царя, растерянно молчит. Милославский говорит ему: «Не молчи, как истукан, ответь хоть что-нибудь». Бунша говорил: «Мир и дружба». Сказали, что эти слова не пойдут. Пришлось переделать. Бунша стал отвечать: «Гитлер капут!» Гайдай считает, что стало лучше.
Потом Бунша, войдя в роль Грозного, спрашивает: «За чей счет банкет? Кто оплачивает это обилие?» «Народ, ваше величество», — отвечали ему. Ф. Ермаш просил слово «народ» исключить. Стали отвечать: «Во всяком случае, не мы». Стало хуже.
Потом были такие слова Ивана Васильевича: «Что за репертуар у вас? Соберите завтра творческую интеллигенцию. Я вами займусь». Не понравилось про творческую интеллигенцию. Пришлось совсем убрать… Ну, кое-что еще по мелочам»{179}.
(Упоминаемый в тексте Фролова Филипп Ермаш был председателем Госкино СССР с 1972 по 1986 год. Возможно, он больше благоволил к Гайдаю, чем предыдущий председатель Алексей Романов. Впрочем, судьба одной картины, снятой Гайдаем при Ермаше («Инкогнито из Петербурга»), всё-таки окажется печальной. А с «Иваном Васильевичем…» действительно всё сложилось почти идеальным образом.)
В июне фильму присудили первую категорию, и 21 сентября он благополучно вышел в самый широкий прокат. В тот год картину посмотрели 60,7 миллиона зрителей. В этом отношении она намного превзошла результат предыдущей гайдаевской работы — «12 стульев». Хотя до кассовых рекордов «Бриллиантовой руки» и «Кавказской пленницы» фильму было далеко, «Иван Васильевич…» всё же навсегда занял очень почетное семнадцатое место в перечне лидеров за всю историю советского кинопроката.
Еще до премьеры Леонид Гайдай получил довольно солидный гонорар — шесть тысяч рублей за режиссуру и две тысячи за сценарий. А поскольку согласно условиям работы в ЭТО создателям успешного фильма начислялись еще и проценты от проката, суммарный заработок Гайдая за картину в итоге составил 18 тысяч рублей — на тот момент бешеные деньги! Этот факт, конечно, не мог не породить возмущения в кинематографической среде. Всестороннее давление на ЭТО продолжалось с момента его основания, а через несколько лет после «Ивана Васильевича…» чухраевско-познеровское предприятие всё-таки было закрыто. Вот что рассказал об этом Григорий Чухрай в мемуарах:
«Наши коллеги-кинематографисты подозрительно присматривались к нам:
— Что за странная контора. Зачем им это?..
— Не понимаете зачем? Чтобы нагреть руки! Чухрай и Познер не дураки, они своего не упустят…
— Слыхали? Гайдай получил за «Ивана Васильевича» восемнадцать тысяч. Представляете, сколько они загребли себе?!
Меня вызывают в ЦК.
— На вас поступают жалобы. Ваши режиссеры наживаются.
— Мы работаем в точном соответствии с Постановлением Совета Министров СССР.
— Но это же непорядок, что Гайдай получает такие суммы.
— Напротив, порядок. Фильм Гайдая собрал 56 млн зрителей. Государство получило огромные суммы. Гайдай получил то, что ему положено.
— Но другие люди получают значительно меньше…
— Они и дают государству несравнимо меньше. Их фильмы не окупают в прокате даже четверти затрат на их производство. Пусть они снимут такой фильм, как Гайдай, и они заработают столько. <…>
Нам мешали все десять лет. Но ничего не получалось. Студия оказалась жизнеспособна и экономически сильна. Она не «прогорела», как предсказывали наши противники. Это был здоровый процветающий организм. И тогда студию убили, как убивают сегодня опасного конкурента»{180}.
Советская критика отнеслась к «Ивану Васильевичу…» примерно так же, как к предыдущим работам Гайдая. Режиссера хвалили за мастерство и изобретательность в плане трюков и гэгов, но вновь заводили свою постылую шарманку: Гайдай-де до сих пор не хочет или не может сколько-нибудь подняться над элементарной развлекательностью своих блистательных (но блистательных, мол, лишь внешне) комедий. Леонид Иович недоумевал, но не пытался никому ничего доказать, тем более что успех «Ивана Василевича…» говорил сам за себя. Тем не менее в гайдаевских интервью тех лет нет-нет да и проскальзывали попытки объясниться с бестолковыми киноведами. Вновь и вновь Гайдай напоминал о своем родстве с Чаплином, который не только на Западе, но и в СССР давным-давно воспринимался в качестве символа «высокого», «подлинного» кинематографа.
«Я всегда вспоминаю, как мальчишкой ходил смотреть «Новые времена» и «Огни большого города», — рассказывал Гайдай очередному журналисту. — Мне было тринадцать лет, я мало что разглядел в этих фильмах, но как я смеялся, какое удовольствие получил от этих чаплинских лент!
Потом я смотрел эти картины, когда учился во ВГИКе. Я опять, как говорится, смеялся до колик в животе. Но смеялся я уже над другим. За трюками и погонями, за перевернутыми ведрами с водой и облепленными кремом лицами я видел уже большее, я понимал смысл фильмов Чаплина, его философию.
Я, конечно же, не сравниваю свои фильмы с чаплинскими шедеврами. Но мне хотелось бы, чтобы все люди, независимо от возраста, склада характера, темперамента и вкусов, находили в них что-то для себя интересное. И меня совсем не пугает, что человек час подряд просто смеялся, видя, как домовый активист царствует на Руси, как Иван Васильевич всего боится, каждого опасается. А кто-то, глядя на это, и смеялся над другим, и задумался над чем-то.
Только не подумайте, что я против комедий чисто развлекательных. Я считаю, что вполне возможен такой вариант: человек пришел в кино, заплатил тридцать копеек, нахохотался час, ушел и обо всём, что видел-слышал, тут же забыл. Смех всегда полезен»{181}.
Таким образом, Гайдай вновь и вновь оказывался между Сциллой цензуры и Харибдой критики. Первая купировала «острые» моменты, а вторая потом жаловалась на их отсутствие в фильме. Впрочем, и «Бриллиантовая рука», и «Иван Васильевич меняет профессию» — феноменально смелые по тем временам картины, на чем киноведы или не хотели, или не могли заострять внимание. Может, это и хорошо: по крайней мере никто в массовой печати не пытался задним числом найти в гайдаевских комедиях что-либо антисоветское.
После «Ивана Васильевича…» Леониду Иовичу, пожалуй, уже не доводилось работать со столь же блестящими сценариями. Допустимо сказать, что осовремененная и переложенная для экрана Гайдаем и Бахновым пьеса Булгакова стала только лучше, засияла более яркими красками. Само перенесение действия комедии из тридцатых в семидесятые годы, разумеется, требовало радикальной переработки текста. И тандем авторов пришел к некоей «золотой середине»: в сценарий «Ивана Васильевича…» было перенесено всё лучшее из булгаковского текста, а каждое из нововведений (на уровне отдельных реплик и даже сцен) с изумительной органичностью было вплетено в оригинальное повествование.
Более того, Гайдай и Бахнов не постеснялись в некоторых случаях заменить булгаковские повороты сюжета на прямо противоположные. Наиболее бросающийся в глаза пример — сцена со шведским послом, требующим Кемскую волость. В пьесе отдать шведам эту землю распоряжается не кто иной, как Жорж Милославский, который у Булгакова вообще выглядит гораздо более циничным и в ряде случаев неприятным персонажем, чем милейший «благородный жулик», с беспредельным обаянием воплощенный в фильме Леонидом Куравлевым.
В общем, Бахнов с Гайдаем слова из пьесы «Забирайте, забирайте» вложили в уста не Милославского, а Бунши, тем самым лишний раз подчеркнув отрицательные качества формально порядочного советского управдома. Милославский же в новой интерпретации оказался буквально патриотом-государственником; ничего похожего на его отповедь Бунше: «Да ты что, сукин сын, самозванец, казенные земли разбазариваешь? Так никаких волостей не напасешься!» — нет у Булгакова; это полностью придумано сценаристами.
Заключительные сцены картины уже практически никак не связаны с текстом пьесы. Почти все события и диалоги фильма, начиная с того момента, как Ивана Грозного арестовывает милиция, придуманы и написаны Бахновым и Гайдаем. Кстати, в искрометной сцене допроса произошла еще одна купюра, о которой не упомянул Иван Фролов. На вопрос лейтенанта: «Где живете?» — царь отвечал: «Москва. Кремль». «Наверху» такие шуточки не могли понравиться, так что ответ пришлось изменить на отрывистое: «В палатах». Но это тоже по-своему сработало на сюжет, учитывая, что в следующую же сцену Гайдай вводит свой излюбленный мотив «психиатрической скорой помощи».
Если же говорить про чисто кинематографические находки режиссера, то в фильме их целая россыпь; у Булгакова, писавшего для театра, и не могло быть такого богатства визуальных выдумок. Некая камерность всё равно присуща этой картине Гайдая, как никакой другой; но даже в эпизодах с пространными диалогами режиссер находит возможность неожиданно обыграть «театральный» материал. Чего стоят хотя бы постоянные обороты на камеру большинства персонажей «Ивана Васильевича…» — когда кто-то из них смотрит прямо на зрителя и словно бы именно ему адресует свою мимолетную реплику. Это великолепный кинематографический аналог расхожего театрального приема «реплики, произносимые в сторону» (многие классические пьесы буквально пестрят этими «сторонними» фразочками, которые чаще всего служат на сцене способом сообщить то, о чем персонаж не говорит, а только думает).