Здесь же, в Иркутске, с ним познакомился известный большевик Мартын Лядов, позже вспоминавший: «В 1897 г. я в первый раз увидел Красина. Нашу партию только что пригнали в иркутскую тюрьму. Он вместе с несколькими другими иркутскими товарищами пришел навестить нас». Годом раньше Красин встретился со старым приятелем Михаилом Брусневым, который прибыл в Иркутск в ноябре 1896 года по пути в верхоянскую ссылку. Используя свое обаяние, он несколько раз умудрился навестить Бруснева в тюрьме, хотя за тем было приказано установить «особо бдительный надзор» и никого к нему не пускать. Когда Красин уехал на строительство дороги («на линию», как говорили путейцы), заключенного навещал его отец. По признанию Бруснева, в отрезанном от мира Верхоянске, на «полюсе холода», письма Красина были для него одним из немногих утешений. Многим другим ссыльным тоже было за что его благодарить, и сам он позже вспоминал: «Ходят споры и доходили до величайшей страстности… но это не мешало всей ссылке относиться ко мне, как к младшему брату, и личные дружеские отношения из этой эпохи сохранились у меня на всю жизнь».
Друг Красина Роберт Классон
Упомянутый И. И. Попов, возглавлявший близкую к народникам газету «Восточное обозрение», тоже проникся обаянием Красина и предложил ему написать большую статью о развитии капитализма в Сибири. Леонид, прежде сочинявший лишь прокламации, с готовностью взялся за работу, и в октябре 1896 года в трех номерах газеты появилось его исследование «Судьбы капитализма в Сибири». Этот хорошо аргументированный текст показал, что Красин вполне овладел как основами марксизма, так и азами экономической науки. Он убедительно опроверг народнические мифы, доказав, что в Сибири, как и в остальной России, капитализм развивается семимильными шагами, а строительство Транссибирской магистрали еще больше ускорит этот процесс. Следуя Марксовой теории, он утверждал, что капитализм неизбежно победит, а значит, победит и социализм, но не крестьянский, основанный на общине, а пролетарский, проистекающий из революции (в статье этого слова, конечно, не было, но оно подразумевалось). В том году Ленин только начал писать свой труд «Развитие капитализма в России», Красин еще не знал его работ, но фактически говорил о том же.
Использовав все доступные ему источники, он убедительно доказал несостоятельность надежд народников на то, что если не вся Россия, то Сибирь уж точно сможет избежать капитализма и развиваться своим «особым» путем. Он писал: «Мы начали наш обзор с крупных и дорогих предприятий фабрично-заводской промышленности и спустились до избы кустаря-крестьянина — и всюду мы находили капитализм», который «уже и теперь сделался атмосферой, в которой совершается все движение сибирской промышленности. Он пропитывает весь наш экономический организм, и в будущем всё сулит ему еще более широкое развитие». Далее он отмечал, что «народные формы экономической жизни», на которые уповали народники, «вымерли или же находятся накануне вымирания, и никакие субъективные заклинания не в состоянии их воскресить». При всем хорошем отношении к Красину, Попов не собирался терпеть такой дерзости и напечатал в ближайшем номере «Восточного обозрения» развернутую критику красинской статьи. Позже ее критиковал в той же газете другой видный народник, этнограф И. Майнов, обвинивший Красина и его сторонников в том, что они «зорко выискивали крупицы капитализма» в сибирской экономике, но проявляют «предвзятый пессимизм» к существующим там «формам народного производства». Красин порывался ответить критикам на страницах газеты, но тут толерантность ее руководителей истощилась, и ему отказали под надуманным предлогом. Однако в глазах многих читателей победу в этой дискуссии одержал именно он; его статья, по выражению Ф. Кона, «пробила первую брешь в твердыне народничества».
К сокращению срока ссылки для Красина добавилась неприятная «ложка дегтя» — на два года ему запретили жить в крупных городах, а гласный надзор полиции всего лишь заменили на негласный. Это в очередной раз ставило под сомнение его надежду окончить наконец Технологический институт. Поэтому по окончании ссылки он остался в Иркутске, продолжая работать на строительстве железной дороги, а мать и брат в Москве снова начали забрасывать инстанции просьбами. В июне 1897-го они подали в МВД прошение о возвращении Леонида в Петербург для завершения образования; одновременно начальник 16-го участка снабдил его рекомендательным письмом для института, высоко оценив его способности. 18 августа министр внутренних дел сообщил Антонине Григорьевне, что въезд в Петербург для ее сына по-прежнему закрыт, но он может поступить в технологические институты Харькова или Риги, если они согласятся его принять.
Пока решалась его судьба, Красин ушел в отпуск и поселился вместе с Соломоном и его женой на даче «Ласточка», снятой ими на берегу Байкала. Его друг пишет, как Леонид играл с его двухлетней дочкой Женей: «Красин был горячим поклонником этой маленькой „дамы“ и с увлечением подолгу играл с ней в мало понятные для непосвященных игры, бегая, прыгая и болтая с ней до самозабвения, а иногда вступая с девочкой в какие-то нелепые споры, искренне увлекаясь…» Вспоминает он и другие «игры» Леонида: «Красин и я отдавали дань молодости. Мы бывали не только у наших товарищей и друзей, но и в местном клубе, ухаживали, шутили, смеялись и часто и много танцевали… Красин был молод, красив, ловок, остроумен, весел — жизнь била в нем ключом. И ничто человеческое не было ему чуждо. Увлекающийся и жаждущий наслаждений и любви, он весь отдавался случайным, но по большей части мимолетным привязанностям, с которыми быстро и без страданий расходился. Красин был человек, одинаково самозабвенно отдававшийся общественной работе и страсти… Последнее, впрочем, в нем преобладало». Несколько неожиданные слова о том, кто постоянно был занят работой, то революционной, то инженерной, а чувства в жизни Красина хоть и играли важную роль, но никогда не заставляли потерять голову.
В октябре 1897 года Харьковский технологический институт выразил готовность принять Красина на третий курс химического факультета. Это учебное заведение было, конечно, не таким известным, как Петербургский технологический, но достаточно крупным: институт открылся в 1885 году, и его директором с тех пор был известный механик, профессор Вадим Кирпичев. В декабре Красин прибыл из Иркутска в Москву, где ему разрешили остаться с семьей на Рождество и Новый год. Только после этого он отправился в Харьков и приступил к занятиям, но в апреле опять уехал на пасхальные каникулы. Он и после этого довольно часто исчезал из института, поскольку продолжал работу по проектированию Кругобайкальской дороги (его контракт с администрацией Транссиба закончился в марте 1898-го, но расставаться с опытным специалистом там не спешили). В том же апреле он отправился на Байкал руководить прокладкой перегона Мысовая — Мишиха и вернулся только через два месяца. Руководство института смотрело на его отлучки сквозь пальцы, считая, что он, работая «в поле», принесет гораздо больше пользы и себе, и институту.
Директор, тоже учившийся в петербургской «Техноложке», надеялся, что Красин после выпуска останется в Харькове преподавать. Правда, строго предупредил его о недопустимости пропаганды и участия в беспорядках, грозя в этом случае отчислением. Как можно догадаться, Красин этому предупреждению не внял: его контакты с революционерами привели к тому, что полиция запретила ему провести лето 1898 года в Москве, дав понять, что его визиты в город могут обернуться проблемами. После этого Леонид перевез родителей, сестру и брата Бориса в Харьков, где они жили до его выпуска из института. После этого он опять надолго уехал — с июля по сентябрь работал мастером на строительстве железной дороги Петербург — Вятка. Прежняя его любовь к химии уже почти прошла, его целиком захватило железнодорожное дело, но и ему скоро предстояло отойти на задний план. Старый товарищ Роберт Классон, работавший на строительстве электростанций, в письмах расписывал ему грандиозные перспективы электрификации России, и Красин постепенно проникался этой идеей.
Однако его не покидали и мысли о революции. Он знал, что за время его отсутствия в Петербурге возник Союз борьбы за освобождение рабочего класса, но скоро его лидеры во главе с Владимиром Ульяновым оказались под арестом. В марте 1898 года несколько делегатов марксистских организаций, собравшись в Минске, провозгласили создание Российской социал-демократической рабочей партии, но созданный ими ЦК тоже был вскоре арестован. Тем не менее в разных концах империи социал-демократические кружки объявляли себя комитетами РСДРП. В феврале 1899-го по многим городам прокатились студенческие волнения, начавшиеся в Петербурге, где конная полиция разогнала нагайками мирное шествие студентов университета. Возмущенные студенты целый месяц бойкотировали занятия, за что многих исключили и выслали из города (большую часть, правда, скоро простили). В марте волнения распространились и на Харьков, где студенты университета и Технологического института собрались на митинг на главной аллее университетского сада.
Авель Енукидзе
О дальнейшем рассказывает соученик Красина Николай Зуев, ставший потом профессором в том же институте: «Царило необычайное возбуждение. В воздухе раздавались протестующие, взволнованные крики, и тут фигура тов. Красина предстала во весь рост». Студенты общим голосованием решили в знак протеста бойкотировать экзамены, и Красин отправился с этим решением к директору института. Боясь дальнейших беспорядков, руководство воздержалось от репрессий в отношении зачинщиков волнений, ограничившись оставлением их, включая Красина, на второй год. Таким образом, год был для него потерян, однако все могло обернуться куда серьезнее, учитывая его «боевое» прошлое.
Красин в Баку. 1902 г. [Семейный архив К. Тарасова]
К счастью для него, строгий директор Кирпичев после волнений 1899 года был смещен, и его заменил более либеральный Д. Зернов, тоже учившийся в столичной «Техноложке» (и позже возглавивший ее). После каждой студенческой демонстрации — а они теперь следовали одна за другой, — он вычеркивал Красина из списков учащихся, а когда поиски зачинщиков прекращались, вписывал его обратно. Трудно поверить, но эту операцию Зернов повторял несколько раз, и никто из коллег не донес на него полиции — традиции солидарности в научной среде были пока еще сильны.