В другой раз чекисты арестовали сразу несколько сотен сотрудников Внешторга, и Красин бросился к Ленину, чтобы добиться их освобождения. Рассказывая об этом Нагловскому, он говорил, что, пока они с Ильичом обсуждали судьбу арестованных, в кабинет постоянно звонил Дзержинский, требуя скорейшего утверждения приговора — половину арестованных предполагалось расстрелять. За два часа Красину удалось отстоять лишь 11 человек из 250, после чего он в крайнем волнении расхаживал по кабинету, бормоча: «Ведь это ж черт знает что такое! Ведь это же преступление! Расстреливают людей ни за что ни про что!»
В июне 1921 года были арестованы многие представители петроградской интеллигенции, включая давнего красинского знакомого Михаила Тихвинского, — их обвинили в участии в заговоре, возглавляемом другим химиком, Владимиром Таганцевым. Хотя за арестованных пытались заступиться видные ученые и деятели культуры, включая М. Горького, это не имело никакого результата; на обращение Физико-химического общества Ленин ответил: «Тихвинский не „случайно“ арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга». Характерно, что этот ответ был написан, когда профессора уже расстреляли вместе с Таганцевым и еще сотней арестованных, включая поэта Николая Гумилева.
Среди тех, кого удалось спасти, был другой знакомый Красина, инженер Михаил Названов; Леонид Борисович убедил председателя ВСНХ Петра Богданова и Кржижановского, ставшего к тому времени главой Госплана, написать ходатайство к Дзержинскому, в котором говорилось: «Будучи абсолютно уверены в полной непричастности Названова к каким-либо вредным Советской власти предприятиям и замыслам, мы просим об освобождении Названова под наше формальное поручительство». Дело дошло до Ленина, который пошел навстречу товарищам и распорядился пересмотреть дело Названова: вместо расстрела его приговорили к двум годам условно. По свидетельству В. Окса, Красин не верил в виновность не только своего знакомого, но и других «заговорщиков», обвиняя в их казни диктатора Петрограда Зиновьева: «Как все трусы, он после драки кулаками машет». Под «дракой» имелось в виду Кронштадтское восстание, после которого в Петрограде развернулись особенно жестокие репрессии против подлинных и мнимых врагов режима.
Тем не менее возмущение из-за расстрелов его друзей и подчиненных не привело Красина к разрыву с властью — с большевиками он оставался до конца жизни, все больше отождествляя себя с ними. Он старательно убеждал себя в том, что с врагами церемониться нельзя, что светлое будущее требует жертв, а если кто-то пострадал случайно, то лес рубят — щепки летят. О целях своей работы на большевиков он писал жене 24 октября 1918 года: «Ты вот, Любан, в претензии на меня, что я сюда поехал, а мне думается, я поступил правильно, и помимо субъективного сознания обязательности принять участие в этой работе, это надо сделать уже хотя бы потому, что в этом слагающемся новом надо завоевать себе определенное место, и не только себе, но и вам всем, а для этого приходится работать». Можно понять это как признание, что он работал не только ради России, но и ради своей семьи, в чем нет ничего зазорного. Будучи прагматиком, он понимал, что большевики пришли надолго и не только ему, но и его близким нужно научиться жить с ними и соблюдать установившиеся правила игры.
Тоскуя из-за долгой разлуки с семьей, он не жил монахом, позволяя себе мимолетные романы. А. Нагловский рассказывает, как в октябре 1919-го, на пике наступления Юденича, Ленин и Троцкий поручили ему как специалисту по промышленности поехать в Петрограл и вывести из строя все основные заводы и фабрики. Красин все подготовил, но в решающий момент 22–23 октября, когда план надо было приводить в действие, его никто не мог найти: «Наконец Зиновьеву пришла в голову мысль, что Красин, наверное, на Петербургской стороне у женщины, с которой был в связи. Узнали адрес, и я поехал туда на автомобиле. Действительно, на фоне голодного Петербурга этот директор „уничтожения петербургской промышленности“, Красин, проводил вечер за шампанским и прекрасным ужином». Конечно, этим его деятельность в Петрограде не ограничилась: по воспоминаниям Г. Соломона, он «с экстренным поездом на ура поехал и благополучно приехал в Петербург. Там он, как техник, не теряя головы, занялся техническим оборудованием, как мне говорили потом, очень остроумно приспособляя, путем соединения вместе обыкновенных грузовиков, к роли танков».
Письмо Красина Ленину о продаже за границей конфискованных церковных ценностей. [РГАСПИ]
На рубеже 1918 и 1919 годов Красин завел длительный роман с проживавшей в Москве польской авантюристкой Марией Чункевич (в документах Цюнкевич). Она родилась в бедной чиновничьей семье, в юности работала в магазине, сменила нескольких мужей, последнего из которых, помещика Чункевича, она бросила и сошлась с известным московским фабрикантом. Перед революцией она уже «владела несколькими домами, собственным особняком и драгоценностями». Познакомившись с Красиным, она быстро перешла в отношениях с ним к «большой интимности». По ее утверждению, «близость между ними была не только физическая, но и духовная», и они общались «с полной откровенностью». До такой степени, что позже, в 1920 году, она пыталась с его помощью выехать за границу под предлогом реализации там конфискованных большевиками драгоценных камней. Когда эта затея не увенчалась успехом, он по ее просьбе вывез за рубеж принадлежавшие ей деньги и драгоценности (об этом будет рассказано далее). Их роман — опять-таки по ее утверждению — продолжался до последних лет жизни Красина, когда Чункевич уже перебралась за границу и жила во Франции.
Доклад комиссии Красина о постройке мавзолея Ленина. 21 октября 1924 г. [РГАСПИ]
Александр Цюрупа — преемник Красина на посту наркома
Нарком не отказывал себе и в других житейских радостях. Первое время он жил в «Метрополе» довольно стесненно, и навестивший его Моисей Лазерсон живописал: «Обе комнаты, которые он занимал, были не убраны и неуютны. На столах лежали в беспорядке книги, чертежи, папки. На подоконниках стояли стаканы с холодным чаем и тарелки с остатками еды». Но уже в сентябре 1918-го он переехал в более просторный номер и писал жене: «На днях переезжаю в целые апартаменты: 3 комнаты, ванная и передняя, тут же в „Метрополе“, совершенно министерское помещение. Обедаю 2 раза в день, около половины первого и в 5–6 часов, утром в ВСНХ и потом в Кремле, куда попадаю к 5 часам. Обеды приготовлены просто, но из совершенно свежей провизии и достаточно вкусно. Жалко лишь, что дают сравнительно мало мяса, но этого здесь избежать сейчас вообще невозможно. Имею автомобиль, очень хороший, жалко лишь, что с бензином день ото дня становится труднее и скоро мы, вероятно, встанем, как шведы в Стокгольме. Впрочем, моя вся ходьба из „Метрополя“ до Больш[ого] Златоустинского пер[еулка] (близ Лубянки) и затем обратно и до Кремля. Выезжать в другие места приходится редко, ибо тут все сконцентрировано».
Первый служебный автомобиль Красина быстро сломался, и ему выдали новый, конфискованный у какого-то «буржуя» — это была дорогая и престижная «испано-сюиза». Вместе с ней наркому достался личный шофер Иван Маринушкин, ставший с годами почти что членом семьи: иногда он даже ночевал у Красина, чтобы с утра пораньше подать машину к подъезду. Жалованье Леонида Борисовича в тот период составляло ежемесячно 4000 рублей, из которых 3000 он высылал жене в Швецию, причем обменивая их по фантастическому «казенному» курсу на 15 тысяч шведских крон, что было достаточно для безбедной жизни. О своих расходах он писал: «Я здесь оставляю себе по 1000 р[ублей] в месяц, этого мне хватит вполне, принимая во внимание сравнительно льготные цены на квартиры и в наших столовых. Четыре тысячи в месяц — это в советской республике почти что невиданная сумма».
Его материальное положение оставалось сносным даже осенью — зимой 1919 года, когда население Москвы и других крупных городов почти поголовно страдало от голода и холода. Навестивший его пасынок Владимир вспоминал, что Красин попросил купить ему в магазине пару галош и сильно удивился, когда узнал, что магазины давно закрыты и галоши — как, впрочем, и все остальное — продается только на черном рынке. Но тут же нашел решение, сказав, что попросит секретаря достать ему галоши. Кое-что о страданиях народа он все же знал, поскольку 25 октября писал жене и дочкам: «Зима наступила этот год гораздо раньше прежнего, и в /10 московских домов температура уже сейчас 3–4 градуса. Что будет с наступлением настоящих морозов, угадать нетрудно. Дров нет, и нет уверенности даже, хватит ли их на приготовление пищи. Ежедневно я благословляю судьбу, что вам не приходится переносить или хотя бы видеть только все эти бедствия, которым несчастные обитатели городов подвергаются из-за отсутствия дров, одежды, обуви и плохого питания. Собственная сытость и тепло наполовину устраивают, когда тут рядом на каждом шагу видишь такие лишения и нужду».
Заместитель Красина в НКВТ А. М. Лежава
В «Метрополе» тоже перестали топить, и Красин на время переехал к знакомым своего коллеги по Совнаркому Исидора Гуковского — у них, как он писал, дров хватало до января. «Если же и здесь будет холодно, — писал он, — то я переселюсь на станцию к Классону, где тепло во всяком случае обеспечено. По части еды я устроен очень хорошо, и если не так вкусно ем, как вы, то наверно хлеба и масла имею больше, чем вы в Швеции. Ем 3 раза: завтрак, обед и ужин и раза 2, а то и 3 пью чай». Г. Соломон вспоминал, что позже, уезжая в Лондон, Красин поселил его в своем гостиничном номере, где обнаружились большие запасы еды, часть которой уже испортилась. Формально он продолжал жить в «Метрополе», но большую часть времени проводил в квартире уже упомянутой Марии Чункевич на Ильинском проезде, о чем упоминал тот же всезнающий Соломон: «Хотя он имеет прекрасный апартамент в „Метрополе“, он на самом деле живет и довольствуется в одном семейном, очень дружеском ему доме, хозяева (главным образом хозяйка, его бывшая любовница) которого, благодаря его влиянию, находятся в исключительно благоприятных жизненных условиях, не нуждаясь ни в чем и живя настоящей буржуазной жизнью, что называется „полной чашей“».