Одним из немногих защитников Красина остался секретарь ЦИК Авель Енукидзе, близкий в то время к Сталину. По словам Либермана, он в 1924 году советовал старому другу не поддерживать дружбы с Троцким, «с которым Красин несколько сошелся в этот свой приезд, в частности ввиду общности их взглядов на внешнюю торговлю». Впрочем, их отношения с Троцким оставались сложными. В письме жене 6 октября 1925 года Красин возмущался: «Даже Троцкий, бывший резким сторонником мон[ополии] вн[ешней] торг[овли], получивший на ее защиту мандат от Ленина, путается сейчас самым невозможным и позорным образом и лишний раз подтверждает для меня лично давно очевидную неспособность свою разбираться как следует в хозяйственных вопросах, не говорю уже о всякой публике помельче». Сам Троцкий отзывался о нем куда более лестно: «Красин на всех заседаниях и по всякому поводу умел сказать свое особое, красинское слово… Как человек, Красин был обаятелен. Он до конца жизни сохранил юношескую гибкость и стройность фигуры. Лицо, красивое настоящей красотой, светилось умом и энергией… Вообще, все, что он делал, он делал хорошо».
После смерти Ленина Красин, сознавая шаткость своих позиций, предпочитал не ссориться с новым руководством партии и сильно смягчил резкость своих высказываний — как публичных, так и частных. И все же противоречия иногда прорывались на поверхность. Например, в ноябре 1924-го он не одобрил «чистку» партийной организации в его наркомате — тогда из партии исключили 62 человека. Он направил в Политбюро записку, в которой отмечал ее «крайнюю торопливость, схематичность и огульность». В результате такой «проверки» «поднимают голову элементы шкурничества, наушники, лентяи и неудачники… получившие теперь надежду выдвинуться вперед за счет доносов, сведения счетов с другими». Политбюро, однако, признало его письмо «ошибочным», а «чистку» — правильной.
Сталин, по общему мнению, относился к Красину негативно, и дочь последнего, приехав в Москву, говорила Либерману: «Коба органически не выносит отца, а фактически Коба сейчас хозяин положения». В 1925 году Сталин выразил свое отношение в Красину в письме немецкому коммунисту «тов. Мерту». «У нас в России, — писал он, — процесс отмирания целого ряда старых руководителей из литераторов и старых „вождей“ тоже имел место. Он обострялся в периоды революционных кризисов, он замедлялся в периоды накопления сил, но он имел место всегда. Луначарские, Покровские, Рожковы, Гольденберги, Богдановы, Красины и т. д. — таковы первые пришедшие мне на память образчики бывших вождей-большевиков, отошедших потом на второстепенные роли».
Благодаря Сталину этот «процесс отмирания» старых вождей революции впоследствии сильно ускорился. И пожалуй, можно считать, что Красину (как и его другу Богданову) повезло до этого не дожить.
В 1923 году в жизни Красина произошло не слишком заметное, но все-таки важное событие: он переехал из «Метрополя», который понемногу расселяли, в первую в жизни собственную квартиру. Точнее, в часть большой квартиры в «уплотненном» в годы революции доме в Малом Знаменском переулке. В декабре того же года случилось еще одно событие — к нему впервые приехали жена и старшая дочь Людмила, еще не посещавшие Россию после 1917-го. Многое для них было удивительным, и Людмила много лет спустя вспоминала: «Я увидела всю эту пропаганду, везде портреты Ленина, плакаты с коммунистическими лозунгами, изречения советских лидеров — все это казалось мне уродливым, угнетающим. Было ужасно видеть, как тяжело живут люди, испытывающие недостаток буквально всего. Бедная Москва выглядела такой облезлой, словно побитой молью, общественный транспорт был набит битком. Бедная, бедная страна!»
Любовь Васильевна воспринимала все более спокойно, но тоже удивлялась: «Мы пришли в квартиру Л. Б. недалеко от храма Христа Спасителя, и я была очень удивлена тем, в каких бедных условиях он жил. Во-первых, он был не один в квартире, но занимал лишь три комнаты, а в других жили посторонние люди, в одной даже целая семья. Его три комнаты были забиты какой-то ненужной и бесполезной мебелью. В середине комнаты, которую он использовал как столовую и кабинет, стояли печка, к которой была приделана уходящая куда-то железная труба, и жестяной таз, где собиралась вода, капающая с потолка. Вплотную к печке стояли обеденный стол и письменный стол Л. Б. Я спросила мужа, как он может жить столь первобытным образом, но он ответил кратко и, как мне показалось, сердито: „Других квартир сейчас нет“».
Энергичная супруга, по ее утверждению, подняла какие-то связи и «выбила» (она только что узнала это слово) для Красина отдельную квартиру в так называемом 6-м Доме Советов на углу Ленивки и Пречистенской набережной. Однако по сведениям самого Красина, он сам «вошел в компанию» со старым товарищем Юлием Грожаном, которого пристроил в «Аркос». Теперь Грожан с коллегами получил под жилье бывший особняк князя Куракина и предложил Красину там квартиру. Еще летом 1923-го он восхищался в письме ее достоинствами: «В гигиеническом и в эстетическом отношении очень хорошо, и я с большим удовольствием жил бы в этом месте. Зимой прямо из дому можно встать на лыжи и по Москве-реке прямо на Воробьевы горы. А летом еще лучше, на лодке или на моторной по Москве-реке вверх хоть до Нового Иерусалима… Квартира будет хорошая, комнат 5, и дом, судя по осмотру, очень прилично заложен. Сейчас там идут работы, стелят полы, заканчивают крышу, обещают к концу сезона окончить постройку, и при нормальных условиях это было бы вполне возможно, не знаю, как это выйдет при наших советских распорядках». Опасения были вполне оправданы — в новый дом он въехал только в следующем году, притом до конца его жизни там исправляли многочисленные недоделки.
Людмила довольно скоро вернулась в Лондон, который нравился ей гораздо больше Москвы, а Любовь Васильевна осталась до лета, сопровождая мужа на всевозможных светских (точнее, советских) мероприятиях. Они исправно изображали счастливую семью, и только близкие знакомые знали, что в жизни Леонида Борисовича давно уже появилась другая женщина.
В 20-х годах столичные сплетники неизменно включали его в круг тех советских лидеров, которые, шагнув из подполья во власть, вдруг испытали вкус к красивой жизни — занимали роскошные квартиры, скупали антиквариат и непременно заводили романы с дамами «из бывших», актрисами и балеринами. Назывались имена Калинина, Енукидзе, Буденного, в том же ряду стоял и Красин.
Г. Соломон, обидевшись на бывшего друга, ядовито расписывал его похождения: «Об этой его слабости говорили всюду — и в Москве, и по всем заграницам… Говорили, что Красин, увлекаясь той или иной особой, которые, разумеется, всегда старались использовать его в материальном отношении, обязательно устраивал на теплые места мужей, родственников, любовников своих пассий».
Далее Соломон со слов Любови Васильевны поведал, как она, приехав осенью 1921 года в Берлин, узнала об увлечении Красина женой его подчиненного Моисея Фрумкина. Они познакомились на ужине, который устроили Фрумкин с братом — по утверждению Соломона, специально чтобы свести красавицу Тамару с Красиным и добиться от последнего неких благ: «Когда Леониду представили эту самую Тамару, он сразу же, как старый боевой конь, воспрял и стал мелким бесом рассыпаться перед ней… Боже, я хорошо знаю Хрома и все его повадки. Я взглянула на него: весь в морщинах, с выцветшими глазами и обрюзгшим лицом, он показался мне таким жалким…» Не давая оценку словам обманутой жены и бывшего друга, скажем лишь, что это оказалось не мимолетное увлечение, а настоящая любовь — с Тамарой Леонид Борисович не расставался до конца жизни, хотя официально отношения с ней так и не оформил.
Тамара Владимировна Миклашевская, в девичестве Жуковская, родилась в Санкт-Петербурге в 1894 году и в юности входила в круг художественно-артистической богемы. Незадолго до начала мировой войны она вышла замуж за известного актера и историка театра Константина Миклашевского, который был намного ее старше: после революции он уехал в Одессу, а она стала гражданской женой Фрумкина, занимавшего тогда высокий пост заместителя наркома продовольствия, что давало ему в голодающей столице неограниченный доступ к продуктам. В начале 20-х тот же Фрумкин устроил Тамару в советское торгпредство в Берлине, где она работала в момент знакомства с Красиным. После этого он навещал ее во время каждого посещения Германии, а в конце 1922 года взял в большую поездку по Италии, куда отправился на встречу с Муссолини.
В промежутках он слал возлюбленной нежные письма, как когда-то Любови Васильевне — последней он писал не менее часто, но с годами их переписка сбилась на приятельски-деловой тон. Тамару он называл «красавушкой» и «русской белой лебедушкой», писал ей: «Миленький ты мой, дорогой и золотой! Целую тебя горячо и ласково и обнимаю и благодарю за то, что ты есть». О политических событиях ей (в отличие от первой жены) почти не писал — не только потому, что она ими не интересовалась, но и из-за того, что письма могли быть перехвачены цензурой. Она была как раз такой женщиной, какие ему нравились, — красивой, деятельной, практичной, хорошо знающей, что ей нужно. Семнадцатого сентября 1923 года она родила ему дочку Тамару, а вскоре вместе с ней вернулась в родной Ленинград. После этого нежность Красина в отношении «любимых моих девочек» стала зашкаливающей — конечно, он любил и старших дочерей, но во время их рождения был слишком занят революцией. Теперь, на закате жизни, его неожиданно расцветшей любви ничего не мешало — конечно, кроме работы, которая по-прежнему отнимала у него почти все время.
Летом следующего года Красин помог двум Тамарам переехать в Москву, но вместе они фактически не жили — скоро он уехал в Италию отдыхать с законной семьей, а осенью получил назначение полпредом во Францию. Конечно, Любовь Васильевна тяжело переживала его роман, особенно после рождения ребенка. Спустя неделю с небольшим после этого события, 26 сентября, Красин писал ей: «Получил твои письма. На многие темы не хочу отвечать, чтобы не вступать в полемику. Но это мне не мешает очень тебя любить, я тебя никогда не разлюблю и всегда буду с тобой жить». «Пожалуйста, миланчик, не сердись на меня и не думай ничего плохого, — уговаривал он ее 14 ноября, — не поддавайся разным наветам и сплетням, и самое лучшее, если бы ты вообще поставил себя так в отношении осведомителей, чтобы они попросту не смели заговаривать с тобою на определенные темы».