Катя Красина. Фотограф Фрэнсис Гудмен. 1933 г.
Между тем инициатива Макдональда вызвала целую волну признания Советского Союза. Италия сделала этот шаг, обещанный Муссолини Красину, 7 февраля. Всего через месяц после этого за ней последовали Норвегия, Австрия, Греция и Швеция. Наметился прогресс и в отношениях с Францией: 30 октября левоцентристское правительство Эдуара Эррио также признало СССР, а 4 ноября сообщило Москве, что хочет видеть в роли полпреда в Париже не кого-то, а Красина.
Леонид Борисович сыграл большую роль в принятии решения о признании — 6 июля 1924 года он прибыл из Берлина в Париж, где общался с рядом политиков, включая Эррио. Франция и французы Красину не слишком нравились, поэтому своему назначению полпредом он был весьма удивлен. Даже сетовал на то, что эту должность отдали не Раковскому, известному франкофилу, а ему, кому всегда больше нравилась Англия. Но раз работа поручена, за нее надо браться.
На парижский вокзал Гар-дю-Нор он приехал на поезде из Берлина 4 декабря. Там его ждали сотни, если не тысячи людей — работавшие во Франции граждане СССР и французы, среди которых было много сторонников коммунизма. Встречать Красина пришел и Владимир Маяковский, знакомый с ним еще с довоенных времен; они жили на соседних дачах в Куоккале. Потом, уже после смерти Красина, поэт написал:
Читаю угрюмо:
«товарищ Красин».
И вижу —
Париж
и из окон Дорио …
И Красин
едет,
сед и прекрасен,
сквозь радость рабочих,
шумящую морево.
Речь идет о Жаке Дорио, политике-коммунисте, игравшем самую активную роль во встрече Красина. Позже он поссорился с СССР и стал столь же ярым поклонником фашизма. А тогда у советского полпреда были другие недоброжелатели: вскоре после прибытия, 11 декабря, прямо у посольства его едва не застрелила русская эмигрантка Мария Диксон (Евгеньева), которую суд признал душевнобольной. Об этом событии узнал весь мир; написал о нем в своем дневнике и писатель Михаил Булгаков: «Приезд monsieur Красина ознаменовался глупейшей в „style russe“ историей: полоумная баба, не то журналистка, не то эротоманка, с револьвером приходила к посольству Красина — стрелять. Полицейский инспектор ее немедленно забрал. Ни в кого она не стреляла, и вообще это мелкая, сволочная история. Эту Диксон я имел удовольствие встречать не то в 22-м, не то в 23-м году в милой редакции „Накануне“ в Москве, в Гнездниковском переулке. Толстая, совершенно помешанная баба. Выпустил ее за границу pе re (папаша. — В. Э.) Луначарский, которому она осточертела своими приставаниями».
Виктор Окс. [Семейный архив Окс]
Любовь Васильевна Красина, охотно игравшая в Лондоне роль торгпредши, перебралась в Париж вместе с дочками, чтобы с еще большим удовольствием играть роль супруги посла. Для начала она занялась обновлением (конечно, за счет Советского государства) убранства в обветшавшем здании русского посольства на рю Гренель. Она так описывала жизнь своего мужа в Париже: «К девяти утра Л. Б. уже работал в своем кабинете. После чтения почты он получал отчеты за прошедший день от отдельных подразделений по торговле и другим делам. Иногда по утрам он принимал представителей других стран, желавших получить достоверную информацию о положении в России. По вечерам он часто посещал официальные приемы, на которых должен был присутствовать по статусу. Эта часть его обязанностей не доставляла ему никакого удовольствия, и он говорил: „Вот почему мне гораздо больше нравится работать в Англии, а не во Франции. Француз ничего не может сделать, не устроив сперва банкет. Прежде чем заключить какую-нибудь сделку, нужно съесть как минимум два громадных ужина вместе с людьми, с которыми ведешь переговоры. Еда там вкусная, но для меня это смерть!“»
Его надежды на налаживание отношений с Францией при правительстве Эррио не оправдались: как большинство французских правительств, оно было весьма шатким. Красин писал: «Вопрос об отношениях с СССР и даже вопрос о долгах, в сущности, сейчас мало интересует Эррио — ведь некогда заботиться о прическе, когда вопрос идет о голове». Скоро правительство пало, и в новом кабинете Поля Пенлеве пост министра иностранных дел занял ветеран французской политики Аристид Бриан. Однажды он неожиданно явился в полпредство к Красину и вполне дружелюбно пообщался с ним, выразив надежду на урегулирование всех спорных вопросов. «Стелет довольно мягко, посмотрим, каково будет спать», — комментировал Леонид Борисович. И действительно, Бриан, как и Эррио, не смог улучшить отношения с СССР, поскольку был занят политическим выживанием.
Начало серьезных переговоров бесконечно откладывалось. Все, что удалось сделать, — создать Консультативный комитет по франко-русским делам во главе с депутатом парламента Виктором Дальбиезом. Переговоры Красина с ним начались 30 мая с обсуждения вопроса о судьбе кораблей Черноморского флота, уведенных белыми после Гражданской войны в тунисский порт Бизерта. Обсуждалось также создание в Париже совместного банка для содействия торговле двух стран, но в итоге банк был основан Советским правительством на свои средства. Красин участвовал в создании павильона СССР на Международной выставке декоративных искусств. Он обратился с письмом к А. Луначарскому с просьбой отобрать экспонаты для выставки, напомнив, что необходимо «во что бы то ни стало избежать упрека в том, что мы хотим щегольнуть артистическими достижениями предыдущей эпохи. Мы должны выставить пусть бедное или недостаточное, но непременно свое, советское».
В открывшейся 4 июля 1925 года в Гран-Пале выставке приняли участие Государственный русский музей, Академия художеств, Ленинградский фарфоровый завод, Монетный двор, а также известные советские архитекторы и художники — К. С. Мельников, В. А. Щуко, А. Н. Остроумова-Лебедева, В. В. Лебедев и другие. Красин выступил с краткой речью на открытии советского павильона, где присутствовали министры, дипломаты, представители прессы. Правда, праздник был подпорчен, когда собравшиеся вокруг дворца сторонники коммунистов начали петь «Интернационал»: сенатор Анатоль де Монзи, считавшийся сторонником франко-советской дружбы, устроил скандал, обвинив полпреда в провоцировании беспорядков, но Красин, как истинный дипломат, только иронически улыбался…
В Париже он сделал еще одно полезное дело — когда-то поселившийся там выходец из России со знаменательной фамилией Онегин создал Пушкинский музей, скупая для него на последние деньги книги и предметы, относящиеся к «солнцу русской поэзии». Теперь он состарился, и музею, в фонде которого были уникальные издания, грозила гибель. Красин, как пишет Любовь Васильевна, купил у него коллекцию музея и отослал ее в Москву. Пушкин и другие классики (особенно Некрасов) оставались для него образцом, и он, по словам жены, равнодушно относился к современной литературе, живописи, музыке. Правда, любил синематограф — они с женой, как и с Тамарой, с удовольствием ходили на романтические мелодрамы, нравились им и буффонады Чарли Чаплина. Любил он и гулять по старинным кварталам Парижа, хотя ему угрожали новые попытки покушения. Обеспокоенные сотрудники посольства нашли для него телохранителя, но жена пишет: «Дочери рассказывали мне, что он находил особое удовольствие, ускользая от его наблюдения. Когда ему говорили, что ему угрожает опасность, он только отмахивался со словами „все это ерунда“».
Во Франции он продолжал встречаться с русскими эмигрантами (тогда такое еще позволялось советским дипломатам) и выполнять относившиеся к ним «просьбы» ГПУ. Одна из них касалась его старого друга Соломона, который в 1923 году был обвинен в финансовых злоупотреблениях, уволен из «Аркоса» и уехал в Бельгию, откуда отказался вернуться, став таким образом одним из первых советских невозвращенцев. Красин старался не поддерживать с ним контактов, но в начале 1925 года вдруг отправил ему письмо, предлагая ни больше ни меньше как стать руководителем агентурной сети ГПУ в Европе. Это письмо настолько возмутило Соломона, что он прекратил все отношения с Красиным, а перед этим отправил ему письмо, в котором говорилось: «Как ты, Леонид, мой друг юности, мой товарищ, мой брат, пишешь мне это!.. Поистине страшные времена наступили, если ТЫ — нет! это невозможно!.. глазам не верю… — ТЫ предлагаешь мне взять на себя это ПОДЛОЕ место, этот „выдающийся пост“, как ты его называешь!»
В цитатах из письма Красина, приведенных Соломоном, знаменателен такой фрагмент: «Ты сделаешь мне личную услугу, великую услугу, ты спасешь меня, если согласишься… Мои шансы очень упали, на меня вешают всех собак… и единственное спасение в том, если ты примешь это назначение и станешь во главе („о, как ты мог это выговорить!“ — патетично восклицает Соломон) чекистских организаций за рубежом…» По словам Красина, Дзержинский и его соратники «с восторгом» отнеслись к идее предложить этот пост Соломону, которого он соблазнял как опытный искуситель: «Ты получишь высокое назначение — пока еще название не придумано — генерального консула на всю Европу и др. страны… тебе будут подчинены все консулы… и, кроме того, ты будешь шефом всех учреждений ЧК, разведупра… словом, всей сетью замаскированных». Обличив бывшего друга, Георгий Александрович в итоге посоветовал ему «взять револьвер и покончить с собой». Неизвестно, было ли это письмо отправлено; его копию жена умершего в 1934 году Соломона нашла в его бумагах и передала в Русский архив в Праге, поскольку оно «проливает яркий свет на моральный облик Красина».
Красин действительно пытался в то время поладить с ГПУ, которое то и дело арестовывало его сотрудников, собирая компромат на него самого. В начале 1925 года в Лондон прибыла партийная комиссия для обследования деятельности «Аркоса», которая доложила в Москву о множестве нарушений. Под ударом оказался поставленный Красиным председатель правления этой организации А. Квятковский, которого в июне отозвали в Москву и там отправили за решетку. В 1927 году на закрытом процессе он был приговорен в 10 годам заключения, после чего бесследно исчез. Именно после этого из «Аркоса» и других торговых организаций за рубежом потянулся ручеек невозвращенцев. Впрочем, были они и до этого — например, в 1924 уехал в Америку пасынок Красина Владимир Кудрявский, которого отчим тоже пристроил на работу в «Аркос». В мемуарах он пишет, что сообщил о своем решении Красину, жившему тогда в Париже, и тот сказал, что не осуждает его. Но сам он был связан с советской властью слишком тесно, чтобы воплотить намерения уехать за границу, которые высказывал еще несколько лет назад. И дело было не в материальных благах и не в статусе — он, конечно, ценил это, но