Старинный театр
Актер – Леонид Утесов.
Актриса – Эдит Утесова.
Графиня – Аркадий Котлярский.
Суфлер – Федор Сергеев.
Актриса (поет).
Выйди, милый, я умоляю!
Диги-диги-дон.
Без тебя я умираю.
Диги-диги-дон.
(Все время оглядывается на дверь.)
Диги-диги-дон.
Диги-диги-дон!
(Шепотом суфлеру.) Где же он?
Диги-диги-дон.
Что же он не идет?
Диги-диги-дон.
Что делать?
Суфлер. Пойте сначала.
Актриса (поет.)
Выйди, милый, я умоляю.
Диги-диги-дон.
Без тебя я умираю.
Диги-диги-дон.
Что с ним случилось? Я действительно сейчас умру!
Диги-диги-дон.
Диги-диги-дон!
Я больше не могу!
Диги-диги-дон.
На сцену вылетает Актер. Актриса не замечает его.
Диги-диги-дон.
Суфлер (шепотом Актрисе). Он пришел.
Актриса. Диги-диги-дон. Что?
Суфлер. Он уже вошел.
Актриса. Диги... (Замечает Актера и замолкает.)
Суфлер (шепотом Актеру). Здравствуй, моя маленькая малютка.
Актер (озираясь по сторонам). Здравствуй, моя маленькая малютка!
Суфлер. Радостно подбегает к ней. Что же вы не подбегаете?
Актер. А где же малютка?
Актриса (шепотом). Малютка – это я.
Актер. Вы? Кто бы мог подумать! (Подбегает к Актрисе.)
Актриса. О Габриэль!
Суфлер. О Бьянка!
Актер. О Бьянка!
Суфлер. Берет Бьянку за руки. Берите же!
Актер. А где же Бьянка?
Актриса. Бьянка – это я.
Актер. Вы же малютка.
Актриса. Я и малютка, и Бьянка.
Актер. Я не знал, что вы играете две роли. (Берет ее за руки.)
Суфлер. Все эти долгие дни я думал о тебе, думал о тебе.
Актер. Все эти долгие дни я думал о тебе.
Суфлер. Думал о тебе.
Актер. Я уже сказал «думал о тебе».
Суфлер. «Думал о тебе» два раза.
Актер. Все эти долгие дни я думал о тебе два раза.
Актриса. Увы, увы! Это наше последнее свидание.
Суфлер. Боже!
Актер. Боже!
Актриса. Что с вами?
Суфлер. Воды!
Актриса. Рафаэль!
Лакей (входит). Сеньорита?
Актриса. Стакан воды сеньору Габриэлю!
Лакей подает Актеру на подносе стакан с водкой.
Суфлер. Габриэль с жадностью выпивает воду. (Актер выпивает, крякает и передергивает плечами.) Габриэль твердыми ногами подходит к Бьянке. Подходите же!
Актер. Я... Я не могу твердыми.
Суфлер. Ну подходите как можете.
Актер, пошатываясь, подходит к Актрисе.
Я буду бороться за свое счастье, о Бьянка.
Актер. Я буду бороться за свое счастье, о Бьянка!
Суфлер. Как боролись великие полководцы Александр Македонский и Кай Юлий Цезарь.
Актер. Подавай реже.
Суфлер. Как боролись великие полководцы...
Актер. Как боролись великие полководцы...
Суфлер. Александр Македонский...
Актер. Александр Македонский.
Суфлер. И Кай Юлий Цезарь.
Актер. Чего?
Суфлер. И Кай!
Актер. Пожалуйста. (Начинает икать.)
Актриса. Что вы делаете?
Актер. Икаю.
Актриса. Зачем?
Актер. Мне суфлер сказал «икай», я и икаю.
Актриса. Он не вам сказал «икай», а «и Кай Юлий Цезарь».
Актер. Юлий Цезарь икай? Почему же он не икает? Юлий, где вы? Вам икать!
Актриса. Вы с ума сошли, он умер две тысячи лет тому назад.
Актер. Умер? Царство ему небесное. Значит, все-таки мне икать.
Актриса. Вы совершенно не знаете пьесы!
Суфлер. Говорите дальше.
Актриса. Моя мать, престарелая графиня Ядвига, против нашей любви. Но все равно я решилась. Бежим, Габриэль, бежим!
Суфлер. А ты не будешь потом плакать и каяться?
Актер. А ты не будешь потом... Чего?
Суфлер. Плакать.
Актер. Плакатъ.
Суфлер. И каяться.
Актер. Опять икается. Вы кому говорите – икается?
Суфлер. Вам, вам.
Актер (Актрисе). Вот видите, мне икается, а вы говорите, я пьесы не знаю! (Снова начинает икать.)
Актриса. О Габриэль! А не причиняю ли я тебе зло своей безрассудной любовью?
Суфлер. Разве зло может исходить из такого благородного сердца?
Актер. Как?
Суфлер. Разве зло...
Актер. Развезло. Конечно, развезло. Ты бы вот такой стакан ахнул, и тебя бы развезло.
Актриса (накинув на себя мантилью и надевая боты). О Габриэль, мы должны торопиться. Если сюда войдет моя мать, графиня Ядвига, – все погибло. Но подумай в последний раз. Нам предстоит трудная жизнь, а ты привык к беззаботной жизни.
Суфлер. Почему ты думаешь только обо мне?
Актер. Почему ты думаешь только обо мне?
Суфлер. Тебе тоже хватает заботы.
Актер. Тебе тоже... Как дальше?
Суфлер. Хватает заботы.
Актер. Хватает за боты? Сейчас. (Бросается к Актрисе и хватает ее за боты.)
Актриса (вырываясь). Вы с ума сошли! Оставьте мои ноги!
Суфлер. Бежим, Габриэль, бежим! Бегите, бегите.
Актриса. Пустите меня, пустите. (Вырывает ногу, в руках Актера остается ботик.) Бежим, Габриэль, бежим!
Вбегает Графиня Ядвига.
Графиня. Стой, соблазнитель. Ты хочешь унести самое дорогое, что есть у меня в жизни. Отдай мое сокровище.
Актер. Пожалуйста! (С поклоном протягивает ей ботик.)
Графиня. Святой Винцент! Что я вижу! У тебя на руке точно такое же родимое пятно, какое было у моего сына, пропавшего двадцать три года тому назад из походной палатки моего мужа, убитого во время кампании 1809 года иноземными войсками маленького корсиканца. Сядьте, Габриэль.
Актер. Благодарю вас, графиня, я уже сижу.
Графиня. Расскажите, что вы знаете о своем отце.
Суфлер. Мой отец был подполковником.
Актер. Как?
Суфлер. Подполковником.
Актер. Он был почему-то под полковником.
Суфлер. А ведь чины в то время задаром не давали.
Актер. А ветчины в то время задаром не давали. А сейчас что же, по-твоему, ветчину задаром дают?
Суфлер. Однажды в кампанию 1809 года...
Актер. Однажды мой отец был в компании. Это было в 1809 году. Ну ясное дело в компании что делают – сидят (выразительный жест рукой).
Суфлер. К моему отцу подскакивает человек, с наскока замахивается саблей и кричит: «Берегись, порублю!» «За мной!» – кричит мой отец.
Актер. Ну да, выпивают они, вдруг к моему отцу подскакивает человек, официант, значит...
Суфлер. С наскока замахивается саблей.
Актер. Как?
Суфлер. С наскока.
Актер. Ну конечно, отец спрашивает официанта: «С нас скока?»
Суфлер. И кричит: «Берегись, порублю!»
Актер. Ну конечно, официант кричит: «По рублю». Потому что, как я вам уже говорил, ветчины в то время задаром не давали.
Суфлер. «За мной!» – кричит мой отец.
Актер. Ну а отец кричит: «За мной», не хочет платить. Оно и понятно – обидно платить за всю компанию 1809 года.
Суфлер. Отец хотел бежать, но вокруг все штыки, все штыки...
Актер. Ну да. А все ж таки заплатил. Пришлось.
Графиня. А свою мать вы помните, Габриэль?
Суфлер. Я помню ее портрет, который отец носил на груди.
Актер. Я помню ее портрет, который отец носил на груди.
Графиня. Так вглядись в меня внимательней!
Суфлер. Габриэль вскакивает, всматривается.
Актер вскакивает.
Узнает свою мать в графине.
Актер хватает графин и всматривается в него.
Мама. Мама.
Актер (заглядывая в графин). Мама, мама, как ты сюда попала?!
Графиня. Сын мой! (Обнимает Габриэля.)
Актриса. Значит, он мне брат! О горе!
Графиня. Он мне сын, но тебе он не брат, потому что твой отец вот кто! (Входитдругой Актер.)
Актриса. Отец! О счастье! (Бросается к нему.)
Вошедший. Графиня! Я прошу вашей руки.
Графиня подает ему руку. Все поют и танцуют.
Михаил Зощенко
Почти зощенковская история
На первую производственную практику меня послали в «Комсомольскую правду». Газету тогда возглавлял Аджубей, поначалу показавшийся мне человеком весьма солидных лет, но на летучках, куда по его настоянию приглашали и нас, практикантов, он вел себя как мальчишка. Острил по поводу опубликованных материалов, неожиданно требовал развить историю из незаметной «информашки», одним «не пойдет!» отвергал статью, иногда добавляя: «Старье не берем!» А главное – фонтан идей, нестандартных решений и предложений в нем не иссякал.
Однажды он сказал:
– Я понял, нам нужно делать воскресные номера непохожими на другие. Люди неделю работали, надо дать им передых, избавить от повседневных официоза и аналитики, придумать нечто совсем иное. Бросаю клич: предлагайте кто сколько может! Лучшее, обещаю, отметим премиями.
Не помню, тогда ли или на одной из следующих понедельничных летучек я набрался смелости и предложил публиковать по воскресеньям небольшие репортажи об известных артистах. Известных не только своими работами, но главным образом юмором на сцене или на экране.
– Кого ты имеешь в виду? – спросил Алексей Иванович.
Я назвал имена, лежащие на поверхности, – Рину Зеленую, Аркадия Райкина, Владимира Хенкина, Леонида Утесова, Фаину Раневскую...
– Отлично! – согласился Аджубей. – Вот тебе мы это и поручим. К концу недели жду материал.
Утесов оказался первым, с кого начались рассказы о веселых случаях в жизни знаменитостей.
Леонида Осиповича я видел до этого только из зрительного зала. Но когда рассказал ему по телефону о срочном задании, что получил в «Комсомолке», он удивительно быстро согласился на встречу и пригласил меня к себе.
– Мой дом на Смоленке вы найдете легко, – сказал он. – «Руслан» подо мною, а я в вышине.
«Руслан» тогда был одним из самых популярных магазинов. Мужские костюмы, ассортимент, казавшийся запредельным, ондатровые и пыжиковые мужские шапки, километровые очереди за которыми состояли почему-то только из женщин.
Утесов расспросил меня, чем я занимаюсь, как попал в газету, какие его песни люблю (вопрос, знаю ли я их, и возникнуть не мог: тогда не было человека, не знакомого с песнями Утесова!). А потом рассказал «юморную» историю.
Запись ее, как и газета, в которой ее опубликовали, не сохранилась: кто в восемнадцать лет думает об архивах?! Потому изложу ее по памяти.
Утесов ехал на поезде отдыхать. Чтобы избежать ненужных разговоров, войдя в купе первым, занял свое место на верхней полке и уснул. Проснувшись, услышал внизу разговор: молодой человек рассказывал девушке, как ему трудно подбирать репертуар, как его, Леонида Утесова, одолевают поклонницы, и как он, Леонид Утесов, сожалеет, что среди них ни разу не встретилась такая, какой теперь оказалась его попутчица.
– Любовь нечаянно нагрянет, – процитировал он, слегка фальшивя.
Девушка млела от восторга. Когда она «на минутку» отлучилась из купе, Леонид Осипович, свесившись с полки, сказал:
– Молодой человек, а ведь Утесов – это я.
– Тем хуже для вас, – услышал в ответ...
– История почти зощенковская, – закончил Утесов.
– Почему? – спросил я.
– Вы не представляете, какой популярностью пользовался он уже в двадцатых годах. Это сказано про него: проснулся в одно прекрасное утро знаменитым. Михаил Михайлович говорил мне, сколько в поездах, на пароходах, на курортах расплодилось авантюристов, выдававших себя за Зощенко. Сколько в журналах и газетах появилось подражателей, пытавшихся снять сливки с зощенковского стиля. Я сам видел в «Вечерке» объявление: «Меняю имя и фамилию Федор Вакханюк на Михаила Зощенко».
А апогеем этой чехарды стал вызов писателя в суд, куда некая гражданка подала на Зощенко Михаила Михайловича иск с требованием взыскать с вышеуказанного алименты за ребенка, отцом которого он стал год назад, но скрылся от пострадавшей, не пожелав оформить отношения по закону. И, только увидав искомого в суде, гражданка с удивлением воскликнула: «Это не он!»
Наученный горьким опытом, Зощенко после этого прибегал к маскировке. Его верный оруженосец и друг – поэт и переводчик Валентин Стенич (он, кстати, по совету Михаила Михайловича сделал для Утесова перевод «Песни американского безработного», которую певец с огромным успехом спел в 1936 году) – рассказывал, как Зощенко, спасаясь от поклонников обоего пола, прожил целый месяц на курорте в Крыму под фамилией Бондаревич, обеспечив себе относительный покой.
– Если бы вы знали, как я его понимаю! – заметил Утесов.