.
Слова и дела[6]
Слова: «Главрепертком объявляет решительную борьбу по линии искоренения из репертуара произведений, рассчитанных на обслуживание нэпманства и мещанства (шантанно-фокстротной музыки, „цыганщины“)».
Это выдержка из «Репертуарного указателя», т. 2, официального издания Наркомпроса (Сектор искусств, Главрепертком) от 1931 года. А вот еще слова: «Главрепертком предлагает: провести решительную борьбу… с фокстротом, который распространяется через грампластинки, мюзик-холл и эстраду… и является явным продуктом западноевропейского дансинга, мюзик-холла и шантана» (оттуда же, с. 70 и 71). А вот и дела.
На широкой эстраде Московского мюзик-холла расположился оркестр из джаза, саксофонов, банджо и прочих «современных» инструментов, а сбоку в глубоком кресле уютно сидит и сам «маэстро» – Леонид Утесов. Затем «маэстро» встает, обращается к публике с типичными эстрадными пошлостями (вроде того, что, мол, «джаз» – это такой барабан, а «банд» – это мужской род от банды и т. д.) и затем начинает свой «концерт». Начинается концерт с «американского» номера, как громко называет «маэстро» исполняющийся оркестром самый расшатанный фокстрот, тупой, механический, но в большой мере насыщенный той кабацкой «спецификой», по которой так истосковались за последнее время московские нэпманские мамаши и дочки. Дальше следует экскурс в «национальную» музыку – русскую, еврейскую, украинскую – неподражаемая смесь наглости и цинизма. Для простоватых дурачков – удобное прикрытие: берутся якобы под обстрел старые, отжившие песни мещанства царских времен («Утесов перестраивается»). Но есть ли здесь в сколько-нибудь значительной мере элементы «обстрела»? Прикрываясь словами (это, мол, старый быт) и декоративными моментами (спускающиеся изображения попа, еврейского «портного Каца из Парижа» и т. д.), Утесов, по существу, смакует именно эти наиболее типичные для этих старых песен элементы, чем и приводит в неописуемый восторг обывательские души. В той же незначительной части, где старые, псевдонародные песни действительно берутся под обстрел, они «критикуются» с позиций западного фокстротирующего шантана. Только такой смысл имеет грубое осинкопирование всяческих псевдорусских, псевдоукраинских напевов, исполняемых Утесовым.
Имеется в программе и пошленькая офокстроченная полечка, явно рассчитанная на массовое запоминание и воспроизведение в быту, имеются и другие перлы, на которых нет смысла и надобности останавливаться.
Возникают недоуменные вопросы.
Во-первых, какой «линии» придерживается руководство мюзик-холла в вопросах музыкальной политики, на какого потребителя оно ориентируется?
Во-вторых, существует ли при мюзик-холле художественно-политический совет или мюзик-холл принадлежит к числу тех театральных организмов, которым связь с рабочей общественностью не нужна?
И наконец, имеется ли в Главреперткоме хотя бы самый элементарный контроль за исполнением своих собственных постановлений?
Утесов и Хенкин[7]
Очень одиноко выглядит в оперетте Хенкин[8]. Эстрадная манера его игры вязнет в традиционном ансамбле. Он не может «договориться» со своими партнерами.
Он пытается отстоять свой голос напрасно. Он обретает себя вполне только под прожекторами эстрады. Там он на свободе. Там он играет каждым куском своего тела; кажется, эти «куски» механически сцеплены, он весь какой-то шарнирный, эта голова с наклоном вбок, этот кулак, неожиданно выбежавший вперед, эти чуть чаплиновские ноги; он играет этими «кусками» рассчитанно, с экспрессией, с виртуозностью жонглера.
Все – для выразительности текста.
Возможно, он дал бы больше. Но для этого нужна опора со стороны, точка опоры. Чтобы максимально развернуться, нужен… партнер, другой, третий, ансамбль. Но, подчеркиваем, не обычный, а именно эстрадный ансамбль, владеющий тем же стилем игры. Когда-то Хенкин чувствовал это и нашел себе партнера, партнер назывался «Хор братьев Зайцевых»[9], но, почему-то не договорившись, расстался с ним.
«Упавшее знамя» подхватил Утесов, и с большим успехом. Еще недавно джаз Утесова – это была шеренга юношей с одинаковыми галстучками и одинаковыми улыбочками, перед ними ходил, напевал и острил Утесов.
Но он искал опоры для своего актерского дарования. И вот музыканты на виду у всех превращаются в актеров. На одном появилась широкополая шляпа, другой запустил бороду, третий вырос в бравого физкультурника, четвертый скорчился старичком.
Зазвенела реплика, другая, третья, родилась первая мизансцена, молчаливые юноши заговорили, и… неожиданно эстрадный джазовый номер превратился в маленький спектакль… А об эстрадном спектакле мечтают многие люди театра, и, между прочим, Р.Н. Симонов.
Это – обещающий перспективы путь, это – путь к театру, театру эстрады.
Почему бы танцору, выбивающему чечетку, или какому-нибудь искуснику на ксилофоне или банджо не стать пружиной театральной сцены? Утесов идет к этому. У него эстрада обрастает декорациями. У него два чечеточника превращены в «лошадь». «Лошадь» входит в магазин, мило кланяется, пляшет и кокетливо закатывает глаза. Вот и сцена, для которой так и просится текст.
«Музыкальный магазин»[10] состоит из крохотных эпизодов, связанных случайно. Но ведь можно взять сюжет – их немало в сатирической и юмористической литературе – и дать его в эстрадном плане. Там уйма материалов для утесовского изобретательства.
«Душа» спектакля – это джаз, слово, кое у кого вызывающее ханжескую гримасу. Я думаю, что можно признать саксофон. В европейском кабаре саксофон сладострастно шамкал среди замерших в сомнамбулическом трансе фокстротирующих пар. Но саксофон не виноват в этом, его заставили шамкать. Происхождение у него благородное – негритянская народная музыка. Почему бы не обещать ему хорошее будущее?
Джаз, его урбанистические, машинные, индустриальные акценты далеко-далеко не враждебны нам. Послушайте утесовский джаз, и вы убедитесь в этом. В его музыке есть мысль, улыбка, слово.
Утесов чрезвычайно музыкален. Ему свойственны ирония и лирика, он хочет пропитать ими каждое движение и музыкальную ноту, он хочет, чтобы они говорили. А это главное. Только вот насчет… текста. В нем есть остроумие, но и, к сожалению, много наивного, плоского юмора, который так сладостно ловят обывательские уши.
И не без греха в этом отношении и Хенкин. Но нужно сказать, что Хенкин освобождается от своего порока. В мастерски исполненном рассказе «Закрытый распределитель» уже не было этих элементов обывательского зубоскальства, которые слышались порой, например, в демонстрации зощенковских новелл. Здесь явно проступает ирония, издевка самого исполнителя над героем рассказа. Это – достижение. Пусть только Хенкин не соскальзывает с этого уровня.
Вся же новая программа мюзик-холла на этот раз на редкость удачна.
О джазе Утесова[11]
У нас не может быть выбора в жанрах по степени их традиционной важности. Во всяком случае, жанры могут бороться друг с другом на равных правах.
То, что мы называем эстрадой, вещь довольно неопределенная. К эстраде относят и мелкие театральные представления, и драматический отрывок, но в основе эстрады, вероятно, лежит искусство, близкое к быту. На эстраде живет бытовой анекдот, романс и музыка так называемых малых форм.
Бытовая русская песня с древности нам известна, и она прекрасна.
На репетиции новой программы.
На выступлениях музыканты никогда не использовали пюпитры
Старый русский песенник мало прочитан теоретиками и историками искусства и напрасно не известен нашим поэтам. Это прекрасные песни, которые можно было бы часто петь и сейчас. Древняя скоморошеская песня потеряла свое театральное оформление и, вероятно, ушла при Петре I в солдатскую песню. Русская бытовая песня всегда шла рядом с поэзией, питала ее, ее элементы есть у Державина.
То, что мы называем цыганским романсом, включает в себя работу целого ряда известных и неизвестных русских писателей. Тут есть и Пушкин, и Фет, и Аполлон Григорьев, и Полонский.
Поэтому нельзя отговариваться, что песня хоровая – песня малого масштаба, малой мысли, малого чувства.
Александр Блок любил так называемый цыганский романс, собирал его, записывал.
Мы чрезвычайно заинтересованы в бытовой песне, в эстраде, потому что этим материалом мыслят люди, это напевается на улице, воспитывает людей. Романс определяет тон разговора влюбленных. Маленькие дети поют на улице песни из кинофильмов. Это песенное море, в которое мы все погружены.
Вопрос о значимости малых форм для нас решен. Эстрада подымается, у нее есть талантливые люди, и один из талантливейших – Леонид Утесов.
Эстрада начинает притворяться, что она не эстрада, – она притворяется театром. Это так же неправильно, как если бы театр притворялся эпосом, кино притворялось театром. Эстрада, борясь с презрением или с недооценкой, не подымает своего качества, не становится более необходимой, не идет по пути высокой мысли, а принимает внешность театра – костюм, декорации и связь эпизодов.
Леонид Утесов – на редкость талантливый человек. Он превосходно понимает стиль песни, точно движется, превосходно имитирует дирижирование своим джазом. Он создал превосходный джаз, умеет требовать от людей, научил джаз двигаться, научил музыкантов акробатике. Это человек с талантом и сильными руками художника, но он хочет немного: прежде всего он хочет подражать театру, а какому – неизвестно.
Появляются на эстраде один за другим подобия сюжетов. В этих сюжетах человек не изменяется, а только переодевается.
Можно сказать, что старая, совершенно разрушающая драматургию теория о сюжете как о монтаже аттракционов, внешне занимательных и непосредственно действующих на зрителя, живет сейчас на эстраде.