Вспоминая Одессу периода гражданской войны, Утесов писал: «Установилась советская власть. Мысль, как жить дальше, не мучила меня. Я это хорошо знал. В единстве с теми, кто трудится. Поэтому роли, роли, роли».
Эти слова были правдивы – он принял советскую власть искренне, без особых колебаний. Предпосылок тому было немало: и жизнь в дореволюционной Одессе, и влияние сестры, ставшей еще в годы революционных событий 1905 года на сторону большевиков, и служба в армии.
Утесов не раз вспоминал о том, что в их квартире собирались революционеры, читали революционные прокламации, изучали книги Маркса и Энгельса, и едва ли не каждое такое собрание заканчивалось лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Однажды отец, обычно не препятствующий этим сборам, зашел в комнату, где заседали революционеры, и, услышав этот лозунг, с несвойственной ему твердостью заявил: «Только не в моем доме!»
После октября 1917 года в Одессе началась перманентная смена властей: Украинскую Центральную раду сменили немцы, за ними пришли французские интервенты в компании с итальянцами и греками, потом войска белой Добровольческой армии. Но, несмотря на все это, в городе было относительно безопасно, во всяком случае спокойнее, чем в других районах России. Постепенно в Одессе собралась значительная часть русской интеллигенции из Петербурга и Москвы. Шли разговоры о том, что при любом развитии революционных событий они минуют Одессу, которая останется «вольным городом».
Утесов с женой и маленькой дочкой Эдит жил в доме его родителей. Дите шел четвертый год. Она уже не только умела разговаривать, но и реагировала на события, происходящие за окном.
Для Утесова главным было то, что любые перевороты в городе не влияли на актеров, в особенности – на актеров «легкого жанра», которые могли развлекать публику при любой власти. И в это бурное и непредсказуемое время Утесов предпочел быть в родном городе.
Он давал концерты для Добровольческой армии, а чуть позже – для красноармейцев. Утесова слушали и адмирал Колчак, лично благодаривший его после выступления, и, как уже упоминалось, Котовский, руководивший в ту пору кавалерийским отрядом под Тирасполем вблизи Одессы. Позже Утесов напишет: «Одно время я даже не выступал на сцене, а служил адъютантом у брата моей жены, который, пока в Одессе была советская власть, был уполномоченным «Опродкомзапсевфронт и наркомпродлитбел», что означало: “Особая продовольственная комиссия Северо-Западного фронта и Народного комиссариата продовольствия Литвы и Белоруссии”». Это воспоминание относится к тем дням, когда Утесов, одетый в черную кожанку, с заткнутым за пояс наганом, был похож на красноармейского комиссара.
Леонид Осипович вспоминал об этом времени: «…как жить дальше… я хорошо знал. Не потому, что у меня были какие-то философские концепции или твердая политическая программа. Мой бунтарский характер, мой веселый нрав, моя жажда постоянного обновления и внутреннее, стихийное единство с теми, кто трудится, – безошибочно подсказали мне дальнейшее направление моей жизни. К тому же эстрада недаром считается самым злободневным жанром. Уж кто-кто, а артисты эстрады заботу или, говоря языком библейским, «злобу дня» должны знать отменно. Как и во всех группах общества, здесь были люди разных убеждений, свои «белые» и «красные», и здесь это даже резче обозначалось, чем в театре, где долгое время можно спокойно «скрываться» в классическом репертуаре, петь в «Пророке», «Травиате», играть в «Осенних скрипках» и старательно не замечать, что зрители жаждут взрывов совсем других чувств.
Но и на эстраде, как во всех других областях жизни, люди по-разному относились к тому, что совершалось в России. Были и испугавшиеся, и растерявшиеся, и злобствующие, и просто не понимавшие, которым казалось, что ничего больше не нужно, раз рассказы о теще исправно веселят публику. Но даже и такие вскоре поняли, что пора «менять пластинку». Многие приспосабливали свой репертуар грубо, неумело, откровенно, может быть, даже спекулируя, меняли цвет с быстротой хамелеонов. Многие задумывались об этом по-настоящему.
Размышляя о бегстве, допустим, Изы Кремер, я где-то догадывался, что она не смогла бы отказаться от своих интимных песенок, от любования роскошной жизнью, воспевания экзотики, от мечты о «далекой знойной Аргентине», о той воображаемой Аргентине, в которой нет никаких революций и где ничто не мешает «наслаждаться» жизнью. То же самое для Вертинского, воспевавшего безысходность и отчаяние, «бледных принцев с Антильских островов», – новая действительность, разрушавшая выдуманные миры, где «лиловые негры подают манто», была не только неприемлема, но и враждебна. А лихие тройки, рестораны и кутежи, последняя пятерка, которая ставится на ребро, – все то, о чем пел в цыганских романсах хорошим баритоном Морфесси, – все это было напоминанием того, что потеряли прожигатели жизни и за что они теперь ожесточенно сражались. Я выступал с этими людьми на одной эстраде, бок о бок. Я ценил их мастерство, но никогда не стремился им подражать – подражать я вообще никогда никому не стремился. А заунывная манера исполнения была мне органически чужда, может быть, по все тем же свойствам моего человеческого характера. Больше того, мне хотелось быть их антиподом. Сочный бытовой юмор, пусть иногда грубоватый и фривольный, не пускал в мои песенки, тоже подчас грустные, изломов и изысков, любования и наслаждения своей болью.
Время – великий преобразователь. Вертинский вернулся, и в его песнях появились иные интонации, пришедшие с пониманием, хоть и запоздалым, того, что произошло на его земле. В них появились ирония, сарказм, насмешка над мелкостью того, что им прежде воспевалось, что ему самому нравилось. Мой выбор произошел как бы сам собой».
В годы гражданской войны Утесова связала тесная дружба с Игорем Владимировичем Нежным. Вместе они создали небольшой творческий коллектив и выступали с концертами перед солдатами в казармах или прямо на позициях. Одной из участниц их труппы стала молодая актриса Клавдия Новикова – та самая, которая пригласила Утесова впервые в театр. Постепенно их коллектив преобразился во фронтовую артистическую бригаду, что оказалось не только интересным, но и полезным делом, потому что артистов ставили на красноармейское довольствие.
Утесов, Нежный и их коллеги разъезжали в вагоне, на котором была надпись: «Первый коммунистический агитпоезд». Этому поезду случалось останавливаться и в крупных городах, и на маленьких станциях, и просто в чистом поле, где актеры наскоро оборудовали площадку для выступления.
Утесов, бывший уже далеко не новичком и получивший немало оваций в театрах и кабаре, вдруг осознал, в чем настоящая сила искусства. В своих воспоминаниях он пишет: «Я чувствовал, хотя тогда, может быть, еще и не смог бы объяснить, особую атмосферу зрительного зала. Наверно, ее создавало то боевое настроение, с каким зрители заполняли его ряды, оружие в их руках и их готовность в любую минуту ринуться в бой. Согласитесь, что это настроение отличается от настроения людей, которые пришли в театр поразвлечься. Актеры народ чуткий, и я, конечно, не мог не уловить этой разницы. Я с удивлением и радостью чувствовал, что во мне поднимается волна любви к этим людям и боль при мысли, что, может быть, половина из них не придет на мое следующее выступление.
В те молодые годы я редко уставал, силы и энергия рвались из меня неудержимо, но неустроенный вагонный быт, частые переезды утомляли и меня. Однако готовность выступать перед красноармейцами никогда во мне не угасала: я видел, что мои выступления нужны не для развлечения от скуки, а для дела – уставшие в боях люди на глазах обретали бодрость духа, распрямляли плечи и разражались оживляющим смехом».
Может быть, поэтому Утесов буквально влюбился в своих новых слушателей – он готов был выступать перед ними днем и ночью. Был случай, когда после непрерывных двухдневных выступлений измученные артисты, придя в вагон агитпоезда, заснули мертвецким сном. В это время пришел посланец от командования и потребовал очередного выступления перед бойцами, отправляющимися в бой на рассвете следующего дня. Даже послушный, все понимающий Игорь Владимирович Нежный попросил не будить актеров. «Но командование требует», – настаивал гонец. Утесов, услышавший сквозь сон весь этот разговор, очнулся и сказал: «Концерт будет». «Такой концерт я давал впервые, – вспоминал он. – Вот где пригодились мои способности к импровизации, трансформации и имитации. Я уходил в одни кулисы веселым куплетистом, а из других выходил серьезным рассказчиком, упархивал танцором, а выплывал задушевным певцом, я пел арии из оперетт, играл сцены из водевилей, я читал монологи и стихи, я изображал оркестр и хор, солистов и дирижера – одним словом, моноконцерт. Никогда в жизни я еще не получал таких аплодисментов, но никогда в жизни и не испытывал такого наслаждения от своего выступления».
Впрочем, нечто подобное случилось еще раз – это было в 1919 году в Одессе, в дни, когда там гастролировали актеры МХАТа. Поздним вечером после спектакля они пришли в Дом артиста, где впервые увидели Утесова. Позже он вспоминал, что столько добрых слов, столько комплиментов дав но не слышал. Это было тем более приятно, что хвалили его профессиональные актеры.
В те годы одним из многих развлекательных заведений Одессы было кабаре «Аккорд». Как и везде, в нем обсуждались и политические вопросы. Позже Утесов в своем эссе о кабаре «Аккорд» заметит: «…чем хуже положение на фронте, тем лучше торговля в кабаках». Вот типичная сцена в «Аккорде», мастерски описанная Утесовым: «…Зал полон. В ложах генералы, в зале офицеры. Дамы в гиперболизированных декольте. Это предсмертный пир с музыкой. Конферансье Саша Корягин. Барственный вид: «смокинг с проседью».
– Господа! Я поднимаю бокал за старую добрую Москву. За Москву сорока сороков церквей, за благовест освобождения от большевизма. Ура! – провозглашает Саша Корягин.
– Ура! – кричат погоны.
Цзынь, цзынь, цзынь – звучат бокалы. Кричат, звенят, а к Одессе идут большевики, сметая на пути белую саранчу.