– А еще говорят, что несмотря на такую скудость атрибутов, он был в состоянии удовлетворить их всех до одной, да еще и на второй круг хватало. Да о нем ведь много чего говорят, не все же правда. Рассказывают, например, будто у него все тело было покрыто волосами, прямо как у обезьяны, а на самом деле кожа у него была гладкая и безволосая, как у людей желтой расы.
Телохранители приближаются к огромной негритянке, одетой сиреной, к блондинке с плюмажем из павлиньих перьев и к худышке, обтянутой трико тигрового рисунка, с прицепленными ушами и хвостом. Они говорят им что-то на ухо, и три женщины поспешно накидывают шали, берут сумочки и выходят на улицу, покачиваясь на каблуках-шпильках высотой девять с половиной сантиметров, подталкивая друг друга, как школьницы, и гомоня, как потревоженные куры.
Повизгивая и жеманничая, они усаживаются в «Мерседес» – Павлин впереди, Сирена и Тигрица сзади, но Нандо это не нравится, и они пересаживаются так, что впереди оказывается Сирена, а сзади Тигрица с Павлином. «Мерседес» и «Тойоты», рванув с места, мчатся по улицам веселого квартала, скрежеща и сжигая шины. На полном ходу Павлин вдруг решает открыть дверцу, прищемивщую ее плюмаж, и едва не вываливается на крутом повороте, но кто-то спасает ее, вцепившись в нее мертвой хваткой и швырнув внутрь. Машины тормозят на площади, где собираются исполнители серенад, и по знаку Нандо телохранители подбирают знакомое трио, своих ребят, и сажают их в одну из «Тойот».
Возглавляемый «Мерседесом» караван приближается к берегу моря, теперь шоссе вьется по склонам прибрежных гор, среди обрывов и скал, спускаясь к чудовищным, черным, зеленым и лиловым волнам, что рокочут внизу. Нандо одной рукой ведет машину со скоростью сто двадцать километров в час, а в другой держит бутылку, чередуя глотки виски с затяжками сигары «Индианка», которую женщины вкладывают ему в рот. Он мчится вниз, пьяный и безумный, не обращая внимания на силу тяжести, с каждым поворотом все сильнее взывающую к нему из глубин, и стреляя из кольта возле дорожных знаков, предупреждающих об опасности спуска.
Девицы в восторге, захваченные румбой и скоростью, возбужденные выпивкой и сигарным дымом, преисполненные заботы об ублажении своего щедрого хозяина: одна целует его, другая сосет, а третья нашептывает ему на ухо любовные стишки. Они пьют из горлышка «Олд Парр» и швыряют в окно пустые бутылки, чтобы посмотреть, как стекло цвета кофе разбрызгивается по асфальту тысячей золотистых осколков, которые «Тойотам» приходится, головокружительно маневрируя, объезжать, чтобы не проколоть шины.
По приказу Нандо Сирена начинает грубый стриптиз, мурлыча меренге призывным голосом индейского демона. Она расстегивает голубой бюстгальтер с отделкой из металлической чешуи, напоминающий средневековые доспехи, и в воздухе подпрыгивают, стосковавшись по свободе, ее монументальные груди, – размерами они достойны книги Гиннеса, и каждую венчает сосок, подобный глазу циклопа. Каждая грудь Смуглой Сирены – чемпион мира среди тяжеловесов, тот, что справа – это Фрэзер, а тот, что слева – Мухаммед Али,[41] их боксерский поединок развивается в полной зависимости от неровностей и извивов шоссе: поворот налево – и Фрэзер наваливается на Али, прижимая его к канатам, поворот направо – и Мухаммед ответным апперкотом нокаутирует Фрэзера, и в пылу схватки оба тяжеловеса упруго наливаются, приподнимаются подобно параболическим антеннам и рассылают порнографические сигналы, вызывая на бой любого.
Водитель и пассажирка переднего сиденья стиснуты, как сардины в банке, словно вместо двоих весьма крупных людей там едут четверо – Нандо-Горилла, Сирена (сиречь Китиха), Фрэзер (правая грудь) и его брат-близнец Али (левая).
Сирена отцепляет рыбий хвост, украшенный латунными и посеребренными чешуйками, и подставляет свежему ветру буйную растительность, что у нее между ног. Выходящая из берегов, щедрая пучина ее устья источает звериные флюиды, от которых Нандо воспламеняется, приходит в раж и заталкивает бутылку вглубь этих амазонских джунглей до тех пор, пока она полностью не поглощается ими, скрывшись вся целиком вместе с портретом бородатого старца на этикетке.
– Обманула ты меня, Сирена, – произносит Нандо разочарованно. – У сирен и дырки-то нет, а в твою трубу загляни подальше – миндалины увидишь.
В это время на заднем сиденье Павлин (длинноволосая блондинка) погружается в дремоту с открытыми глазами, челюсть у нее отвисает, и Нандо велит Тигрице разбудить ее и пощипать. Тигрица, тощенькая, но прыткая, хлещет ее по щекам в надежде растормошить, трясет, покусывает, звучно чмокает в губы, но Павлин все так же неподвижна и бесчувственна, затерянная в мире невесть каких галлюцинаций, в плену пьяной меланхолии. Тогда Тигрица – с хищницей шутки плохи! – впивается в нее отточенными ногтями, срывает плюмаж, а заодно и белокурый парик – он сваливается на пол, открыв взорам бритую голову, гладкую, как бильярдный шар.
– Этой уже ничего не надо, отрубилась, – сдержанным тоном подхалимски докладывает Тигрица.
Павлин ничего не замечает, ей нет дела до того, в порядке ли ее прелести, она все так же пребывает в прострации, несчастная птица, вульгарная и опозоренная, перья выдраны, увядшие титьки повисли под действием собственной тяжести, она поймана с поличным на уловке с париком, и череп выставлен на всеобщее обозрение во всей своей неприглядной наготе.
– Эти шлюхи меня надули, – жалуется Нандо, огорченный как ребенок. – И Сирена поддельная, и блондинка. Одна ты, Тигрица, и остаешься на мою долю в этом жестоком мире.
Тигрица, торжествуя победу, откликается на призыв руладами носовых и гортанных звуков. Она водружает парик Павлина на голову Нандо Баррагана, виснет у него на шее и двигает взад-вперед своим розовым языком, словно кошечка, лакающая молоко из блюдца. Поскольку она сидит в неудобной позиции сзади, она наклоняется прямо над Нандо, сминает ему волосы, стискивает затылок, смрадно дышит в лицо, сбрасывает с него очки, щекочет ему угли его длинными, наподобие кошачьих, усами, так что он с трудом ведет машину.
Однако Тигрице трудности нипочем, она, как никогда, преисполнена стремления выполнить свою работу наилучшим образом, и переносит свои действия на интимные части его тела, демонстрируя опытность и уверенность. Ее пальцы разыгрывают арпеджио, касания рассыпаются неслышными фиоритурами, ладони гладят и похлопывают. Сбросив тигриную оболочку, она обнажает свою настоящую кожу, куда более потасканную, чем первая, но всемерно ухоженную благодаря многообразным ухищрениям и знанию всех секретов красоты – наблюдая за женщиной в зеркальце заднего вида, он достигает наконец сносной эрекции.
Пребывая в полной гармонии с человеком, «Мерседес» набирает скорость по мере того, как растет возбуждение хозяина, и каждый шальной поворот руля заставляет машину пролетать самоубийственно близко от края пропасти. На одном из виражей оба левых колеса проносятся над пустотой, Нандо притормаживает, чтобы выровнять руль и перевести дыхание, и с грустью видит результат происшедшего – с такими трудностями начатый подъем завершился извержением.
– Порой мне кажется, что тебе хотелось бы туда, вниз, – говорит он автомобилю с безграничной нежностью.
Они находятся на высшей точке шоссе. Нандо Барраган со спокойствием большого барина, привыкшего не поведя бровью принимать крутые решения, направляет нос своего «Мерседеса» к пропасти, отдает приказ всем выйти и выходит сам, с проворством, неожиданным для его огромного тела.
Огромный, всемогущий, пьяный в дымину, похожий в длинном белокуром парике на тевтонского воина и напоминающий всем своим обликом то гипотетическое существо, что занимает в эволюции место между обезьяной и человеком, страшный и не знающий удержу, он выталкивает машину на край, бросает взгляд на блеск волн внизу, набирает полную грудь воздуха и толкает в последний раз.
«Мерседес Бенц 500 SE» цвета взбитых сливок обрушивается в бездну, рассыпая искры и блики, это – словно неповторимое кино со спецэффектами снятое широким объективом, и Нандо, остолбеневший, завороженный, ошеломленный, смотрит, как машина тихо летит в огромном и бездонном воздушном пространстве, как она беззвучно падает, словно в замедленной съемке, дырявя по пути облака и обезглавливая ангелов, налетая на черные кручи и отскакивая, демонстрируя при каждом ударе немецкую прочность и безупречное качество сборки, пока, в конце небесного маршрута, волны моря-океана не принимают ее в свои благодатные объятия, – мягкое лоно гасит удар, воды покорно расступаются на ее триумфальном пути, радостно вскипая пузырями и пеной, чтобы поглотить ее безвозвратно на вечные времена.
Наверху, на краю пропасти, Нандо Барраган, бог нетрезвый и желтокожий, человек в белокуром парике, человек в темных очках и с кольтом «Кабальо» на поясе, рябой и хромой, потрясенно созерцает величественную картину – руки раскинуты в стороны, взгляд блуждает – и сознает, что наконец-то экстаз близок. Он чувствует, как горячая молочная лава закипает в его теле, дает ей вырваться фонтаном наружу и орошает своим семенем планету Земля. Тогда он возводит горе полные слез глаза и, раздуваясь от гордости, орет громовым голосом, слышным в небесах и в преисподней:
– Я-а-а – арти-и-ист!
– А правда, что кто-то остался там, в той машине? Говорят, после оргии вернулись на «Тойотах» с телохранителями сам Нандо, музыканты, Сирена и Тигрица. А о Павлине больше никто ничего не слышал.
– Она ведь спала, – так, возможно, и покинула компанию вместе с «Мерседесом» и пошла ко дну, не просыпаясь. Будь она сиреной, она могла бы спастись, но была она всего лишь птица с птичьего двора…
Музыканты, всю дорогу игравшие, сидя в «Тойоте», теперь окружают Нандо и докучают ему угодливостью, следуя за ним по пятам, как неотлучные тени. Его же, набравшегося, точно бутылка «Олд Парра», и утомленного космическим оргазмом, достигнутым при добровольном уничтожении стотысячедолларового автомобиля, тянет отдохнуть, как Бога Отца в седьмой день творения, и он укладывается поспать в удобной песчаной ямине.