ыгнул из машины, когда они остановились на красный. Я люблю крепкий кофе, хорошо?
В глазах его появился лихорадочный блеск, как у Эвена, когда он болел.
– Аслак, уходи. На Киркевейен можно взять такси.
Он выбросил вперед руку и, прежде чем Кайя успела прореагировать, схватил ее за плечо и втолкнул в коридор. Она попыталась освободиться, но он обхватил ее и крепко держал.
– Ты что, хочешь быть как она? – просипел его голос прямо у нее над ухом. – Попытаешься ускользнуть, сбежать? Будешь такой же, как все вы, чертовы…
Она застонала и стала вырываться, но ленсман был силен.
– Кайя!
Голос раздался из спальни, дверь в которую была открыта. Решительный, командный мужской голос, который Кронгли при других обстоятельствах, возможно, и узнал бы. В том числе и потому, что слышал его в «Юстиции» всего лишь час тому назад.
– Что там происходит, Кайя?
Кронгли уже отпустил руки и уставился на нее, вытаращив глаза и открыв рот.
– Ничего, – сказала Кайя, не выпуская Кронгли из поля зрения. – Это просто пьяная деревенщина из Устаусета, он уже идет домой.
Кронгли молча попятился к входной двери, открыл ее. Выскользнул и захлопнул дверь за собой. Кайя подошла к двери, заперла ее и приложила лоб к холодной деревяшке. Хотелось заплакать. Не от страха и не от шока. А от отчаяния. Что все вокруг нее рушится. И все то, что она считала чистым и правильным, вдруг предстало в подлинном свете. И ведь оно таким и было с самого начала, просто она сама не хотела этого видеть. Прав Эвен: не верь тому, что кажется, кругом если не откровенное предательство, то ложь и обман. И в тот день, когда мы обнаружим, что и сами такие же, – в тот день нам не захочется больше жить.
– Ты идешь, Кайя?
– Да.
Кайя оторвалась наконец от двери, в которую ей так хотелось выбежать. Вошла в спальню. В просвет между шторами лился лунный свет, падал на кровать, на бутылку шампанского, которую он принес с собой, на обнаженный мускулистый торс, на лицо, которое ей когда-то казалось самым красивым на земле. Белые пятна мерцали, как флуоресцентная краска. Как будто изнутри он был раскален добела.
Глава 44Якорь
Кайя стояла в дверях спальни и смотрела на него. Для всех остальных – толковый, амбициозный комиссар полиции, счастливо женатый отец троих детей, а вскоре – будущий руководитель нового, гигантского Крипоса, который будет заниматься расследованием всех убийств в Норвегии. Для нее, Кайи Сульнес, – мужчина, в которого она влюбилась, как только увидела его, который соблазнил ее по всем правилам искусства плюс еще пара нестандартных приемов. Он с ней справился легко, но это была не его вина, а ее. В основном. Как там сказал Харри? «Он женат и говорит, что ради тебя уйдет от жены и детей, но никогда этого не сделает?»
В точку. Разумеется. Вот так все банально. Мы верим, потому что хотим верить. В богов, потому что это заглушает страх смерти. В любовь, потому что это скрашивает наши представления о жизни. В слова женатых мужчин, потому что их говорят женатые мужчины.
Она знала, что скажет Микаэль. И он это сказал:
– Мне пора домой. Иначе она удивится.
– Знаю, – вздохнула Кайя.
И как обычно, не стала задавать вопрос, который всегда у нее возникал, когда он так говорил: «Ну и что же, что удивится? Почему не сделать так, как ты уже давно обещаешь?» И другой вопрос, появившийся у нее с недавних пор: «Почему я уже не так уверена, что хочу, чтобы ты это сделал?»
Харри ухватился за перила лестницы, ведущей в гематологическое отделение Государственной больницы. Он взмок от пота, промерз насквозь, зубы клацали, как двухтактный мотор. И он был пьян. Опять. Его мутило от «Джима Бима», от этих сволочей, от самого себя, от всей дряни. Он поплелся по коридору, в конце которого уже различил дверь в палату отца.
Из сестринской высунулась медсестра, посмотрела на него и снова скрылась за дверью. Харри оставалось метров пятьдесят до двери в палату, когда сестра и какой-то совершенно лысый санитар двинулись по коридору наперерез ему.
– Мы здесь в отделении лекарства не храним, – сказал лысый.
– То, что вы говорите, не только наглая ложь, – сказал Харри, пытаясь удержать равновесие и не слишком клацать зубами. – Но еще и грубое оскорбление. Я не наркоман, а родственник, я пришел сюда навестить отца. Так что, пожалуйста, посторонитесь.
– Простите, – сказала медсестра, которую немного успокоила четкая дикция Харри. – Но от вас разит, как от целой пивоварни, и мы не можем разрешить…
– На пивоварне варят пиво, – сказал Харри. – А «Джим Бим» – это бурбон. Что означает, барышня, что от меня разит, как от самогонного аппарата. Это…
– И тем не менее… – Санитар ухватил посетителя за локоть. И застонал, скривившись от боли, когда Харри заломил ему руку за спину. Потом отпустил и просто стоял и смотрел на него.
– Звони в полицию, Герда, – тихо произнес санитар, не выпуская Харри из поля зрения.
– Если не возражаете, позвольте мне этим заняться, – прошепелявил кто-то у них за спиной.
Сигурд Алтман. Он появился с папкой под мышкой и приветливой улыбкой на устах:
– Показать вам кабинет, где мы храним наркотики, Харри?
Харри качнулся вперед и назад. Два раза. Сфокусировал взгляд на маленьком, тщедушном мужчине в круглых очках. Потом кивнул.
– Сюда, – сказал Алтман и пошел по коридору.
По правде говоря, кабинет Алтмана оказался чуланом. Без окон, без признаков вентиляции, только стол и компьютер. Имелась еще раскладушка, на ней Алтман, по его словам, может подремать во время ночного дежурства, в случае надобности его будят. А еще там стоял шкаф, хранящий в себе, как предположил Харри, возможности химического закабаления и расслабления.
– Алтман. – Харри, сидевший на краешке раскладушки, громко причмокнул, как будто у него на губах был клей. – Необычная фамилия. Знаю только одного, которого так звали.
– Роберт, – сказал Сигурд Алтман, сидевший на единственном стуле. – Я вырос в глуши, в маленькой деревушке, и мне там не нравилось. И как только я оттуда уехал, то решил сменить и фамилию – она была слишком обыкновенная и заканчивалась на «сен». Мотивировал я это тем, что Роберт Олтман[98] – мой любимый режиссер, что, кстати, правда. Наверное, тот, кто рассматривал ходатайство, был в тот день пьян в стельку, потому что все получилось. Время от времени надо перерождаться. Никому из нас это не повредит.
– «The Player», – сказал Харри.
– «Gosford Park», – сказал Алтман.
– «Short Cuts»[99].
– О, шедевр.
– Неплохой, но перехваленный. Слишком много тем. Все эти прибамбасы усложняют действие, а в этом нет нужды.
– Жизнь сложна. Люди сложны. Посмотрите его еще раз, Харри.
– Ммм…
– Как дела? Есть ли успехи в деле Марит Ульсен?
– Успехи налицо, – сказал Харри. – Тип, который это сделал, сегодня задержан.
– Боже. Ну тогда понятно, что вы праздновали. – Алтман опустил подбородок на грудь и взглянул поверх очков. – Стало быть, я смогу рассказать моим возможным внукам, что именно мои объяснения про кетаномин позволили раскрыть дело?
– Сможете, если захотите, только на самом деле его разоблачил собственный телефонный звонок. Он позвонил на телефон одной из жертв.
– Бедняга.
– Кто бедняга?
– Все бедняги, вот мое мнение. А почему такая спешка? Почему вы хотите увидеть своего отца прямо сейчас, среди ночи?
Харри приложил руку ко рту и беззвучно рыгнул.
– Это причина, – сказал Алтман. – Независимо от того, насколько вы пьяны, причина есть всегда. С одной стороны, я, разумеется, не имею никакого отношения к этой причине, так что мне, возможно, следовало бы…
– Вас когда-нибудь просили помочь умереть?
Алтман пожал плечами:
– Да, несколько раз. Я ведь медбрат-анестезиолог, ко мне естественно за этим обратиться. Почему вы спрашиваете?
– Мой отец попросил меня.
Алтман медленно кивнул:
– Слишком тяжелое бремя, чтобы возлагать на чужие плечи. Так вот зачем вы явились сейчас? Чтобы с этим покончить?
Взгляд Харри еще с первой минуты стал прочесывать помещение на предмет чего-нибудь спиртосодержащего и сейчас пошел по второму кругу.
– Я явился, чтобы попросить прощения. Что не могу для него это сделать.
– За это вам не нужно просить прощения. Лишить жизни – это не то, чего человек может требовать от других, тем более от собственного сына.
Харри уронил голову на руки. Тяжелую и твердую, как шар в боулинге.
– Однажды я сделал это, – сказал он.
Вместо того чтобы ужаснуться, Алтман, казалось, заинтересовался.
– Помогли умереть?
– Нет, – ответил Харри. – Отказался помочь. Моему худшему врагу. У него неизлечимая, смертельная болезнь, которая сопровождается мучительными болями. Его медленно душит собственная съеживающаяся кожа.
– Склеродермия, – сказал Алтман.
– Когда я арестовывал его, он нарывался на выстрел. Мы были с ним вдвоем на вышке трамплина, только он и я. Он убил бессчетное число людей, он причинил вред мне и тем, кого я люблю. Изувечил. Я наставил на него револьвер. Только двое – он и я. Самооборона. Я ничем не рисковал, если бы пристрелил его.
– Но вам больше хотелось, чтобы он страдал, – сказал Алтман. – Смерть была бы слишком легким выходом.
– Да.
– И сейчас вы чувствуете, что поступаете точно так же с собственным отцом, вы оставляете его страдать и не позволяете умереть.
Харри потер затылок:
– Это не потому, что я придерживаюсь принципа, будто жизнь священна, и тому подобной чуши. Чистой воды слабохарактерность. Трусость это. Черт, неужели у вас здесь ничего нет выпить, Алтман?
Сигурд Алтман покачал головой. Харри не понял, был ли это ответ на его вопрос или на сказанное прежде. Может, и на то и на другое.
– Невозможно просто взять и отбросить собственные чувства, Харри. Не пытайтесь обойти тот факт, что вами, как и всеми остальными, управляют представления о добре и зле. С точки зрения логики, возможно, этим представлениям не хватает доказательной базы, но все равно они глубоко-глубоко закрепились в нас, точно якорь на дне. Добро и зло. Возможно, вам что-то такое сказали в детстве родители, или бабушка прочитала сказку с моралью, или в школе произошла какая-то несправедливость и заставила вас основательно задуматься. Или все эти полузабытые вещи, вместе взятые. – Алтман наклонился вперед. – Якорь – на самом деле довольно удачный образ. Вы, возможно, не видите его в глубине, но все равно не можете сдвинуться с места, только ходите по кругу, ведь он – это вы сами. Попытайтесь это принять, Харри.