Ну, а что? Человек всегда стремился любое место работы превратить в некое подобие кухни, чтобы, значит, работу делать и одновременно для своей утробы усладу готовить. Приятное с полезным совмещать. Первыми были, наверное, кочевники, придумавшие ложить куски мяса под седло своего коня. Скачешь себе, под предводительством какого–нибудь Аттилы или Чингисхана, а мясо от давления и температуры превращается в этакие отбивные вполне годные к употреблению и не требующие дальнейшей обработки. Можно использовать в виде сухих завтраков, а также как закуску к пиву, пардон, кумысу. На вид, может, и не аппетитно, зато питательно, монголы на этом сухпае до Адриатики дошли.
Приятель мой, отходивший по морям до развала «великого и могучего» с десяток лет, с восторгом до сих пор рассказывает об изумительном блюде — «морской петух, запеченный с маслом в пергаментной бумаге на пароходной трубе». «Вы, говорит, земные жители, никогда такой рыбки не отведаете, то, что в магазине покупаете, замороженное, с настоящей рыбой и в одной очереди не стояло!» Мы вот, картошку в автоклаве тушим, говорят, очень неплохие бутерброды получаются в сухожаровом шкафу, и, если люди когда–нибудь действительно рванут к звездам, я уверен, что наши люди обязательно найдут способ жарить яичницу в атомном реакторе или суп сварить на огне ракетных дюз.
Картошечка еще доспевала в автоклаве, а на столе уже выстроились тарелки с твердыми кругляшами копченой колбасы и нежно–розовыми ломтями ветчины. В двух глубоких тарелках влажно поблескивали выуженные из трехлитровых банок огурцы и помидоры. Правильные огурцы, не более 8–10 см длиной, пупырчатые, такие во рту раскалываются, как орех, и до неприличия аппетитно хрустят на зубах, и помидоры тоже правильные, не из перезревших, кожа на которых слезает, как с магаданского шахтера на черноморском пляже, на тарелке они расплываются, а при попытке укусить — брызжут во все стороны семечками и соком. Помидорчики, что лежали на нашем столе были чуть–чуть недозревшими, тверденькими, и листочек вон к одному прилип черносмородинный, значит засол оптимальный. Это, должно быть, Владимировна постаралась. В двух маленьких салатницах небольшими кучками возвышался семислойный салат, с орехами, свеклой и чесноком. Я его, в общем–то, не очень уважаю, а вот Серега от него без ума, очень замечательно, говорит, влияет на различные возможности организма. Серега у нас, как самый домовитый хозяин, притащил свежие помидоры, редиску и салат, выращенные в своем чудо–парнике. Он у него стеклянный, с паровым отоплением, работал Сергей над ним чуть ли не всю позапрошлую осень, зато ест витамины теперь без малого круглый год. Веточки укропа, с капельками росы на иссиня–зеленых иголочках, тоже, наверняка, оттуда.
Поскольку я с некоторых пор одинок, как лермонтовский парус, мне простителен более скромный вклад в пищевое разнообразие. Я выставил на стол банку маринованных боровичков, прошлым августом собранных в окрестных лесах, достал вакуумную упаковку консервированной селедки, несколько яблок и апельсинов. Над столом уже плыл аромат, живо заставляющий вспомнить институт и кафедру физиологии с Павловскими собачками. А время то обеденное, 2 часа. Ну и приготовления, слава Богу, последние. Марина Владимировна сосредоточенно нарезала хлеб и, улыбаясь, прислушивалась к пикировке Гоши и Сергея.
— Хиру–у–рги. Художник — от слова «худо», а хирург — от слова…
— Ладно, вы тоже, специалисты, научи обезьяну вашу трубку пихать, тот же анестезиолог будет.
— Ха, а вы? Соединят пищевод с прямой кишкой, и пишут потом с умным видом: «прогноз заболевания крайне неблагоприятный.»
— А вы только и умеете плюсики в ваших листах ставить. Пукнул больной — вы плюсик, еще пукнул — еще плюсик, интенсивное наблюдение, блин.
— Между прочем, — включился я, поддерживая Серегу, — раньше врачи делились на три категории — «физики» — это нынешние терапевты, и все те, кто от них отпочковался, вроде бы «фармакологи», точно не помню, это те, из кого получились аптекари, и, совершенно точно помню — «хирурги», которые были низшей категорией, особо нигде не обучались, и вербовались они из людей, привычных к виду крови — цирюльников, и, как ни печально, Гошенька, палачей.
— А вы…, — задохнулся от возмущения Гоша.
— Мы, — торжественно провозгласил я, — единственные из врачей, сохранившие крупицы знаний по медицине.
— Всё, всё, победили они вас, Игорь Петрович, засмеялась рыжеволосая Инна.
Стол был уже накрыт, мои грибы нашли себе достойное место между адыгейским сыром и шпротами, селёдка покрылась колечками лука, и мы начали рассаживаться на стулья и винтовых табуретках, экспроприированных из перевязочных, вокруг узкого стола. Пришли Катька, наша санитарка, заведующий хирургией, седоволосый усатый дядька, прилетела с приема, запыхавшись, гинеколог. Николаевна на наши посиделки не ходит, а сестрица моя при деле — за больными бдит. После того как явилась последняя медсестра из оперблока, полная, но чрезвычайно подвижная Виктория Степановна, мы закрыли дверь на защелку.
— Ну, ребята, — торжественно провозгласил заведующий, — за нас! Периодически мы все оказываемся в дерьме, избежать этого невозможно, так выпьем же за то, что бы ситуация эта наступала, хотя бы, как можно реже.
Мы едва успели ополовинить пластиковые стаканчики с «Гусарской», как в дверь постучали.
— Кого там ещё не лёгкая? — вопросительно поднял бровь Семеныч.
Поскольку ближе всех сидела Инка, она крутнулась на стуле, слегка приоткрыла дверь, и, изогнувшись, как кошка, проскочила в образовавшуюся узкую щель. Через пару секунд она вернулась таким же образом.
— Дмитрий Олегович, вас там Николаевна.
Дожевывая колбасу, я выскочил из ординаторской, но по виду Николаевны, стоявшей со спокойным выражением лица, понял, что в отделение пока всё нормально.
— Дмитрий Олегович, — таинственно прошептала она, — к вам там этот, Бастырев, с пакетом.
— Ага, спасибо, Николаевна. Может вы к нам? — предложил ей я, кивнув в сторону ординаторской.
— Нет–нет–нет, — замахала она руками, — мне ещё писать отчет надо, спасибо.
Я заглянул в ординаторскую, сообщил, что сейчас вернусь, и, сделав суровое выражение лица, быстрым шагом пошел в отделение. Возле двери на скамейки сидел плечистый парень в голубой ветровке с капюшоном. Возле ноги его приткнулся пакет черного цвета, а сам он довольно умело вертел ножом–бабочкой с узким лезвием. Увидев глубоко посаженные в орбитах глаза и массивные надбровные дуги, я снова подумал, что прозвище порой гораздо точнее отражает сущность владельца, его особенности, нежели имя. Предки были правы, когда давали имя «по естеству» — Горлан, Черняк. Вот и здесь — ну, что такое Бастырев Евгений? А скажешь — «Череп» — и всем всё ясно.
Увидав меня, Череп радостно заулыбался фиксатым ртом, последний раз щелкнул бабочкой и натренированным движением сунул его в карман джинсов.
— Привет, Димыч, с праздником тебя, — хрипло сказал он, поднимаясь со скамейки. — Отдельное тебе спасибо от моей печенки. Ежели б не вы — уже, наверное, давно бы перекинулся.
Скомкав горловину пакета в своей квадратной ладони, он, с некоторой толикой торжественности протянул мне его. Черный пластик не давал рассмотреть содержимого. Но форма предмета, лежащего там, явно была цилиндрической.
— Спасибо, Женя. Ну, и как печенка? Ты–то хоть отдохнуть ей даешь или опять ширевом–куревом гробишь?
— Не, — мотнул шишковатой башкой Череп, — водочкой только чуть–чуть шлифану когда, а с иглы уже слез, кокаином тоже не балуюсь. Вот когда я в Питере бригадиром был, там да, бабок на кокс спустил — немеряно. А здесь, — он вяло махнул лапой. — Нет смысла кайф ловить. Слушай, — оживился он, — а вот ты мне ставил такие ма–а–ленькие трубочки в вены, ты можешь их мне достать, хоть пару штук?
— Периферических катетеров, что ли?
— Во–во, их. Я и вправду не ширяюсь, а вот у другана моего проблема — ему свою матушку надо пристроить в больничку на операцию, так ему список накатали чего надо для операции — на пол–листа, и этих катетеров, тоже сказали достать.
— Ну, что это братва дожилась, что авторитету доставать все надо?
— Да нет, какой он авторитет, — досадливо поморщился Череп. — В соседнем районе смотрящего закрыли, так он на хозяйстве остался, а у них в больничке еще хуже, чем у нас — голяк беспросветный, последний хрен без соли доедают. А он сам на мели, но в долгу не останется, зуб даю.
— Да ладно, нафик мне твой зуб, у тебя ж и так одни фиксы. — Я немного подумал. — Хорошо, зайди ко мне в отделение, не маячь тут.
Мы зашли внутрь, Череп вежливо пожелал «здоровьичка всем присутствующим». Я пошел рыться по заначкам, отобрал пару зеленых «единичек», подумал, добавил синенький на 0.9 мм., может там вены поганые. Людям надо верить, так что будем надеяться, что через эти катетеры зальются сплошь пользительные снадобья, а не какая–нибудь «ханка».
Когда я вышел, Черепа у дверей не было. Сестрица вышла из палаты, и я с недоумением спросил у неё:
— А Бастырев где?
— Не знаю, — пожала плечами та. — Я давление ушла мерить, он здесь был.
Я заглянул в ремзал и увидел там Черепа, низко наклонившегося над коматозником.
— Э, ты чего там творишь? — разозлился я. — Тебя что, звали сюда?
Подойдя, я кинул взглядом пациента и аппаратуру. Всё, вроде бы, работало нормально, аппарат гудел, пациент дышал. От сердца у меня отлегло, но злость не прошла.
— Я тебя, как человека пустил, для чего, что бы ты тут шастал? — Себя я уже корил последними словами, что вообще прельстился на пакет и впустил бандюгана в отделение.
— Димыч, не сердись, я по любопытству, я ж у него ничего не трогал, что я — придурок, услышал — гудит что–то, дай, думаю, загляну. А тут смотрю — ё-моё. А чего с ним?
— Не твоё дело — хмуро отозвался я. — На, держи свои катетеры и, давай, пошли отсюда.
— Да Димыч, не сделал я ему ничего, ну прости, если что…. А он, промежду прочим, тоже сиделец, — толстым пальцем Череп указал на запястье парня.