Во время дневного чая, на котором Майко снова не было, Лермонтов объявил о своем намерении ехать в часть. Чавчавадзе даже слегка растерялись.
— Как же так, Михаил Юрьевич, любезный? — удивился князь. — Мы не поговорили как следует. И не выбрали вам подарок. Нет, помилуйте, вы должны остаться.
Он ответил:
— Я надеюсь на нашу новую встречу в Тифлисе. И хотел бы попросить Нину Александровну разрешить мне поклониться могиле Грибоедова.
У Нино дрогнули ресницы.
— Конечно, я весьма тронута этим вашим желанием. Обязательно сходим к моему Сашеньке вдвоем. Мы, должно быть, окажемся в Тифлисе в первых числах ноября.
— Стало быть, скорее всего, увидимся.
Михаил уезжал из имения около семи вечера. Все семейство, кроме Давида и Майко, провожало его, стоя на балконе. Он помахал рукой и, пришпорив Баламута, поскакал по аллее к выходу.
Вскоре впереди показался всадник — это был Давид.
— Что-то ты рано удираешь от нас, Маешка, — хмыкнул он. — Или не понравилось?
— Очень понравилось — что ты, Дато! Но, как говорится, труба зовет. Да и негоже злоупотреблять гостеприимством.
— А отец подарил тебе кинжал из своей коллекции?
— Не успел. Но подарит при нашей скорой встрече в Тифлисе.
— Уж ты не сомневайся, подарит. И поверь мне, Маешка: лучше взять кинжал, чем девицу. Он надежнее.
Лермонтов фальшиво изумился.
— Ты о чем, Дато?
— Сам знаешь, о чем.
Несколько натянуто раскланявшись, они поскакали в противоположные стороны.
В Караагаче Лермонтов заглянул на почту и получил четыре письма — от друзей и от бабушки.
Бабушка писала, что недавно была у Дубельтов и узнала от Леонтия Васильевича, что вопрос действительно решен положительно: «Есть уже приказ о твоем переводе в гвардию, правда, не в Царское Село, а под Новгород. Это все равно, лишь бы не Кавказ!» — добавляла Елизавета Алексеевна. Словом, надо только подождать, когда приказ дойдет до Тифлиса и затем попадет к Розену. «Я надеюсь, будешь в моих объятиях к Рождеству».
Александр Одоевский сообщал из Ставрополя, что пришло его назначение в Нижегородский драгунский полк и они вскоре увидятся. Это было хорошее известие: Михаил относился к ссыльному декабристу словно к старшему брату и считал его стихи очень неплохими.
Святослав Раевский сетовал, что давно не получал от товарища писем. Видимо, несколько взаимных посланий затерялись в дороге. Друг слегка хандрил у себя в глуши в Олонецкой губернии, говорил, что спасается общественной деятельностью, издает местную газету и надеется, что, когда император снизойдет до прощения автора «Смерть поэта», и ему выйдет послабление.
А четвертое письмо было от Софьи Николаевны Карамзиной, дочери историка Карамзина, — у нее и у ее матери в салоне собирались литераторы, художники, музыканты. Лермонтов три раза здесь читал свои произведения. Софья Николаевна прочила ему великое будущее, предостерегала от опасностей на Кавказе и в своих письмах обычно всячески пыталась развлечь. И на этот раз, говоря о светских новостях Петербурга, с удовольствием сообщала: «Тут у нас теперь в моде финские красавицы — сестры Шернваль. Старшая, Аврора, фрейлина императрицы, вышла замуж за промышленника, мецената, ныне егермейстера двора Павла Демидова; мой брат Андрюша от нее без ума — и, конечно же безнадежно, ибо та очень строгих правил. Говорят, ждет ребенка, но по ней пока что не видно. Младшая, Эмилия, замужем за графом Мусиным-Пушкиным, прежде опальным, а теперь прощенным. Несмотря на свои 27 лет, родила ему пятерых детей, и все мальчиков: двое сыновей умерли во младенчестве, а растут и здравствуют трое. Старшему уже шесть, младшему — четыре. И она снова начала появляться в свете. Непередаваемой красоты женщина! Если про Аврору можно сказать, что она — воплощение северной холодности, то Эмилия совершенно иная — теплая, душевная, пылкая, открытая. Часто посещает наши вечера. И мужчины через одного в нее влюблены. Вы, Мишель, как вернетесь, непременно влюбитесь тоже. Мы Вас ждем с нетерпением: всем уже известно, что прощение Ваше вышло».
Лермонтов рассмеялся: милая, наивная Софья Николаевна! Думает, что рассказ о новой модной красавице Петербурга позабавит его! Что ему до этой Мусиной-Пушкиной? Многодетной матери и примерной супруги графа? Да, он слышал, что граф — заядлый игрок и спускает за ломберным столом сказочные суммы. Ну, так что с того? Ему нет до их семейства никакого дела. У него на уме Майко Орбелиани. И чуть-чуть — Катя Нечволодова…
Возвратившись на постой, он получил доклад от Андрея Ивановича, что за время отсутствия барина ничего не произошло. Безобразов не спрашивал, Никанор ночевал у какой-то местной вдовушки, но застигнут был неожиданно возникшим соперником и теперь лежит с синяком под глазом и разбитой губой.
— А еще заглянули отставной подполковник Нечволодов и весьма опечалились, вас не застав. Написали записку. Вот, — и слуга протянул вчетверо сложенный листок.
Лермонтов раскрыл и прочел:
«Милостивый государь Михаил Юрьевич! Мы с женою очень на Вас сердиты: обещали заехать в гости и который день не соблаговолите. Окажите честь, приезжайте, как только сможете.
Да, теперь не отвертишься, надо ехать. Ох, не знаешь ты, Григорий Иванович, чем рискуешь, зазывая к себе молодого изголодавшегося мужчину, да к тому же неравнодушного к Катерине Григорьевне! Ох, с огнем шутишь!
Он бросил записку и сказал слуге:
— Ладно, об этом завтра, на свежую голову. А теперь — мыться, ужинать, отдыхать. Я устал смертельно!
И, уже улегшись в постель, вспомнил, как вчера Майко и Като пели дуэтом романс по-грузински и по-русски. Встал, запалил свечу и экспромтом набросал на обратной стороне записки Нечволодова:
Она поет — и звуки тают,
Как поцелуи на устах,
Глядит — и небеса играют
В ее божественных глазах;
Идет ли — все ее движенья,
Иль молвит слово — все черты
Так полны чувства, выраженья,
Так полны дивной красоты.
Следующую строчку: «Миндальный запах нежных уст…» — произнес, но не записал. Веки совсем слипались. Рухнул на кровать и, забыв погасить свечу, моментально уснул.
Скоро выбраться к Нечволодовым у Лермонтова не вышло: на другой день он участвовал в армейской джигитовке, регулярно проводимой в полку, дабы поддержать уровень кавалерийского мастерства, а потом Безобразов пригласил его вместе поохотиться на лисиц и зайцев — то-то было весело! По вечерам играли в карты, пили вино и рассказывали воинские байки. Иногда Лермонтова просили почитать стихи. А 7 ноября в Караагаче появился Александр Одоевский[24] — тут уж вовсе стало не до отставного подполковника и его жены!
Александр Иванович был пригож лицом и немного напоминал Лермонтову отца: выше среднего роста, сократовский лоб, синие печальные глаза с поволокой. Вместе с друзьями он был 14 декабря 1825 года на Сенатской площади, после его арестовали и заключили в Петропавловку. По суду он получил пятнадцать лет каторжных работ, отбыл семь, а затем по указу императора оказался рядовым на Кавказе. Выглядело дико: он, 35-летний мужчина, дворянин — без званий, а мальчишка Лермонтов, на 12 лет моложе — офицер, корнет и с двумя слугами!
Познакомились они еще в Ставрополе, подружились, обнаружив взаимную симпатию, и вот теперь увиделись снова.
— Как там поживает гостиничка Найтаки? — спросил Михаил. — Много наших осталось?
— Да почти все разъехались по своим частям, — ответил Одоевский. — А гостиничка — что ж? Беззаботная, шумная, пахнет пирогами с капустой. И клопы кровожаднее волков.
Посмеялись.
— Я, должно быть, скоро ее увижу. Жду приказа из Петербурга.
У приезжего глаза стали грустные.
— Вам везет, мон ами[25]. Мне России вовек не увидеть.
— Полно огорчаться, Александр Иванович! Мы за вас будем хлопотать.
— Хлопотать, конечно, нелишне, но при жизни Николая Павловича снисхождения мне не выйдет.
— Не зарекайтесь. Бог милостив, и его величество иногда не чужд сантиментов.
Одоевский поморщился.
— Это дурно, если в стране человеческие жизни зачастую зависят не от закона и не от суда, а от мстительных или сентиментальных чувств одного человека.
— Се Россия, батенька.
— В том-то все и дело. В Англии и Франции конституция — в порядке вещей. А у нас за призыв принять конституцию либо вешают, либо ссылают, либо отдают в солдаты.
Чтобы переменить тему, Лермонтов сказал:
— А хотите, я замолвлю за вас словечко перед Безобразовым, и он включит вас в команду ремонтеров? Вместе съездим за карабахскими скакунами?
У Одоевского заблестели глаза.
— Ну, конечно, замолвите. Буду только рад.
— Значит, договорились.
Безобразов вначале сомневался, не хотел пускать ссыльного в далекое путешествие — вдруг сбежит, а ему отвечать. Да и Лермонтов не имел у начальства репутации законопослушного человека, но тот, резвясь, предложил:
— А изволь, Сергей Дмитриевич, спросить совета у карт.
— Это как же, Михаил Юрьевич?
— Коли вытянется красная — мы с Одоевским едем. Коли черная — остаемся в полку.
— Ты никак фаталист, голубчик? — усмехнулся полковник.
— Есть немного.
Перетасовали колоду. Командир нижегородских драгун поводил над нею ладонью, делая магические пассы, а затем молниеносно выудил из середки червового короля.
— Красная, красная! — хлопнул в ладоши обрадованный поэт. — Мы победили!
— Что ж, сдаюсь, — проворчал Безобразов. — Но имей в виду: на поездку не больше десяти дней. Чтоб к двадцатому ноября были в Караагаче.
— Слово офицера! Ждите нас к двадцатому!
Отряд был вполне внушителен — четверо офицеров, десять рядовых и пятнадцать казаков для сопровождения. Сзади тащили легкую пушку. Карабах, конечно, не Дагестан и не Чечня, где лютуют отряды Шамиля, тут преобладали христиане армяне, но и здесь надлежало ухо держать востро. Зазеваешься — угодишь в аркан джигита, на веревке отведут в Кубу́ или Шемаху и определят в рабство.