— Вы сражались с Наполеоном?
— Было дело.
— Расскажите подробнее!
— Что ж рассказывать? Что навоевал, то потом опять пустил прахом! — И хозяин дома горько усмехнулся.
— Отчего, Григорий Иванович?
В разговор вступила Екатерина.
— Григорий Иванович влюбился. — Она рассмеялась. — Потерял голову. Было от чего: польская графиня Тышкевич, первая красавица завоеванной Польши! Но наш гусар тоже был красавец! Словом, обвенчались. Жили хорошо, если бы не страсть Нечволодова к картам. Знамо дело — гусар! Он однажды просадил семнадцать тысяч…
— Ох ты! — вырвалось у корнета.
— …да еще не своих, а казенных!
— Господи Иисусе!
— В результате полностью был разжалован и сослан на Кавказ, в армию Ермолова, рядовым в Нижегородский драгунский полк.
— Да-а, — откинулся на спинку стула Михаил. — О вас роман писать можно.
— Еще какой! — улыбнулась черкешенка.
Лермонтов узнал, что детей у Нечволодова и Тышкевич не было (откуда дети: он всегда на фронте, а она в тылу), и графиня уговорила супруга удочерить девочку-горянку, сироту, по имени Сатанаиса — Сати (в православии стала Екатериной). Жили дружно и счастливо, но, увы, недолго: вскоре ясновельможная пани умерла от сердечного приступа. Девочка осталась с приемным отцом в расположении части, превратившись поистине в «дочь полка»: русскому языку, истории, географии обучали ее драгуны-однополчане. Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта, Петр Александрович Бестужев, брат писателя Марлинского, Александр Ефимович Ринкевич и Демьян Александрович Истрицкий, оба — ссыльные декабристы… Когда Екатерине минуло шестнадцать, Нечволодов сделал ей предложение, и она без раздумий согласилась.
— Ну-с, заговорили мы гостя, — благодушно заметил Григорий Иванович. — У него, поди, голова уже кру́гом от наших семейных происшествий.
— Что вы, помилуйте, — отозвался Лермонтов. — Очень интересно.
— Пойдемте в мою библиотеку — покажу вам автограф Александра Сергеевича.
— Да, конечно!
Это было старое издание «Руслана и Людмилы» — видимо, книжка имелась у хозяина дома раньше, и при встрече он подсунул ее поэту. Легким почерком на титульном листе значилось: «Милый Гриша. Я желаю тебе быть всегда на коне — и в прямом смысле, и в переносном. Твой А. П-н. Июль 1829 г.». Восемь лет назад. Как недавно! Тут он сидел, тут обмакивал перо в чернильницу. Очень уютная библиотека, полки с книгами, столик, лампа. Вид на горы из окна. Здесь хотелось остаться навсегда, затвориться от мира и писать, писать. Сочинять стихи, драмы, прозу. Когда же он сможет посвятить себя сочинительству целиком? Надо поскорее уйти в отставку. Вот приедет в Петербург и начнет хлопотать.
— Расскажите о Пушкине, Григорий Иванович.
Тот задумчиво пощипал ус.
— Что ж рассказывать? Был у нас недолго — день и ночь. Вместе с ним катались на лошадях по окрестностям. По его желанию забрались на скалу, осмотрели дворец царицы Тамары. Когда спускались, он слегка подвернул ногу. Потом прихрамывал. С Катенькой играл в карты в подкидного дурака — ей тогда было лет четырнадцать, так она его оставила дураком восемь раз кряду! Пушкин смеялся от этого, как маленький. Видимо, нарочно ей поддавался…
Нечволодов помолчал.
— Вот ведь как в природе порой бывает: два брата, Лев и Александр. Очень похожи меж собою, оба кучерявенькие такие, смуглые. Один немного благообразнее, а второй — ну чистая обезьянка, прости господи. Только Льву таланта пиитического Бог не дал, как Александру. Лев — замечательной души человек, добрый, вежливый, очень образованный. Но литературного дара нет. Александром же восхищаются все на Руси — от мала до велика. Отчего так бывает?
Лермонтов вздохнул.
— Знает только Бог.
— Отчего он забрал его так рано?
— Значит, на роду так было написано. Бог тем самым наказал не его, а нас. Взял к себе, в лучший из миров, и теперь ему на небесах хорошо. Нам без Пушкина плохо!
— Плохо, это правда.
Выпили по рюмочке за помин души великого человека. В двери заглянула Екатерина.
— Папочка, а можно нам с гостем покататься на лошадях? Мы недолго — обогнем рощицу и вернемся.
— Будь по-твоему, моя лапушка, — согласился хозяин дома с улыбкой. — Не могу тебе ни в чем отказать. Только осторожнее у ручья — камни мокрые, можно поскользнуться.
— Ничего, мы наездники опытные.
Вскоре черкешенка вышла из дома, облаченная в костюм амазонки: элегантное платье цвета бордо, шляпка в виде мужского цилиндра с вуалью, шейный платок. Выглядела она чрезвычайно элегантно. Конюх-грузин подвел ей стройного вороного жеребчика с белым пятном во лбу и помог взобраться в седло. Лермонтов вскочил на Баламута. Нечволодов сказал с балкона:
— Жду вас к полднику. Покатайтесь как следует!
Жена послала ему воздушный поцелуй.
Какое-то время ехали молча, потом Екатерина спросила:
— Михаил Юрьевич, можно задать вам нескромный вопрос?
— Извольте.
— Вы помолвлены?
Поэт фыркнул:
— На что вам знать?
— Из праздного интереса.
— Не помолвлен. Никакими обязательствами не связан. Вольный человек! — Он рассмеялся.
Екатерина не разделила его веселья. Сохраняя на лице серьезное выражение, строго произнесла:
— Не тяните с женитьбой. Надобно жениться в молодом возрасте. Чтоб успеть воспитать детей собственным примером.
Он взглянул на нее сочувственно.
— Вы боитесь, что Григорий Иванович… может не успеть?
Женщина вздохнула.
— Да, и этого тоже. Что я знала, выходя за него? Он был лучшим для меня мужчиной на свете.
— А теперь?
— И теперь, конечно. Но… Ах, не слушайте меня, я болтаю зря.
— Но ведь вы любите его?
— Безусловно, люблю. Как же не любить? Он меня растил и лелеял, выучил всему. Он отец двух моих малюток. Я ему благодарна за мирную, спокойную жизнь, в теплоте и достатке. Только…
— Что?
— Мне ведь всего двадцать два. И душа рвется познавать новое, путешествовать, знакомиться с интересными, умными людьми. Вот такими, как вы, к примеру. А Григорий Иванович этого не хочет и не понимает. Молодость, искания у него в прошлом. Роль отца семейства в Богом забытом Дедоплис-Цкаро представляется ему идеальным завершением жизненного пути. Я не осуждаю. Если человеку под шестьдесят, трудно его осуждать за желание провести старость тихо, чинно, благородно. А мне? Быть заживо похороненной здесь? Как когда-то хоронили жен восточных тиранов, молодых и красивых, вместе с умершим? Эта мысль приводит меня в отчаяние! — И, закрыв лицо ладонью в перчатке, Екатерина разрыдалась.
Лошади остановились перед ручьем. Спешившись, поэт подбежал к Нечволодовой, протянул руку и помог сойти на землю. Женщина внезапно прильнула к нему — как-то по-детски, наивно, безыскусственно, без стеснения. Попросила:
— Обнимите меня покрепче…
Он исполнил ее желание, и Екатерина внезапно сказала:
— Миша, у тебя такие сильные руки…
От слов «у тебя» и «Миша» сердце Лермонтова сладко заныло. Господи, неужели? Сомневаться глупо. Но старик Нечволодов? Как потом ему в глаза смотреть?
Он прошептал:
— Катя, дорогая… Я схожу с ума…
— Я давно сошла…
Поцелуй был страстный, долгий, оба словно растворились друг в друге. И потом, не помня себя от нахлынувших чувств, задыхаясь, беспрерывно целуясь, опустились в траву. Как весенний гром в небе, прозвучал Катин вскрик — звонкий, чистый, радостный. Журчал рядом ручей. Шелестели над головами листья. Лошади щипали неподалеку травку. И никто, кроме них, не знал о тайне этой мимолетной любви…
Екатерина, разметав руки по траве, лежала с сомкнутыми ресницами. Произнесла тихо:
— Что же мы наделали, Миша?
Он лежал рядом и смотрел на плывущие в вышине осенние облака, похожие на косматых кавказских старцев. Затем ощупью нашел ее руку, сжал пальцы.
— Ничего, Катюша… Это ничего…
— Но ведь мы нарушили заповедь?
— Бог простит… мы же по любви…
Он повернулся к ней и приблизил лицо к ее лицу.
— Ты такая красивая, Катя…
Она подняла веки.
— Правда?
— Разве ты не знаешь сама?
— Мне об этом никто никогда не говорил.
— А муж?
Екатерина приложила палец к его губам.
— Тсс, ни слова о муже… — Потом вздохнула: — Нет, не говорил. Я не помню. — Она помедлила. — В последнее время… видимо, стареет… несколько месяцев мы с ним — как брат и сестра… — Она густо покраснела. — Я — неблагодарная тварь!..
— Хватит. — Он поцеловал ее в лоб. — Ты — святая, потому что жила и живешь в аскезе.
— Нет, я грешница. Мы с тобой согрешили.
— Значит, ты — святая грешница. Это я во всем виноват. Беру всю вину на себя.
Она подняла на него взволнованные, любящие, утопающие в слезах глаза.
— Миша, вспоминай обо мне в Петербурге хоть иногда.
— Катя, дорогая, я тебя никогда не забуду!..
Возвращались молча. Возле самого дома Екатерина посмотрела на него жизнерадостно и легко, словно ничего между ними не было.
— Михаил Юрьевич, гран мерси за прогулку. Вуз этэ трэ куртуа[28].
— Мерси бьен. Вуз этэ трез эмабле[29].
Оба рассмеялись. И предстали перед хозяином как ни в чем не бывало. Пили чай, весело болтали. Нечволодов, ничего не подозревая (или делая вид?), развлекал гостя новыми рассказами из своей боевой юности. Остаться на обед тот не пожелал, несмотря на уговоры: в три часа пополудни сел на Баламута и, махнув на прощание рукой, ускакал в сторону Караагача.
Глядя ему вслед, Григорий Иванович задумчиво сказал: — Если бы не я, был бы для тебя хороший жених.
Катя изобразила на лице удивление.
— Ах, мон шер[30], не говорите глупостей. Мне никто не нужен, кроме вас!
Глава третья
Накануне отъезда Лермонтов навестил Федотова: тот уже самостоятельно ходил, рана затянулась и болела несильно. Выпили по стаканчику. Константин Петрович попросил завещание его не выбрасывать: если до Петербурга дойдет известие о его смерти, то пустить в дело. Если, паче чаяния, он заслужит помилование и вернется в Россию, заберет документ сам. Михаил обещал.