— Я тоже. Разрешите преподнести вам в качестве подарка этот альбом. Там на первой странице мое стихотворение. Нет, не читайте вслух, это только для вас. Желаю вам здоровья и счастья.
Михаила перехватила Софья Николаевна и повела к своим друзьям. Первой оказалась графиня Евдокия Ростопчина, по-домашнему — Додо, поэтесса, лирикой которой восхищался сам Пушкин. У нее было больше публикаций, чем у Лермонтова, она подписывала стихи псевдонимом «Р-а». В свете судачили о ее романе с Андреем Карамзиным.
— Здравствуйте, Мишель. Как поживаете? Вы уже приглашены на свадьбу моей кузины?
Двоюродной сестрой Додо была Екатерина Сушкова — давняя пассия Михаила. Он слегка опешил:
— Кити выходит замуж? Я не знал.
— Да, за камер-юнкера Хомутова, начинающего дипломата. Они очень хорошо смотрятся вдвоем.
— Я бы смотрелся лучше.
— Кто же виноват? Сами упустили свой шанс.
— Ох, будто бы! Кити меня никогда не любила по-настоящему. Это была забава.
— С вашей стороны или с ее?
Он задумался и не ответил, а спросил:
— Так когда же свадьба?
— В середине ноября.
— Ну, еще не поздно ее расстроить.
— Прекратите, Мишель, я ценю шутников, но такие шутки не совсем уместны.
— Да какие шутки? Я приду на свадьбу и все испорчу.
— О, прошу вас, прошу. Проигрывать надо уметь.
— Партия не окончена. Мы еще поборемся с мсье Хомутовым — кто кого! Как он смел увести невесту у меня из-под носа!
— Господин корнет! Вы невыносимы. Для чего вам это? Вы же все равно на Кити не женитесь.
— Разумеется, не женюсь. Я не умалишенный.
— Так тогда зачем?
Михаил усмехнулся.
— Скажем, из азарта.
— Это не игра, сударь. Вы уже сломали играючи жизнь Варваре Лопухиной, ныне Бахметевой.
Лермонтов оскорбленно поджал губы.
— Замолчите, Додо. И не поминайте имени Вареньки всуе.
Евдокия хмыкнула.
— Не сверлите меня глазами, а то прожжете.
— Запросто прожгу.
Софья Николаевна, прекращая спор, повела гостя к галерее, где играла с собачкой миниатюрная дама в темно-синем бархатном платье. Ее лицо, шея и ручки были словно сделаны из фарфора.
— Дорогой Мишель, разрешите вас познакомить с Милли Мусиной-Пушкиной.
В этот момент Михаил моментально забыл о Лопухиной, о Сушковой, обо всех остальных женщинах на свете. Какие синие глаза! Даже не чисто синие, а, скорее, синие в крапинку: более темные пятнышки на светло-синем фоне, мозаично-синие. Взгляд доверчивый, прямо детский.
— Рад знакомству, сударыня.
— Я тоже рада.
— Говорят, нам с вами играть в спектакле мужа и жену?
— Это было бы занятно, — она улыбнулась.
— Не в спектакле, а в спектаклях, — уточнила Карамзина. — Мы решили ставить два водевиля.
— А не слишком ли много?
— Да они короткие.
— А какой второй?
— Скриба и Мазера «Карантин». Вам, Мишель, отведена роль негоцианта Джонато. Читали?
— По-французски — да.
— Мы и собираемся играть по-французски.
Подошел слуга с бокалами шампанского на подносе.
— Давайте выпьем за успех нашего предприятия. Это будет нечто грандиозное!
Лермонтов поморщился.
— Ох, не знаю, не знаю, господа. С детства не играл в домашних спектаклях.
— Ничего, в паре с дорогой Милли быстро войдете во вкус.
Чокнулись, пригубили.
— Расскажите Мишелю о кораблекрушении, которое случилось с вами по дороге в Германию. Это любопытно. Я пока пойду распорядиться насчет стола. — И мадемуазель Карамзина упорхнула.
Михаил удивился.
— Кораблекрушение? В самом деле?
Мусина-Пушкина застенчиво улыбнулась.
— Громко сказано. Но по сути верно… Я с детьми и младшей сестрой ехала в Германию к старшей сестре Авроре Демидовой. Мы отплыли на пароходе «Николай» и несмотря на май попали во льды. Так страшно было смотреть, как льдины бьются о борт корабля! Мало того: перед самым заходом в Травемюнден в трюме вспыхнул пожар.
— Господи Иисусе!
— Женщин и детей начали грузить в шлюпки. Несколько человек утонули на наших глазах. Царствие им небесное! Наконец добрались до берега: он был такой скалистый, необитаемый. Мы полураздетые: так как было раннее утро, нас из-за пожара подняли прямо с постели. Бедная моя сестрица Алина вся дрожала от холода, и один кавалер отдал ей мундир, чтобы она согрелась. Очень галантный мужчина! Это был сеньор Корреа — посланник Испании в Швеции.
— Испанец? У меня испанские корни, между прочим.
— Я слышала, будто шотландские?
Лермонтов потупился.
— Версии разнятся… Ну и как же вы спаслись на пустынном берегу?
— Наши доблестные мужчины отправились на разведку и нашли неподалеку деревню. Там мы обогрелись, выпили чаю и взяли лошадей, чтобы добраться до Травемюндена.
— Настоящее приключение!
— Да, теперь смешно, а тогда было не до смеха.
Софья Николаевна пригласила гостей к столу. Михаил предложил Эмилии руку, и она молча согласилась, сделавшись тем самым его дамой на этот вечер. Графиня нравилась Лермонтову все больше и больше: простотой, не манерностью, искренними суждениями, ясной белозубой улыбкой, звонким смехом, тонкими изящными пальчиками с ухоженными ногтями. Было в ней что-то непосредственно-детское и, вместе с тем, взрослое, женственное, вызывающее страсть.
После нескольких перемен принесли десерт — мороженое с персиками. Но не успел Лермонтов съесть и двух ложек, как раздался командный глас Софьи Николаевны:
— Господа, корнет Лермонтов милостиво согласился прочитать для нас свою новую поэму о Демоне. Просим!
Общество поддержало:
— Просим, просим!
Он поднялся и достал сложенные листки. Затем внимательно посмотрел на зрителей.
— Я хочу предупредить, что работа над поэмой еще ведется. Некоторые места мне пока не нравятся. И я учту ваше мнение, коли выскажете его…
Михаил откашлялся и негромко начал:
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летел над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой…
Гости слушали внимательно, ловя каждое слово. Описание Грузии вызвало возгласы восхищения, а убийство жениха Тамары — неподдельное волнение. Наконец наступила главная сцена — приход Демона в монастырь к его избраннице.
Я тот, чей взор надежду губит,
Едва надежда расцветет,
Я тот, кого никто не любит
И все живущее клянет;
Ничто пространство мне и годы,
Я бич рабов моих земных,
Я враг небес, я зло природы,
И, видишь, я у ног твоих.
Лермонтов читал вдохновенно, глаза его горели неземным светом, словно сам Демон говорил устами поэта. Слушатели внимали с суеверным ужасом, глядя, как мятые листки мелко вздрагивают в руках гусарского офицера.
И только за скалой соседней
Утих моленья звук последний,
Последний шум людских шагов,
Сквозь дымку серых облаков
Спустился ангел легкокрылый
И над покинутой могилой
Приник с усердною мольбой
За душу грешницы младой…
После финальных строк наступила гробовая тишина. Все сидели потрясенные.
Михаил достал носовой платок, вытер выступившие на висках и на лбу капли пота. Он сразу как-то сгорбился, превратившись из Демона в обычного литератора. С неуверенностью в голосе спросил:
— Не понравилось?
Все задвигались, дамы начали обмахиваться веерами. Первой нарушила молчание мать семейства — Екатерина Андреевна.
— Михаил Юрьевич, это превосходно. Так хорошо написано, словно само Провидение водило вашей рукою. Но зачем вы избрали такую тему?!
Лермонтов не понял.
— Отчего же нет? Что вас смущает?
— Все смущает, все! Ибо вы коснулись того, что таит в себе очень опасные вещи. Вы коснулись не просто потустороннего мира, но такой его сферы, где душа человека сразу гибнет. Демон! Про́клятый Создателем! Нет ничего ужаснее! — И она суеверно перекрестилась.
— Дорогая Додо, неужели и вы так думаете?
Евдокия Ростопчина откликнулась.
— Право, я и не знаю, что думать. Ваша поэма совершенна, она словно мастерски ограненный алмаз. Но нельзя не разделить мнения Екатерины Андреевны. Вы играете с такими материями или не материями, ибо это область духа, что становится страшно. За последствия.
В разговор вступил младший Карамзин — Владимир Николаевич.
— Ты усугубляешь, Додо. Да и вы, мама́, слишком впечатлительны. Нет здесь никакой мистики. Я, вы знаете, человек нерелигиозный. Не атеист, боже упаси, а, скорее, экуменист и даже пантеист. Библия, Коран для меня — больше литературные памятники, нежели священные книги. В свете этого, конфликт Господа и Демона — для меня лишь метафора, часть глобального мифотворчества. Господин Лермонтов вправе брать подобную тему без фатальных последствий для себя.
Екатерина Андреевна продолжала упорствовать.
— Литератор не имеет права затрагивать потусторонний мир.
— А иконописец? — возразил ей сын. — Он изображает иной мир. Есть иконы Страшного суда, Апокалипсиса. Ну и что? Разве это плохо кончалось для богомазов?
Мать покачала головой.
— Не знаю. Ты, конечно, ученей меня, без пяти минут кандидат и силен в красноречии. Мне трудно с тобою тягаться. Но сердцем я чувствую, что сфер потустороннего касаться нельзя. Это табу.
Спор пошел по второму кругу. Лермонтов опустившись на стул рядом с Мусиной-Пушкиной, заглянул ей в глаза.
— Вы того же мнения, Эмилия Карловна?
Графиня вздохнула.
— Затрудняюсь ответить, Михаил Юрьевич. Я потрясена вашими стихами. Вы, конечно, гений… первый после Пушкина… Но я боюсь за вас! — Она посмотрела на него так пронзительно, что ему сделалось неловко.
— Да чего ж бояться? По моим подсчетам, я должен умереть не раньше тридцати трех лет. Значит, впереди еще девять.
— Разве это много?
— О, вполне достаточно, чтоб успеть высказать все, что хочется.