Михаил собирался на репетицию со всей тщательностью, загоняв Андрея Ивановича: тот чистил сапоги и мундир, сбегал за брадобреем и в мускусную лавку за одеколоном и бриолином. В результате поэт был свеж, выбрит и надушен. «Хоть сейчас под венец, — оценил его расфуфыренность Монго, лежа на кровати, как античный римлянин на пиру. — Бедный Мусин-Пушкин! Шансов не стать рогоносцем у него мало». — «Мон шер, я не на свидание иду, а на репетицию». — «Совмещаешь одно с другим, это очень мудро».
Лермонтов явился в дом к Карамзиным на пятнадцать минут раньше срока. Он был слегка взволнован и старался скрыть взволнованность под личиной беззаботной веселости. Чтобы успокоиться, вышел на крыльцо покурить. Вместе с ним вышел и Владимир Николаевич.
— К сожалению, полноценной репетиции не получится.
— Отчего? — удивился Михаил.
— У мадам Эмилии дома неприятности, и она, скорее всего, не приедет.
— Неприятности?
Будущий юрист понизил голос.
— Строго энтр ну[39] — мне по секрету сказала сестрица, — ее муж, Владимир Алексеевич, сильно проигрался. Около семидесяти тысяч.
— Господи Иисусе!
— Умоляет Эмилию Карловну попросить у Демидова. А она не соглашается. Произошел скандал, он едва не поднял на нее руку. Муж умчался в бешенстве в Петербург, а жена лежит бездыханная от мигрени. Вуаля[40].
Михаил погрустнел.
— Да-с, весьма обидно. Ну да ничего не попишешь: милые бранятся — только тешатся.
Карамзин махнул рукой.
— Помилуйте: «милыми» давно уже не пахнет. Брак у них на грани распада, это всем известно.
— Вот как? Я не знал.
— Граф — милейший человек, но безумный игрок. Может просадить за вечер состояние. Весь в долгах. Иногда детям на еду не хватает.
— Бедная Эмилия Карловна.
— Вышла в юности замуж по глупости. Начиталась французских книжек: ах, лямур, лямур! Вот вам и лямур. Замуж выходить лучше по расчету.
— Вовсе без любви?
— Для женитьбы достаточно простой симпатии. Потому как амуры крутить — это одно, а семью строить — совершенно другое.
Репетицию начали со сцен, где не была занята героиня Мусиной-Пушкиной: выходные куплеты дочек содержателя почтового двора, диалоги мужчин на станции. Лермонтов сначала был рассеян, пропускал свои реплики, но потом втянулся и финальные куплеты («Наши замыслы все шатки, наша мудрость все туман, вечно люди будут падки и к обманам, и в обман») очень сносно исполнил. Чисто и на подъеме.
Неожиданно отворилась дверь, и вошла Эмилия — немного осунувшаяся, бледная, но с веселым блеском в глазах.
— Здравствуйте, господа. Извините за опоздание.
Софья Николаевна пошла навстречу.
— Милли, дорогая, наконец-то! Мы уже не ждали.
Мусина-Пушкина слабо улыбнулась.
— Я сама не думала: голова с утра болела ужасно. Но потом взяла себя в руки, встала и приехала.
— Ты умница! — Хозяйка обратилась ко всем: — Господа, предлагаю сделать маленький перерыв и выпить чаю. А потом продолжим. Федот, неси самовар! Лиза, помогай разливать.
Михаил подошел к Милли, проводил за стол.
— Я так рад, что вы приехали.
— Правда? — Подняла она на него глаза.
— Истинная правда. Я в спектакле участвую только из-за вас.
— Да будто бы?
— Не люблю представлений. То есть театр я люблю — настоящий, умный театр; даже если это комедия, но хорошая, умная комедия. А домашние спектакли меня раздражают.
— Чем же?
Он пожал плечами.
— Профанацией, вероятно.
— Вы чересчур строги. Мы же это делаем для себя просто, чтобы повеселиться. А не в видах высокого искусства. Выбираем пиески нам по зубам. Или вам не нравится Грибоедов?
«Горе от ума» превосходно. Жаль, что запрещено к постановке. А наша пиеса — посредственная.
— Фу, какой вы злой критик. Отнеситесь к этой затее без особых претензий.
Оживленно болтая, пили чай. Евдокия Ростопчина, как всегда, трещала без умолку. Александр Карамзин рассказывал светские анекдоты. Андрей морщился: «Где ты набрался этой дряни, брат? Слушать тошно». Все смеялись.
Затем продолжили репетицию. Проходили сцену Рославлева-старшего (в исполнении Андрея Карамзина) с Юлией (Мусиной-Пушкиной) в мужском наряде. Милли смешно пыталась говорить басом.
В два часа пополудни, утомившись, сели обедать. Тут уже заправляла мадам Карамзина, от души потчуя гостей. После десерта отдыхали в саду.
Лермонтов подсел на скамейку к Мусиной-Пушкиной.
— Разрешите? Не помешаю?
— Нет, конечно, сделайте одолжение. Ваше внимание так лестно.
— Отчего же?
— Сами знаете. Вся читающая Россия восхищается вашими стихами.
Он игриво прищурился.
— Скоро и прозой будет восхищаться.
— В самом деле?
— В самом деле — не знаю, будет ли восхищаться. Но из прозы кое-что у меня готово.
— Повесть? Роман?
— Затрудняюсь ответить.
— Как сие понять?
— Несколько повестей, объединенных одним героем. В целом получается вроде бы роман.
— Очень любопытно.
На крыльцо вышла Софья Карамзина, потрясла мешочком с бочонками.
— Кто в лото будет, господа?
Мусина-Пушкина спросила:
— Не желаете, Михаил Юрьевич?
— Нет, увольте, мне уже пора. Заступаю на дежурство в восемь вечера.
— Жаль. Но я надеюсь, что послезавтра мы снова увидимся на репетиции.
— Я тоже надеюсь.
Михаил поцеловал ей руку, встал, кивнул, щелкнул каблуками.
— Честь имею, Эмилия Карловна.
— До свидания, Мишель. — Она взглянула на него так тепло и приязненно, что поэт подумал: «Провалиться мне на сем месте, если это не приглашение к развитию отношений!» И, веселый, воодушевленный, раскланялся с хозяевами.
Зайдя по дороге домой на почту, он получил с десяток писем, в том числе от бабушки и от Безобразова из Караагача. Вскрыв второй конверт, прочитал известие: умер Нечволодов, и его вдова, Екатерина Григорьевна, спрашивала полковника, знает ли он адрес Лермонтова в Петербурге. Безобразов не рискнул ей ответить без дозволения самого Михаил Юрьевича.
У него потемнело в глазах: он не знал, как вести себя в этой ситуации.
Пушкины и Мусины-Пушкины состояли в дальнем родстве: их объединял общий предок — выходец из Пруссии, приближенный Александра Невского, Ратша. Точно так же и Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин состоял в родстве с фрейлиной ее императорского величества Екатериной Мусиной-Пушкиной. Разумеется, император Николай I не обошел вниманием и эту симпатичную девушку, как не обходил вниманием большинство фрейлин своей жены, многие из которых имели от него детей.
Заминая очередной альковный скандал, начали искать подходящего жениха, чтобы взял в жены даму на сносях. И, конечно, нашли: им стал корнет лейб-гвардии Кирасирского полка Серж Трубецкой. Он был страшный повеса и бретер, за свои выходки не единожды подвергался опале и высылке. Сейчас в очередной раз сидел на гауптвахте в ожидании воли императора (на Кавказ? в Сибирь?), как вдруг ему сказали: коли женишься на беременной фрейлине, то искупишь свою вину. Трубецкой заметил: «Но ведь всем известно, от кого дитя». А ему в ответ: «Не твоя печаль, рассуждать не надо. Надо исполнять, говорить, что якобы ты встречался с Екатериной тайно больше года. Мол, ребенок твой». Делать нечего, корнет согласился.
Летом 1838 года родилась девочка, окрещенная Софьей — Софьей Сергеевной Трубецкой.
Ко взаимному удовольствию, Екатерина с дочкой вскоре навсегда уехала за границу.
10 сентября Серж явился в Царское Село и прямым ходом направился на квартиру к Лермонтову и Монго. Ибо, во-первых, он приходился шурином Алексею Григорьевичу Столыпину, жившему с ними, во-вторых же, был участником тайного общества, именуемого «кружком шестнадцати» («les seize»)[41].
Этот кружок сложился в Петербурге в начале 1838 года: собирались дома у кого-нибудь из участников, пили пунш и болтали на запретные темы — декабристы, конституция, крепостное право. Лермонтов читал вслух стихи. Словно не было для них в России жандармского III Отделения, сыска, стукачей… Разумеется, впоследствии все из них в той или иной степени поплатились за свое легкомыслие (или инакомыслие?) — в основном службой на Кавказе.
В кружок входили (в алфавитом порядке):
1. Браницкий-Корчак
2. Валуев
3. Васильчиков
4. Гагарин
5. Голицын
6. Долгорукий А. Н.
7. Долгорукий С. В.
8. Жерве
9. Лермонтов
10. Паскевич
11. Столыпин А. А. (Монго)
12. Столыпин А. Г.
13. Трубецкой
14. Фредерикс
15. Шувалов А. П.
16. Шувалов П. П.
Многие из них так или иначе будут участвовать в данном повествовании, и тогда автор расскажет о них подробнее. А пока вернемся к Сержу Трубецкому, появившемуся в квартире Лермонтова — Столыпиных.
Статный голубоглазый блондин, он сиял улыбкой и размахивал бутылкой шампанского.
— Господа, всем привет от моей сестрицы, а твоей, Алексей Григорьевич, законной супруги. Кланяться велела и еще сказать, что стараниями великой княжны назначение твое, считай, состоялось. Жди приказа.
Старший из Столыпиных раскрыл объятия.
— Дай тебя расцелую, шурин, за хорошую весть. Вот что значит иметь женой фрейлину ее императорского величества!
— Ну, сказать по правде, основную лепту внес мой братец Алекс, находящийся под особым покровительством Лаллы-Рук[42].
— Хорошо, — согласился Алексей Григорьевич. — Скажем так: вот что значит иметь шурином друга августейшей особы!
— За это надо выпить.
— Да, всенепременно.
Снарядили слуг сбегать за едой и добавочной выпивкой и начали выпытывать у приезжего петербургские новости.
— Да какие новости, господа? Только и разговоров, что о бурном разрыве Мусина-Пушкина с женой. Этот фат проигрался в пух и прах и хотел занять у Демидова, свояка, а Эмилия была против. Он ей говорит: «Если я пущу себе пулю в лоб, долг придется платить тебе — все равно пойдешь просить у Демидова; так зачем же доводить меня до самоубийства?» А она ему: «Поступай, как хочешь, а просить у сестры и зятя мне совестно». Он ей говорит: «А оставить мужа в бесчестье не совестно?» А она ему: «Отчего муж не думал о своей чести, сидя за ломберным столом?» В общем, он решил продать или заложить одно из имений, а она грозится больше с ним не жить.