Ростопчина прыснула.
— Слава богу, вы шутите, значит, не застрелитесь.
— Я и сам не знаю.
Он страдал и ныл пока длился вальс. Но когда увидел перед собой раскрасневшуюся и веселую Эмилию Карловну, сразу успокоился и вскочил.
— Добрый вечер, сударыня. Наконец-то вы в одиночестве. — Он поцеловал ей руку.
Додо сообщила:
— Он меня измучил своей ревностью, говорил, что с собой покончит, если ты не отойдешь от великого князя.
Мусина-Пушкина рассмеялась.
— Что такое, Мишель? Что за мысли о порядочной женщине?
— Виноват. Сглупил.
— Именно — сглупили. Сядем. У меня голова закружилась от Aufforderung zum Tanze[46]. Вы не угостите меня зельтерской?
— Буду счастлив. А вам, Додо?
— Да, пожалуйста.
Места на диванчике уже не осталось, и корнет принес для себя пуфик. Получилось, что устроился он едва ли не у ног у обеих дам. Но когда Евдокия ушла танцевать кадриль, сел рядом с возлюбленной.
— Боже мой, неужели мы наконец-то вдвоем?
Эмилия, обмахиваясь веером, нервно попросила:
— Говорите скорее, ибо на нас все смотрят.
Он вздохнул.
— Что говорить, коль вы сами знаете, как я вас люблю.
Улыбнувшись, графиня подтвердила:
— Да, я знаю… И, конечно, вы тоже догадались о моих чувствах к вам… Только это ровным счетом не значит ничего. Я верна мужу, и ничто меня не заставит ему изменять. Тем более что через две недели он вернется домой.
— Через две недели! — Лермонтов так сильно побледнел, что она испугалась.
— Вам нехорошо?
— Да, немного. Ничего, такое со мной бывает. Сейчас пройдет. Есть ли тут балкон? Я бы подышал свежим воздухом.
— Да, балкон есть. Я вам покажу.
У балконных дверей находился слуга и на просьбу разрешить выйти, с некоторым сомнением произнес:
— Но снаружи снег идет-с. Открывать не положено-с.
Михаил возмутился.
— Открывай, болван. Или я сам открою.
— Слушаюсь, извольте-с…
Холод и порыв ветра окончательно прояснили голову. Он, опершись о перила балкона, посмотрел вниз.
— Через две недели муж вернется… я пропал… жизни мне не будет…
Внезапно клацнул шпингалет. Обернувшись, Лермонтов увидел, что Эмилия Карловна тоже вышла на балкон.
— Уходите, а то простудитесь! — испугался он.
— Вам уже лучше?
— Да, как будто. — Михаил решительно обнял ее и отчаянно поцеловал в губы.
Милли прошептала, оседая в его руках:
— Я тебя люблю, Миша… так люблю, так люблю…
— Милая, единственная… — Он восторженно вздохнул. — Значит, ты согласна?
— Да.
Лермонтов в сладостном порыве поцеловал ее снова, жарко и неистово. Она покорно приоткрыла губы.
— Выходи первой. Через четверть часа жду тебя у парадного. Ты в коляске?
— Да. А ты?
— Я пешком, я живу неподалеку. Но ко мне нельзя — бабушка узнает.
— А куда поедем?
— Я сейчас придумаю что-нибудь.
Он постоял еще на балконе, собираясь с мыслями и ощущая сладкую дрожь. А когда возвратился в залу, то опять столкнулся с Краевским. Тот набросился на него с выпученными глазами:
— Ты совсем обезумел, братец? Мокрый, весь в снегу…
— Что из того? — легкомысленно спросил поэт, утирая платком лицо.
— То, что ваше уединение на балконе не прошло незамеченным. Володя Соллогуб едко пошутил. Значит, и известной тебе особе будет сообщено.
— Что из того? — повторил он.
— То, что покровительству может настать конец.
Михаил отмахнулся.
— Ну и черт с ним. Думаю, потеря невелика.
— Ой ли? Женщина в гневе непредсказуема. А сиятельная женщина, не имевшая в жизни отказов, хитроумна вдвойне.
— Месть? Не думаю.
— Ты не знаешь великосветских нравов, Мишель.
Но его мысли были о другом. То есть о другой.
Повезти графиню к себе он не мог, а искать пустую комнату у друзей не было времени. Да и риск огласки в этом случае был бы велик. Значит, вариант оставался один: хорошо знакомый всему офицерству Петербурга дом на углу Невского и Лиговки — так называемые «нумера», где за небольшие деньги можно было снять апартаменты на ночь. Не Версаль, конечно, но без клопов. Простыни сухие и чистые.
Торопливо спустившись по лестнице, он взял свою шинель, сам надел, отказавшись от помощи лакея.
Снег на улице еще шел, но уже не так сильно. Мостовые были мокрые и блестящие, отражая свет газовых фонарей. У парадного стояла коляска Мусиной-Пушкиной — Лермонтов узнал кучера по высокой бараньей шапке. Он даже знал, как его зовут, — Харитон.
Время шло, а Эмилии Карловны не было. Становилось зябко, холод проникал через тонкие подошвы хромовых сапог. Михаил притоптывал, переминаясь с ноги на ногу. Неужели передумала? Или отговорили? Когда он уже отчаялся, она выскользнула из парадных дверей — в пелеринке, опушенной мехом горностая, и красивом кружевном капоре. Молча взяв поэта за руку, увлекла в коляску и сказала кучеру с волнением:
— Харитон, поехали. — Затем обернулась к спутнику: — Куда «поехали»?
— Угол Невского и Лиговки, там я покажу.
Она повторила. И, прижавшись к нему, горько прошептала:
— О, Мишель, я сошла с ума. Мы оба сошли с ума. Мы совершаем страшную глупость.
Михаил обнял ее.
— Это не глупость, Милли, а любовь.
— Разве любовь — не глупость?
— Это самая сладкая глупость на свете.
Мелькали фонари, цокали копыта, коляску трясло на неровностях брусчатки. Дом стоял в переулке. Лермонтов вышел из коляски и отправился на разведку. За большой лакированной стойкой восседал распорядитель, так сказать, обер-кельнер, в шелковом жилете и с тщательно прилизанной шевелюрой, — звали его Франц Иванович. Увидав Лермонтова, он приветливо заулыбался и привстал:
— Здравия желаю, Михаил Юрьевич. Что-то мы давно вас не видели.
— Недосуг было, голубчик. А теперь вот пришла нужда. Есть ли свободные покои?
— Для вас — всегда. Осьмнадцатый либо двадцать третий, как вы любите?
— Пожалуй, двадцать третий. Он хоть и дороже, но зато уютнее.
— С превеликим удовольствием. Вот ключи. Оплата, как всегда, после — мы вам доверяем. Насчет шампанского распорядиться? И конфект? Может быть, цветов?
— Да, шампанского, и конфект, и цветов. А с утра — кофе и бисквиты.
— Слушаюсь. Исполним.
Мусина-Пушкина, кутая лицо в воротник, чтобы при свете ее не запомнили, промелькнула мимо привратника. Франц Иванович, глядя вслед, улыбался и подобострастно кивал.
В номере она обреченно села на стул, сгорбилась и заплакала. Михаил упал перед ней на колени и начал целовать ладони в перчатках:
— Полно, дорогая, любимая, несравненная… Умоляю вас, не плачьте. Мы же взрослые люди.
— Ах, оставьте, Мишель, не успокаивайте меня, — простонала она. — Я веду себя, как последняя уличная девка. Я, графиня, мать троих детей, еду с офицером в меблированные комнаты… ночью… пользуясь отсутствием мужа… Это грязно, гнусно!
— Вы неправы, Милли, совершенно неправы, — уговаривал он. — С мужем вы давно охладели друг к другу, несмотря на общих детей. У него своя жизнь в игорных домах и мужских клубах, а у вас своя. Одинокая, невеселая жизнь. И ваше чувство ко мне вовсе не преступно, а, напротив, живительно. Я люблю, и вы любите. Отчего же нам не быть вместе?
— Я не знаю, Миша, но мне страшно.
Их горячий, нежный поцелуй прервался стуком в дверь и голосом коридорного: — Сударь, ваше шампанское, соблаговолите открыть.
Эмилия отвернулась к окну, пряча лицо от слуги. Тот занес ведерко со льдом и бутылкой игристого, сладости и фрукты, празднично завязанный букет алых роз. Обернув полотенцем, ловко, с небольшим хлопком вытащил пробку. Получил на чай и с поклоном вышел.
Мусина-Пушкина вздохнула.
— Ну и пусть. Может, вы и правы. Он себе позволяет, и я позволю. Станем с вами безумствовать. — Она сняла капор. — Наливайте, сударь!
Лермонтов рассмеялся.
— Слава богу! Разрешите вашу накидку.
Белая пена вздыбилась над бокалами, потекла по хрустальным стенкам. Эмилия сказала:
— Для начала — на брудершафт.
— Хорошо, но вообще-то мы уже переходили на «ты».
— Разве?
— Нынче на балконе.
— Совершенно не помню. Я была словно в каком-то угаре.
— Итак, на брудершафт.
Их руки переплелись. А потом соединились уста.
Ставя бокал, Милли промахнулась мимо столика, он упал на пол, на ковер, но не разбился, а откатился к стене. Рядом с ним вскоре оказались шелковые чулки. Горящие в канделябрах свечи трепетно дрожали желтыми язычками, наблюдая за происходящим…
Лермонтов откинулся на подушку и, все еще тяжело дыша, сладостно прикрыл глаза. Эмилия, лежа у него на плече, шептала:
— Я люблю тебя, люблю…
Она подняла голову и обрушила на него водопад из белых кудрей. Свечи отразились в ее зрачках.
— Миша, ты знаешь, я теперь ни о чем не жалею.
— Правда?
— Правда. Я счастливее всех на свете.
— Это я счастливее всех на свете.
— Это мы счастливее всех на свете. — Она поцеловала его в плечо. — Я благодарна тебе за все. Ты избавил меня от одиночества.
— Это ты избавила меня от одиночества.
— Это мы избавили друг друга от одиночества!
Они засмеялись.
— Ты не боишься возвращения мужа?
— Мне теперь ничего не страшно. У меня есть ты — это главное.
Внезапно Эмилия забеспокоилась и стала одеваться.
— Разве ты не останешься на ночь? — удивился он.
— Нет, какое там! Харитон мерзнет на углу — я его не отпускала.
— Так я пошлю коридорного, чтобы отпустил.
— А дети? Что они подумают, если мама, как обычно, не придет их поцеловать после пробуждения?
— Поедешь в шесть утра и вполне успеешь. Я на утро заказал кофе и пирожные.
Но Эмилия была непреклонна.
— Нет, надо сейчас.
Она наклонилась и поцеловала его в висок.
— Не тревожься, милый, мы еще увидимся, обещаю. Впереди у нас целых две недели.
— А потом? Ты останешься с мужем?