— Ты действительно хочешь жениться на княгине Мэри Щербатовой?
Михаил расхохотался.
— Я не исключаю. Дама очаровательная, молодая вдовушка, умная, с состоянием и в меня влюблена, как кошка.
— Не шути, пожалуйста. Я хочу знать правду.
Но поэт не изменил игривого тона.
— Да какие шутки в самом деле? Мне пора устраивать свою жизнь. Выйти в отставку, уехать в Тарханы, заниматься литературой. Вить семейное гнездышко. Я бы с удовольствием сделал это с тобой, но ведь ты не хочешь уходить от супруга. Что же прикажешь мне тогда? Оставаться в девках? Нет, решительно я хочу жениться. И княгиня Мэри — самая подходящая для сего партия.
Мусина-Пушкина приняла эти веселые рассуждения за чистую монету, побледнела и произнесла с дрожью в голосе:
— Значит, ты готов со мною расстаться?
— Ты же не хочешь со мною соединиться!
— Я дарила тебе любовь, нарушая супружескую верность. Этого, по-твоему, мало?
— Нет, конечно, немало, — согласился он. — И тебя мне понять легко. Но пойми и ты меня: я хочу стабильности и семейного счастья. Ты, со мной наигравшись, возвращаешься в свою семью — и ничто в твоей жизни не меняется. А меня бросаешь одного? Разве это честно?
У графини хлынули слезы.
— Ты меня не любишь, — всхлипывала она. — Ты готов променять меня на какую-то светскую пустышку.
— Нет, Щербатова не пустышка, — продолжил игру Лермонтов, хотя и понимал, что они зашли слишком далеко и сейчас поссорятся. — И вообще, какое право ты имеешь ее судить? Я же не говорю ничего дурного о твоем муже, хотя и мог бы. Он далеко не ангел. Говорят, у него в Москве любовница — актриска Малого театра.
— Знаю, доброхоты донесли. Мне все равно. Он отец моих детей. Он меня содержит. Я должна принимать его любым, ибо так предписано.
— Ах, предписано? — Михаил и сам начал заводиться. — Отчего же тогда ты ему не предана, а сделала рогатым, бегая на встречи с молодым офицериком?
Мусина-Пушкина вздохнула.
— Я увлеклась и потеряла голову.
— А теперь жалеешь?
— Очень жалею.
— Так за чем дело стало? Возвращайся к своему ненаглядному, моту и распутнику, но законному мужу. Я женюсь на Щербатовой. И мы навсегда расстанемся.
— Ты, конечно, только этого и желаешь. — Она вытерла слезы и начала обмахиваться платочком.
— Я желаю? Это ты только что сказала, что очень жалеешь о нашей связи.
— Ты меня вынудил так сказать. А на самом деле все наоборот.
— Наоборот это как?
— Ты соблазнил меня, обесчестил, а теперь стремишься под венец с другой.
Лермонтов просто затрясся от бешенства.
— Что за чушь? Ты в своем уме? Я ей предлагаю уйти ко мне — она не хочет. Я ей предлагаю остаться с мужем — она рыдает. Связи со мной стыдится, но ревнует к Щербатовой. Это какое-то сумасшествие.
Однако графиня все истолковала по-своему.
— А-а, так ты считаешь меня сумасшедшей? Спасибо тебе большое за откровение. Наконец-то мне стало понятно твое истинное отношение.
— Прекрати цепляться к моим словам.
— Как же мне не цепляться? Я же сумасшедшая.
— Ты не сумасшедшая. Ты хуже.
— Хуже? Это как?
Михаил отмахнулся.
— Да не все ль равно!
— Нет, закончи, коль начал. Хуже сумасшедшей — это как?
— Отстань, пожалуйста. Не желаю продолжать сей глупейший спор.
— Нет, изволь ответить.
— Милли, перестань.
— Мне очень интересно: разве может быть что-то хуже сумасшедшей?
— Может.
— Вот и скажи.
— Хуже сумасшедшей — ты.
— Чем же?
— Сумасшедшая значит «сошедшая с ума». А тебе сходить не с чего. В голове пусто. — И он демонстративно постучал себя кулаком по лбу.
— Ого, вот это новость.
— Кушай на здоровье.
— Объяснился как следует.
— Лучше поздно, чем никогда.
Они, надувшись, продолжали сидеть по разным углам. Наконец, Мусина-Пушкина встала, покопавшись в ридикюле, вытащила пудреницу, перед зеркалом привела в порядок щеки, носик, лоб. Лермонтов спросил:
— Ты уходишь?
Она молчала.
— Ты не можешь уйти, не помирившись.
Графиня словно не слышала.
Он поднялся.
— Ну, прости меня, коли я сказал что-то лишнее. Ты меня завела, я не смог сдержаться.
Эмилия Карловна, глядя в сторону, стала вывязывать бантик из тесемок шляпки.
Михаил подошел, взял ее за плечи.
— Я клянусь, у меня к Щербатовой нет никаких чувств. И я не собираюсь на ней жениться. Я люблю тебя.
Сбросив его ладони, она холодно ответила:
— Чепуха. Прощай. — И открыла дверь.
Он схватил ее за руку.
— Подожди. Посмотри мне в глаза.
— Пусти, мне больно.
Лермонтов разжал пальцы.
— Если ты уйдешь, не простив меня, между нами будет все кончено.
— Значит, кончено. — И она ушла, хлопнув дверью у него перед носом.
Он не стал плакать, как тогда в апреле, а только походил взад-вперед по комнате. Затем подошел к зеркалу, причесал волосы и бачки, высунул язык, показал его то ли самому себе, то ли ей, воображаемой. Проговорил философски:
— Баба с возу — кобыле легче. — Немного подумал. — Я по крайней мере вел себя с ней честно, предложив уйти от супруга и соединиться. Но она решила по-своему. Значит, поделом. — Грустно улыбнулся. — Может быть, действительно поухаживать за Щербатовой? Клин клином. Лучшее средство от любви — новая любовь. Или пуля в лоб.
Его размышления прервались появлением Столыпина-Монго. Он ввалился пьяный и расхристанный. Рокотал, прижимая к груди бутылку:
— Мне конец, Маешка. Понимаешь, конец! Я отставлен, изгнан, вышвырнут на улицу пинком под зад. Стыд и позор, страшное унижение!
— Боже мой, о чем ты? Дашкова тебя прогнала?
— Нет, другое. Я имел разговор с ее мужем.
— Неужели?
— Да, представь себе. Он внезапно приехал из деревни и застал нас в столовой, пьющими утренний кофе. Оба, разумеется, неглиже. Что тут говорить? Он все понял. Но и глазом не моргнул. Просто сказал мне: — Не могли бы вы, сударь, переговорить со мной в моем кабинете? Жду вас через десять минут, чтобы вы успели одеться. — Каково?
— Граф — прелестный старикан. В чувстве юмора ему не откажешь.
— Погоди, слушай дальше, то ли еще будет. Я оделся и, готовый провалиться сквозь землю, поднялся к нему. Он сидит на диване, предлагает мне сесть рядом и протягивает сигары. Мы сидим и курим как ни в чем не бывало, словно он не муж, а я не любовник его жены. Потом говорит: — Я не против вашей связи с Шурочкой, ибо понимаю, что она молода, а я стар и уже не в силах сделать ее счастливой как женщину. Просьба одна: чтобы графиня не тяжелела от вас. Воспитывать ваших детей я не намерен. Шура подарила мне мальчика и девочку, этого достаточно.
Лермонтов ударил себя по ляжкам и захохотал.
— Вот молодец! Я зауважал его еще больше.
Монго налил в стакан из бутылки, молча выпил и громко крякнул. Затем продолжил:
— Но ведь это конец, Маешка. Понимаешь, конец всему!
— Отчего? Муж дает тебе карт-бланш и благословляет, при условии, что она не станет беременеть. Разве это плохо?
— Ты не понимаешь, — огорченно вздохнул Столыпин. — Я так не могу. Мне теперь совестно. Потому что он проявляет благородство, а я у него, выходит, краду. Вроде он мне разрешил воровать, только не по-крупному. Это гнусно!
— Уж больно ты совестлив.
— Да вот совестлив, представь. Я аристократ. И имею понятие о чести. Наставлять рога мужу тайно я могу — таковы правила игры, почему бы нет? Но спать с его женой при его согласии и одобрении — совершенно иное дело. Вроде бы меня нанимают для утех ее сиятельства. Не за деньги, а всего лишь по взаимному сговору, но тем не менее. Значит, кончен бал, погасли свечи.
Лермонтов хлопнул его по плечу.
— Будет тебе, погоди, остынь. Утро вечера мудренее. Завтра встанешь и посмотришь на сей конфуз другими глазами. И вернешься в объятия Александры Кирилловны. Вот моя история — совершенно иного свойства. — И он поведал родичу о разрыве с Мусиной-Пушкиной.
Тот разлил остатки вина по стаканам.
— Не грусти, Маешка, вы еще помиритесь.
— Сомневаюсь, Монго.
— Лучше выпьем и зальем наше горе этим вином. И пошлем за новой бутылкой. Погудим вволю и отправимся к Дашеньке.
— Ты неисправимый блядун.
— От такого же блядуна слышу…
Третий этап отношений Лермонтова и Мусиной-Пушкиной продолжился с августа по конец сентября. Формально их помирили Карамзины, но вовлечь в постановку нового спектакля не смогли. Оба сдержанно улыбались друг другу, иногда у Карамзиных играли в лото, сидя не рядом, иногда участвовали в застольях, но других отношений не поддерживали. Михаил успокоился и воспринимал Милли без особой внутренней зажатости, правда, всегда следил — рядом с кем она сидит, разговаривает и с каким выражением лица. А потом вдруг Эмилия Карловна пропала, перестала посещать карамзинские посиделки. Однажды поэт не выдержал и как бы между прочим обратился к Софье Николаевне:
— Что-то Мусиной-Пушкиной давно не видно. Уж не заболела ли?
Та взглянула удивленно.
— Разве вы не знаете? Милли уехала назад, в Петербург.
— Что-нибудь случилось? — подавляя тревогу в голосе, спросил он.
Карамзина отвела глаза.
— Это не моя тайна, и поэтому я не имею права…
— Что-нибудь с ее мужем? — перебил Лермонтов.
— О, избави бог! У Владимира Алексеевича все в порядке, даже, говорят, он сможет выкупить заложенное имение.
— Что тогда? С детьми неприятности?
— Нет, они здоровы.
— Значит, с ней самой?
— Ах, не принуждайте меня, Мишель. — Она ласково взяла его под руку. — Я могу сообщить только одно: эту осень и зиму Милли проведет с сестрой в Веймаре.
— За границей?!
— Ну, поскольку Веймара в России нет, то разумеется…
— Отчего вдруг?
— Обстоятельства принуждают. В Веймаре Аврора Демидова на девятом месяце, вот-вот родит и хочет присутствия кого-то из близких. Павел Николаевич продолжает хворать — кроме денег, помощи от него не дождешься. Словом, Милли отправится к ней. Там же будет вскоре и их младшая сестренка, вышедшая замуж за своего испанца. Словом, все как-нибудь уладится.