— Что уладится? — продолжал выпытывать Михаил.
— Ах, какой вы настырный. Сказала: не раскрою тайны.
— Ну, хоть намекните.
— Даже не просите.
— Ну, хотя бы жестом.
Карамзина, взглянув на него иронически, согнула и расставила ноги, потом описала полукруг перед животом и покачала на руках воображаемого ребенка.
Поэт опешил.
— Вы хотите сказать?..
Софья Николаевна качнула головой.
— Ничего я не хочу сказать. И закончим на этом. — Она повернулась и поспешно ушла.
Лермонтов стоял, словно молнией пораженный. Мусина-Пушкина беременна? Неужели от него?
От растерянности он не знал, плакать или смеяться.
Украинка Мария Алексеевна Штерич в 17 лет вышла замуж за князя Щербатова — он был старше ее и намного богаче. Родила сына и готова была терпеть вздорный и неуравновешенный характер супруга, если бы не его скоропостижная смерть. Брак продлился не более года. Таким образом 18-летняя дама превратилась в молодую вдову. Она стала выходить в свет, привлекая внимание окружавших мужчин. В том числе и Лермонтова.
Он писал ей стихи в альбом. Например, такие:
На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла,
Но юга родного
На ней сохранилась примета
Среди ледяного,
Среди беспощадного света.
Как ночи Украйны,
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных,
Прозрачны и сини,
Как небо тех стран, ее глазки,
Как ветер пустыни,
И нежат, и жгут ее ласки.
И зреющей сливы
Румянец на щечках пушистых,
И солнца оливы
Играют в кудрях золотистых.
От дерзкого взора
В ней страсти не вспыхнут пожаром,
Полюбит не скоро,
Зато не разлюбит уж даром.
Они поначалу виделись изредка у Карамзиных. Однажды, после чтения Лермонтовым новой редакции «Демона», Мария простодушно призналась: «Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полетать за облака». Это было равнозначно признанию в любви. Михаил сделал вид, будто не понял. Но для себя решил: если что, сделает предложение и женится на ней. А пока поддерживал теплые дружеские отношения. И уже летом 1839 года, после разрыва с Мусиной-Пушкиной, стал ездить к Марии на дачу в Павловск.
От Царского Села до Павловска — пять минут на поезде или четверть часа верхом. Михаил предпочел поехать верхом, с удовольствием вдыхая запахи скошенной травы и яблок в многочисленных фруктовых садах, вдоль которых пролегал путь. По берегу реки Славянки, рядом с резиденцией великого князя Михаила Павловича, растянулись дачные домики. Павловск считался более модной дачной местностью, чем Царское Село, цены здесь были выше.
Мария отдыхала за городом с бабушкой и сыном. Сын капризничал и часто плакал. Бабушка (мать отца), Серафима Ивановна Штерич, управляла хозяйством и командовала внучкой; и хотя внешне представляла собой полную противоположность бабушки Лермонтова — небольшого роста, милая, женственная — в суровости нрава ей нисколько не уступала. Мария ее боялась.
Павловск выглядел веселее Царского Села — на вокзале играл оркестр, по реке дачники катались на лодках. Домик Штеричей-Щербатовых выходил окнами на Славянку, и по деревянным ступенькам можно было спуститься к воде. Лермонтов увидел Марию с удочкой — она стояла на мостках в белой широкополой шляпе, кремовом платье и кожаных калошах, чтобы не промочить ноги. Михаил спешился, привязал к заборчику лошадь (это был уже другой жеребец, купленный им у Хомутова, звавшийся Парадер) и подошел к молодой вдовушке. Произнес игриво:
— Ну и что, клюет?
Она вздрогнула и растерянно обернулась.
— Боже мой, Михаил Юрьевич, как вы меня напугали.
Он поцеловал ее руку, пахнущую рыбой.
— Миль пардон, это вышло случайно. Я просто не ожидал, что княгини любят ловить рыбу.
Мария покраснела.
— Да, вот представьте, обожаю. С детства. — Она показала ведерко. — Смотрите: три карасика, окунек и ершик. Неплохая выйдет ушица.
— Сами варите?
— Нет, что вы, помилуйте. Отдаю кухарке. Впрочем, при желании и сама могу.
— Можно посидеть рядом с вами?
— Конечно, только я уже ухожу: полдень близко, а какая ловля после полудня. Милости прошу в дом.
— Ничего, что не известил о своем приезде? Бабушка не станет ругаться?
— Пустяки, я же приглашала вас давеча у Карамзиных.
— Но она как будто от меня не в восторге?
— Серафима Ивановна — человек настроения. Если встала с головной болью — все не так, и все глупые. А когда пребывает в веселости — рада каждому гостю.
— Что же нынче — головная боль или веселость?
— Я пока не знаю — вышла из дому затемно.
Они поднялись по ступенькам, Михаил нес ведерко и удочку. В палисаднике на него набросилась собачонка, но Мария прогнала ее, разговаривая, словно с кошкой:
— Брысь отсюда, Пенка, а не то у меня получишь.
— Отчего Пенка? — удивился Лермонтов.
— Оттого что противная, как пенки на молоке. — Мария рассмеялась. — Это не наш песик, а хозяйский.
На веранде увидели Серафиму Ивановну: с девушкой-служанкой она разбирала принесенные из леса грибы. Бабушка не выразила ни особых восторгов, ни особой печали от визита поэта. Сдержанно кивнула.
— Проходите, располагайтесь, мы обедаем в два часа. Дотерпите?
— Я вовсе не голоден.
— Может быть, наливочки? Я сама готовила.
— Разве что рюмочку.
— Больше и не дам.
Девушка принесла на серебряном подносике три рюмки — Марии, бабушке и гостю. Чокнулись и выпили со словами: «Будем здоровы!» Наливка из клюквы оказалась ароматной и сладкой, больше похожей на ликер.
Серафима Ивановна вместе со служанкой удалилась на кухню, а Мария села в легкое плетеное кресло и, немного помявшись, произнесла:
— Я должна вас предупредить… чтоб не вышло никакого конфуза… к двум часам ожидаем еще гостей.
— Вот как? И кого же, если не секрет?
— Несколько молодых французов из посольства.
Лермонтов поморщился.
— Опять этот Барант!
Он имел в виду Эрнеста де Баранта — сына французского посланника в России. Тот на всех балах недвусмысленно ухаживал за княгиней Щербатовой и, по слухам, собирался сделать ей предложение.
— Вы ревнуете, Михаил Юрьевич?
Поэт пожал плечами.
— Нет, пожалуй. Оттого что не вижу в нем соперника.
— В самом деле?
— Вам не может нравиться этот хлыщ. Он фат и позер. Насколько его папаша, господин посланник, образован, умен и приятен в общении, что невольно удивляешься, как это он воспитал такого болвана.
Мария возразила:
— Вы несправедливы к Эрнесту. Просто он еще петушок — кукарекает, хорохорится. Повзрослеет и поумнеет.
— Ну, надейтесь, надейтесь. — Михаил задумался. — Тогда, может, я некстати? Может, мне уехать?
— Глупости какие! Я, наоборот, очень рада вашему визиту, не так скучно будет с этими господами.
— А зачем тогда их позвали?
— Они сами напросились. Отказать было неловко.
— Отказать неловко, а терпеть их присутствие ловко. Впрочем, это не мое дело. Вам виднее.
— Ну, не дуйтесь, Михаил Юрьевич. Вы же знаете, как хорошо я к вам отношусь. Пусть Эрнест завидует. — Она посмотрела на него с некоторым вызовом.
Лермонтов воспрянул духом.
— Хорошо! — Он наклонился и поцеловал ей руку. — Вы меня утешили.
Де Барант появился вместе с приятелями ближе к обеду. Первого друга звали Жюльен — с волосами до плеч и повадками гомосексуалиста, а второго — Марк, его отличала преувеличенная веселость, говорливость, шумливость — было впечатление, что он нанюхался какого-то наркотического вещества. Все трое раскланялись с Лермонтовым. Эрнест сказал по-французски:
— Поэт нас опередил.
Михаил усмехнулся.
— В нашей стране зевать не рекомендуется: только зазевался — или обобрали, или зарезали.
Марк захохотал и захлопал в ладоши от восторга.
— Как точно подмечено! Надо записать.
Де Барант хмыкнул.
— Вы не любите свою родину?
— Отчего же, люблю.
— И при этом отзываетесь о ней так нелестно?
— Просто я знаю все ее пороки. А любовь к родине заключается вовсе не в том, чтобы делать вид, что пороков нет, а наоборот, чтобы прямо говорить о них и стараться преодолевать.
Сдвинув брови, Жюльен обратился к Марку:
— Как-то мудрено. Ты в этой тираде что-нибудь понял?
— Ах, любовь моя, не старайся вникать в философские рассуждения. Ты для них не создан, — Марк погладил друга по ухоженной руке.
— Давайте лучше выпьем? — предложил Лермонтов. — Потому что иначе мы так и будем бессмысленно пикироваться. Есть ли, Мария Алексеевна, в вашем доме водка?
Княгиня кивнула.
— Как не быть? Держим для гостей-мужчин. Я сейчас распоряжусь. — Она вышла.
Глядя вслед вдове, сын французского посланника поцокал языком.
— Прелесть, прелесть. Настоящая русская красавица.
— А по мне, так француженки лучше, — возразил Марк.
— Ты бы вообще молчал со своими вкусами, — бросил Эрнест.
— Ты на что намекаешь?
— Да на то, что все и так знают. А насчет француженок я могу сказать: нет у них русской душевности и открытости, только деньги на уме. Если бы не отец, я сделал бы Мари предложение.
Лермонтов не понял.
— Господин посланник будет возражать?
— Он большой патриот. И считает, что в чужих странах можно крутить романы, но не жениться.
— Значит, вы со Щербатовой крутите роман?
— Так же, как и вы, мсье поэт.
— У меня на нее серьезные виды. И никто мне не запретит на ней жениться.
Де Барант покраснел:
— Я прошу вас не шутить на мой счет…
— И не думал вовсе, — округлил глаза Михаил.
— …и не задевать мою честь. Я сумею за нее постоять.
— Ах, Эрнесто, славный мой, перестань сердиться, — попросил друга Марк. — Злость тебе не идет. Правда, Жюль?