— Неприятности?
— Мелкие. Это неважно. Как твои дела?
— Слава богу, неплохо. Жду очередной поездки с поручениями в Европу.
— Собираешься ехать с Машей?
— Разумеется. Как я без нее?
Поэт поцеловал руку дочери Вяземского. Она сказала:
— Приходите к нам завтра. Многих гостей не ожидаем, будут только свои. — И помолчав, добавила: — Щербатова тоже обещала.
У него вспыхнул огонек в глазах.
— Неужели?
— Да, она кстати спрашивала про вас. Я ответила, что пошлю вам записку, но теперь приглашаю лично.
— Буду обязательно.
Михаил повеселел и решил на радостях выкурить трубку. Сел в диванной комнате, запалил табак и погрузился в клубы ароматного дыма. Как все хорошо обернулось: у Валуевых не будет этого француза, и никто не сможет помешать его общению с молодой княгиней. И неплохо бы прямо там объясниться в любви. А почему бы и нет? Если объявить их женихом и невестой, де Барант отступится несолоно хлебавши. Конечно, главное препятствие будет в бабушках — и ее, и его. К сожалению, он пока без бабушки, по сути, беден. А откуда же получить средства и на свадьбу, и на квартиру, и вообще на семейную жизнь? Нет, увы, видно свадьбе не бывать. Придется ограничиться исключительно флиртом, в лучшем случае — нумерами на углу Невского и Лиговки, у любезного Франца Ивановича. Но поедет ли туда Мэри? Ведь она не Милли, совершенно иной склад характера…
Его размышления прервал Краевский, заглянувший в курительную комнату.
— Ну, конечно, где еще можно найти гения российской словесности, как не тут, в байроновском одиночестве? У меня для тебя хорошая новость: перед самым Рождеством цензор пропустил твою «Тамань». Поздравляю! Будет во второй книжке «Отечественных записок».
Лермонтов просиял.
— Слава богу! Это превосходно. А «Казачья колыбельная»?
— Тоже. И подпишем обе вещицы твоей фамилией, а не псевдонимами или инициалами.
— Делай, как хочешь.
— За такой успех надо выпить. И вообще за все твои успехи в новом году.
— За мои и твои успехи. Я пишу, ты меня печатаешь, мы работаем вместе.
— Значит, за наши с тобой общие успехи…
Кучер был отпущен сразу по приезде и не ждал барина, поэтому Михаил, выйдя из посольства, пошел пешком. И не пожалел: ночь стояла тихая, ясная, морозная, снег поскрипывал, фонари горели, а холодный воздух прочищал легкие и голову. За Невой, на Васильевском, запускали новогодние петарды, и они освещали небо серебристыми искрами.
— Завтра я ее увижу, — с удовольствием думал поэт. — Завтра все решится. Милли пожалеет о нашем разрыве. Я пошлю ей книжку моих стихов с ернической надписью. Или нет, не пошлю. Пусть сама купит, а потом разрыдается. Ждет ли она ребенка? Если да, то от кого? От меня? Вряд ли. Если жить с мужем и с любовником одновременно, можно ли сказать с точностью, от кого ребенок? Она сама сделала свой выбор. Как там в «Горе от ума» сказано: «А вы! о Боже мой! кого себе избрали? Когда подумаю, кого вы предпочли! Зачем меня надеждой завлекали? Зачем мне прямо не сказали, что все прошедшее вы обратили в смех?!» Ничего, ничего: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Я еще посмеюсь над тобой, Милли!
Подойдя к парадному, Михаил увидел свет в окнах своей квартиры. Бабушка не спала. Бросив шинель и фуражку на руки Андрею Ивановичу, он вошел в гостиную. Елизавета Алексеевна в кружевном чепце и очках сидела за столом и гадала на картах. Она подняла на внука встревоженные глаза.
— Карты говорят о скором расставании. Выпадут тебе и казенный дом, и дальняя дорога.
Лермонтов весело спросил:
— А марьяжный интерес?
Старушка не почувствовала иронии и ответила серьезно:
— Интереса не вижу. Хлопоты есть пустые. А внизу — одна чернота, посредине туз пик. Это очень скверно.
Он махнул рукой.
— Ах, оставьте, бабушка, ваши глупости. Вы ведь не гадалка, а карты врут.
— Нет, не говори, — она смешала расклад. — Год-то начался високосный. Да еще и в среду. А среда — день гаданий и вещих снов. Что-то сердце у меня заболело.
— Я накапаю вам ландышевых капель.
— Возьми в левой створке буфета. Ох, как тяжело! Я предчувствую что-то нехорошее.
— Что может быть нехорошего? — Он принялся считать капли: — Раз, два, три, четыре, пять…
— Или провинишься по службе, или женишься.
— …семь, восемь… вот последнее — не исключено… девять, десять.
— Так я и знала! Неужели Щербатова?
Протянув ей рюмку с лекарством, он повторил:
— Не исключено.
— Миша, умоляю тебя: только не Щербатова! Ты с ней намучаешься, она тебя до могилы доведет!
— Пейте и успокойтесь. Объяснений не было. Может, завтра, у Валуевых… Там посмотрим.
Выпив капли, Елизавета Алексеевна с горечью заключила:
— Эх! Не зря сердце ноет — високосный год!..
У Валуевых не только праздновали встречу Нового года, но и провожали Сержа Трубецкого на Кавказ. Он не унывал, хорохорился, говорил, что коль скоро не убьют, то вернется в чине майора и тогда уж уйдет в отставку. За него пили многие из «кружка шестнадцати» — Лермонтов, Монго, братья Шуваловы, князь Васильчиков… О последнем надо сказать особо: тайный осведомитель Бенкендорфа, доводился он сыном председателю Государственного совета и тем самым стоял выше остальных членов «кружка», но не задавался и не строил из себя человека особой касты. В 1839 году, завершив учебу в университете, сделался кандидатом права; именитый отец присмотрел для него неплохую должность в Министерстве юстиции, но наследника эта скучная работа в Петербурге не особенно вдохновляла — 22-летний, пылкий, он хотел реальных дел.
— Скоро встретимся, — говорил Васильчиков, чокаясь с Трубецким. — Еду на Кавказ вместе с бароном Ганом — будем создавать весь административный аппарат на очищенных территориях. Поднимать край до уровня остальной Российской империи. Приучать дикарей к цивилизации.
— Дай-то Бог, конечно, — ответил Валуев, — только вряд ли у вас получится. Русских на Кавказе не любят и считают врагами. Не одно поколение сменится, прежде чем кавказцы примут наши порядки. Если вообще примут.
— На Кавказе опасно, — поежилась Ростопчина. — Саша и Серж, вы только не лезьте под пули нарочно.
— Да какие пули! — усмехнулся Васильчиков. — Я сидеть буду в Ставрополе, вдалеке от военных действий. А в другие городки выезжать под солидным конвоем.
Лермонтов вздохнул.
— Я отчасти вам завидую, потому что Кавказ — моя слабость. Если бы не война, был бы лучший край на свете. Горы, воздух, реки, виноград… В идеале — жениться на горянке и прожить весь остаток жизни в этом раю земном.
— На горянке — понимаю, — согласился Монго. — На такой, как Бэла из твоей повести.
— Бэла, да…
— А сознайтесь, Мишель: ваша Бэла была навеяна личным опытом? — поинтересовалась Валуева.
Тот, помедлив, кивнул.
— Да, отчасти.
Его тут же забросали вопросами: кто она в реальности, как все происходило на самом деле? Поэт отнекивался, утверждал, что как таковой Бэлы не было, это собирательный образ.
— Говорят, что она напоминает Катю Нечволодову, ныне Федотову, — заявил Монго. — Мне рассказывали общие знакомые. Да, Маешка?
У Михаила на лице не дрогнул ни один мускул.
— В том числе и Катю… Господа, бросьте на меня наседать, все равно не скажу вам полной правды. Лучше объясните, отчего нет княгини Щербатовой?
— Написала, что нездорова, — отозвался Валуев. — Но, по-моему, просто опасается новых встреч с тобою.
— Да неужто? Я такой ужасный?
— Ей сказали, что ты имеешь намерение просить у нее руки. А она пока не желает выходить замуж за кого бы то ни было.
Лермонтов с досадой проговорил:
— Ерунда. Ничего такого у меня и в мыслях не было. Вы знаете, кого я люблю.
Общество многозначительно замолчало. Тишину прервала Додо:
— Кстати, я недавно получила письмо из Германии.
— Интересно! — воскликнула Маша Валуева. — От Милли?
— От нее. Живет в Майнце с сестрой и зятем. Лечатся водами Висбадена. Процедуры очень помогают. Павел Демидов начал самостоятельно ходить, а Эмилия избавилась от головокружений и дурноты, свойственной беременным.
— Значит, она действительно в положении? — задал вопрос один из Шуваловых.
— В том-то и интрига, — улыбнулся Васильчиков. — Оттого что беременна не от мужа.
— Ты-то почем знаешь? — исподлобья глянул на него Лермонтов.
— Слухами земля полнится. Муж узнал и вначале хотел отослать ее в деревню, в Ярославскую губернию, но она упросила его разрешить ей уехать к сестре в Германию. Возвратится ли — бог весть.
— Отчего же не возвратится?
— Если возвратится с ребенком на руках, то Владимир Алексеевич будет вынужден признать его своим, чтоб не делать скандала. А ему, согласитесь, совершать сие не слишком приятно.
— Нет, она возвратится, но без ребенка, — сообщила Ростопчина. — Мы с ней говорили накануне ее отъезда.
— Как так? — удивилась Маша.
— Либо оставит старшей сестре Авроре, либо младшей Алине — та живет в Стокгольме и пока своих детей не имеет.
— А кто на самом деле отец ребенка? — снова спросил Шувалов.
Все посмотрели на Михаила, но вслух никто ничего не произнес.
— Ты, Шувалов, слишком любопытен, — заметил Монго. — А ведь любопытной Варваре, между прочим, нос оторвали.
— Уж не ты ли был любовником Мусиной-Пушкиной? — продолжал упорствовать Шувалов.
— Может быть, может быть. Видишь, я нахожусь в меланхолии? Так что перестань действовать мне на нервы. Лучше выпьем за здоровье Эмилии Карловны с пожеланием благополучно разрешиться от бремени.
— Выпьем, выпьем!
Все сдвинули бокалы и рюмки, затем начали просить Лермонтова почитать новые стихи. Он поднялся, немного постоял, вроде размышляя о чем-то, но потом сел и сказал:
— Нет, простите, господа, чувствую я себя скверно. В голове полный ералаш. Не могу сосредоточиться. И вообще, пожалуй, я поеду. Надобно прилечь.
Общество набросилось на него, стало тормошить, уговаривать остаться, мол, гусары не должны подвергаться унынию и апатии. Но тот не уступал, согласился только выпить со всеми «на посошок» и удалился.