— Верил, да не смог избежать плохого.
— Может, вам больше повезет?
Она дала адрес на Невском. Это было недалеко, и поручик решил завернуть к ворожее смеха ради.
Кирхгоф жила во флигеле небольшого дома с полуколоннами. Лермонтов позвонил внизу в колокольчик. Дверь отперла смуглая служанка, уроженка юга, но не кавказского — видно, из Бессарабии. Проговорила с акцентом:
— Нет, мадам сегодня не принимать. Болеть.
— Передай, пожалуй, что пришел поэт Лермонтов, завтра я уеду на Кавказ и зайти больше не смогу. Очень нужно потолковать.
— Хорошо. Быстро доложить.
Удалилась, не пропустив его внутрь. Но действительно ходила недолго.
— Да, мадам соглашаться. Можете идтить.
В доме пахло мускатным орехом. Михаил разделся и пошел вверх по лесенке. Навстречу ему выплыла гадалка — высокая немка лет под семьдесят, в черном шерстяном платье и черном кружевном чепчике. Посмотрела на него внимательными глазами. Улыбнулась полным здоровых зубов ртом.
— Проходи, мин херц, извини, что заставила стоять на крыльце, я действительно прихворнула нынче, но тебе отказать не могла.
— Благодарствую, Александра Филипповна.
Проводила в комнату с занавешенными шторами, запалила на столе три свечи. Пригласила сесть. Взяла за левую руку и стала вглядываться в лицо.
От пристально-сверлящего взгляда даже ему, герою Валерика, стало не по себе. Он спросил, запинаясь:
— Что же вы видите, уважаемая?
Облизав морщинистые губы, та ответила на вопрос вопросом:
— Подарили тебе кинжал… убиенного человека… зверски убиенного… правда ведь?
— Точно, подарили. — У поручика внутри все похолодело. — На Кавказе, его вдова подарила.
— Это очень скверно. Острые предметы нельзя дарить. А тем более на кинжале том страшное проклятие. «Умирая — воскресай». И пока он с тобой, смерть твоя поблизости ходит.
— Что же делать, Александра Филипповна? Выбросить его?
— Да не просто выбросить, надо утопить. Только не в Неве, не в России, а откуда он родом — на Кавказе. Есть одно село, называемое Царские Колодцы. Ибо в них — живая вода. Коли бросить в один из колодцев сей кинжал, то вода проклятие смоет. И тогда все у тебя в жизни станет хорошо: женишься на прекрасной горянке с именем Катерина и продолжишь свой род. Ну а коль не утопишь, не избавишься от кинжала, там на Кавказе и останешься навсегда.
— Вы меня пугаете.
— Говорю, что вижу.
Он слегка помедлил и снова спросил:
— А скажите, Александра Филипповна, сколько моих детей проживает на белом свете?
Гадалка сжала его ладонь и опять впилась в лицо взглядом.
— Вижу: трое. Было четверо, да один умер еще младенцем.
— Я смогу с ними встретиться в будущем?
— Коли выживешь, сможешь.
— А у них самих будут дети?
Но она нахмурилась и прикрыла веки.
— Хватит, я устала. Голова болит. Больше ничего не скажу.
Отпустила руку поручика, он, вздохнув, поднялся.
— Сколько я вам должен?
— Ничего не должен. Коли хочешь — так оставь на столе столько денег, сколько пожелаешь.
Он достал портмоне, извлек из него пять рублей ассигнацией, попрощался и вышел.
У Карамзиных вечером были Ростопчина, Мусина-Пушкина и Аврора Демидова, позже приехала Наталья Николаевна Пушкина; из мужчин — Жуковский, Соллогуб, Плетнев[67]. Говорили только об отъезде Лермонтова. Он ходил необычно потерянный, слабо улыбался. Софья Николаевна принесла коробочку: в ней лежало серебряное колечко с бирюзой. Пояснила:
— Это оберег. В старину такие колечки надевали воинам перед битвой, чтобы те остались в живых.
— О, благодарю! — просиял поэт. — Я его надену немедля и не сниму. — Взял коробочку и внезапно выронил. Подхватил — но колечка внутри уже не было.
Бросились искать, отодвинули стулья и диван, подняли ковер, сам Жуковский, как маленький, ползал на коленях.
Но колечко как в воду кануло.
Надо же: кинжал со смертельным проклятием не пропал, а серебряный оберег исчез.
Все молчали, посчитав этот случай скверным предзнаменованием.
Лишь Наталья Николаевна постаралась утешить:
— Ах, не придавайте значения этим глупостям. Суеверия — отголоски язычества.
Михаил заметил:
— Да, но Александр Сергеевич верил в приметы.
— Чем весьма всех смешил. До абсурда доходило: он загадывал числа и раскладывал карты, обращал внимание, правой лапкой умывается кот или левой… Что с того? Все равно судьба его не помиловала. Ибо Бог решает.
— Но приметы суть проявления Божественной воли. В мире все Божественно, ибо все разумно. Комбинации цифр разумны — стало быть, Божественны. Сочетания небесных светил также сообщают нам о воле Всевышнего — это неслучайно. Просто кто-то умеет и хочет пользоваться этим, а кто-то нет. Дело в вере.
Гости начали спорить о приметах, знамениях, приходящих к нам из мира Вечности. Лермонтов подсел к Милли, заглянул ей с тоской в глаза.
— Вот ведь как случилось. Неудачи меня преследуют.
Она сказала взволнованно:
— Ах, зачем вы решились на дуэль с тем французиком? Ничего не доказали, только хуже сделали.
— Я не мог не защитить честь дамы.
Графиня глянула гневно.
— Вы, сознайтесь, волочились за ней?
Он оправдываться не стал.
— Да, был грех. Вы оставили меня и уехали. Я пытался клином выбить клин.
— Получилось?
— Нет.
— А Додо говорила, что она вам пишет из-за границы.
— Пишет, правда. Я не отвечаю.
— До поры, до времени? Все поэты ветрены: я уехала, Мэри подвернулась — вы утешились ею. Мэри потом уехала, я приехала — вы теперь любезничаете со мной. Надо определиться, сударь, кто вам больше дорог.
Михаил слегка улыбнулся.
— Что ж определяться? Мне дано сорок восемь часов, из которых пятнадцать уже прошли. Скоро я уеду. И разлука расставит все по своим местам: маленькую любовь погасит, а большую раздует. Там посмотрим, коли не убьют.
Мусина-Пушкина взяла его за руку.
— Ах, не говорите сегодня о смерти. Говорить о ней накануне отъезда — скверно.
— У меня скверные предчувствия.
— Вы обязаны выжить. Вы должны вернуться. Ради нашей с вами любви. Ради Маши в конце концов!
— Ради Маши… — Он склонился и поцеловал ей запястье. — Поцелуйте ее от меня. Коли сам поцеловать не сумею.
— Вы должны суметь. Потому что вы сильный.
— Постараюсь, Милли.
— Постарайся, Миша.
Чай пили в невеселом расположении духа. Лермонтов молчал, глядя в чашку. Потом вдруг расхохотался, начал всех смешить и читать юмористические стихи, но внезапно вскочил и выбежал из комнаты.
У Натальи Николаевны Пушкиной вырвалось:
— Бедный мальчик!
Он расставался с тяжелым сердцем — с бабушкой, с Милли, со всеми друзьями, но когда последние очертания Петербурга скрылись из глаз, стало как-то легче. Странный город. Часть фантазий и прихотей Петра I. Населенный его фантомами. На болоте, в гиблом месте. Гиблый сам. Внешне похож на многие европейские города, но с какой-то русской белибердой внутри. С Николаем I. Николай такой же, как Петербург: внешне величавый, жесткий человек и суровый правитель, а наладить цивилизацию не умеет, рубит топором там, где необходим скальпель.
Петербург — окно в Европу и проклятие для России.
Колыбель многих ее бед.
Но для Лермонтова он уже за спиной. Так бывает с детьми престарелых родителей: ты страшишься их смерти, гонишь от себя мрачные мысли, но потом родители умирают, ты хоронишь их, и в душе, несмотря на печаль, чувствуешь какое-то облегчение — скорбные хлопоты уже позади, ты их пережил, перевернул грустную страницу своей жизни и надо существовать дальше.
Лермонтов перевернул грустную страницу.
Впереди Кавказ, новые опасности, новые приключения.
Надо жить. И надеяться на лучшее, несмотря на дурные предзнаменования.
В дороге настроение улучшилось: свежий весенний ветер в лицо, подсыхающий тракт, запах влажной земли после стаявшего снега, пение птиц разгоняли тяжелые мысли и навевали покой. Опять хотелось сочинять, целовать руки дамам, предаваться невинным (или винным) шалостям…
Он приехал в Москву и застал там Монго — тот уехал из Петербурга на неделю раньше, так как не знал, что Маешку вышлют в сорок восемь часов. Оба немедленно отправились в гости к Мартыновым и застали семейство на чемоданах: все собирались на воды в Пятигорск, чтобы подлечить отца — Соломона Михайловича. (Отставной полковник, получивший ранения в боях, он имел многодетную семью — сыновья Михаил и Николай тоже стали военными, обучаясь в одной с Лермонтовым Школе гвардейских прапорщиков, оба были сейчас на Кавказе.) Во время общей беседы Монго с сожалением произнес:
— Вот беда, что мои с Маешкой пути не лежат через Пятигорск!
— А куда вы теперь? — поинтересовалась Наташа Мартынова.
— Для начала — в Ставрополь, а затем, скорее всего, в Дагестан, ловить Шамиля. Наши командиры нынче в крепости Темир-хан-Шура.
— Там опасно? — спросила Юлия.
Лермонтов ответил:
— Ну, чуть-чуть опаснее, нежели в Пятигорске.
Все весело рассмеялись его шутке, вызванной наивным вопросом девушки.
— Коля наш тоже в Пятигорске, — сообщила Наташа. — Он ушел в отставку в звании майора, но скучает без службы и не исключает возможности вновь пойти в армию.
— Ах, как хочется в Пятигорск! — вздохнул Монго.
— А нельзя ли вам поехать в Дагестан через Пятигорск? — задала еще один наивный вопрос Юлия.
— Это вряд ли. Да и не успеем, нам задерживаться не след.
Михаил заметил задумчиво:
— Коли взять медицинское свидетельство о болезни, можно и подзадержаться…
Но Столыпин вдруг озлился.
— Хватит липовых свидетельств, Маешка. В Петербурге брал и теперь на Кавказе хочешь?
— Что с того? — Он взглянул на родича иронически. — Ты соскучился по саблям и пулям Шамиля? Жаждешь их отведать пораньше?