Но проклятие падет на тех, кто ей вред причинит,
Магия против вас обернется, мир кровью станет залит.
Прощения долго не будет после восстания злого,
Но первое, что вырастет здесь, даст вам защиту снова.
Закончив, мальчик выжидающе смотрит на меня, черты его лица продолжают расплываться в моем поле зрения.
– Тебе не понравилось?
– Нет… понравилось.
– Ты не похлопала. И «восстание» такая серьезная вещь.
– Про-прости. – Я аплодирую ему, но как-то слабо и неуклюже. У меня начинают трястись руки. Наконец-то я узнаю этого мальчика. Однажды я видела его небольшой портрет в доме дяди Акселя. Он стоял в пыльном углу рядом с другой фотографией в рамке, с изображением женщины, тети Акселя. Она умерла за много лет до того, как Аксель приехал в деревню.
– Ты Оливер Фурст?
– Никто не называет меня Оливером. – Он морщится. – Просто Олли.
– Олли, – тихо повторяю я. Теперь я все больше замечаю сходство с Акселем, его волосы могли бы быть более кудрявыми, как у Олли, хотя у Акселя волосы золотистые, а у Олли каштановые. Глаза у них тоже похожи, просто разного цвета.
Они двоюродные братья, Аксель никогда не встречался с ним, потому что к тому времени, когда он переехал жить в Лощину Гримм к своему дяде, Олли был уже мертв.
По моим венам пробегает ледяной холод, а руки покрываются мурашками. Мальчик, на которого я смотрю… он призрак.
– Как долго ты живешь в лесу?
Олли прыгает на другую стрекозу, но не касается ее. Его рука проходит прямо сквозь пролетающего мимо жука.
– Я больше не считаю дни.
– Твоя мама здесь с тобой?
Его копна кудрей подпрыгивает, когда он качает головой.
– Только древесные люди, но ты должна умереть здесь, чтобы стать одной из них. Мама умерла в деревне. Как и я. Подхватили кровавый кашель.
Чахотка. Тринадцать лет назад, когда эпидемия прокатилась по Лощине Гримм, погибло шесть жителей деревни. Я была тогда еще совсем маленьким ребенком, и болезнь не коснулась моей семьи. Я ничего не помню об эпидемии, только рассказы о ней. Олли я тоже не помню. Мы встречались? Мне было четыре года, когда он скончался.
– Почему ты здесь, а твоя мама нет?
Он преувеличенно вздыхает.
– Ты задаешь слишком много вопросов.
На моих губах появляется улыбка, несмотря на то, что я разговариваю с духом умершего мальчика.
– Папа однажды сказал мне, что моей эпитафией будет: «Клара Турн. Задавала слишком много вопросов».
– Эпитафией? – Маленькие губы Олли поджимаются. – Что это?
– Слова на надгробии.
– Ох. – Он снова пинает траву, но она не шелохнулась. – Я никогда не видел свою.
А я видела. Я видела все надгробия в Лощине Гримм. До того как я примирилась с мыслью о смерти, я просыпалась в холодном поту от ночных кошмаров, в которых мне казалось, что я заперта в гробу под землей. Я прогоняла страх, посещая могилы, которые казались мне успокаивающими. Большинство захоронений находятся на землях людей, но некоторые, как, например, Олли, располагаются на общем кладбище на окраине деревни. – Ты похоронен рядом со своей мамой.
Он замедляет шаг и теребит потертый край своих подтяжек.
– Хотел бы я покоиться вместе с ней.
– Почему не можешь?
– Я совершил плохой поступок. – Он опускает голову и смотрит на ботинки.
– Вряд ли настолько плохой. – Я подхожу ближе и опускаюсь перед ним на колени, желая, чтобы его размытый силуэт был достаточно плотным, чтобы я могла обхватить его руками. – Ты же всего лишь мальчик.
– Мальчики могут красть монетки. – Он шмыгает носом. – Я украл две. Мама велела мне отдать их бедному человеку, но их хватило бы, чтобы купить печенье в следующий базарный день, поэтому я закопал их в лесу.
Я наклоняю голову, понимая, чем, должно быть, закончилась эта история.
– Но ты подхватил кровавый кашель? – мягко спрашиваю я.
Его карие эльфийские глаза поднимаются на меня. Я не думала, что призраки могут плакать, но, если только это не обман зрения из-за его размытого вида, на его глаза наворачиваются слезы.
– Из-за лихорадки я забыл, где закопал монетки. Я все еще не помню. Да и не могу ничего выкопать. – Он щиплет траву, чтобы подтвердить свои слова, его рука скользит по травинкам, не сгибая их. – Как я могу покоиться с миром, если не отдам монетки бедняку, как и обещал?
Мое сердце сжимается. Скоро я умру, как Олли. Я бы не хотела, чтобы у меня остались незаконченные дела, которые терзали бы мою душу.
– Может, мы сможем помочь друг другу. Я найду твои монетки, а ты поможешь мне отыскать Sortes Fortunae.
Он хмурится. Он растерян?
– Книгу Судеб, – объясняю я. Вероятно, он умер слишком рано, чтобы помнить ее значимость.
– Я знаю про книгу. – Его голос становится мрачным. Он отворачивается и направляется обратно в чащу. – Все ищут ее, но так и не находят.
– Но ты знаешь, где она? – Я вскакиваю, чтобы последовать за ним, морщась от резкого движения, которое вызывает болезненный спазм в моем позвоночнике. – Обещаю, я помогу найти тебе монетки.
– Все так говорят. – Он проходит мимо деревьев, окаймляющих лощину. – Но потом люди забывают, кто они, или умирают, и становится уже слишком поздно. – Он бросает на меня усталый взгляд. – Я думал, с тобой будет по-другому. Магия редко кого касается, так же как этот лес. Женщина в красном сказала, что ты, возможно, одна из них. Но ты уже потерялась.
Мои мысли путаются от того, что он только что сказал.
– Женщина в красном? Ее звали Розамунд? – Мой желудок сжимается от иррациональной надежды. Шансы на то, что она моя мать, практически ничтожны. Как же это могла быть мама, когда она отправилась в Лес Гримм в зеленом платье? Но потом я вспоминаю полоску красной шерсти на Дереве Потерянных в Лощине Гримм. Мы с бабушкой выбрали ее, потому что это любимый цвет мамы.
Олли перепрыгивает через выступающий корень, продвигаясь дальше в чащу.
– Красный, как колокольчик. Красный, как шиповник. Следи за девушкой в красной накидке.
– Кто велел тебе это? – Я карабкаюсь за ним. – Старейшее дерево или женщина в красном? – Это мог быть кто-то другой, насколько я знаю, но Олли не утруждает себя уточнением. Он просто ныряет в густую осиновую рощу, слишком густую, чтобы я могла протиснуться сквозь нее. Даже если бы я могла, он уже начинает исчезать в лучах солнечного света. – Подожди! Мы еще увидимся?
Он пожимает призрачным плечом.
– Здесь в лощине живет девушка. Тебе стоит быть с ней любезной. Но, если она предложит тебе рагу, попроси ее попробовать его первой.
– Подожди, пожалуйста, не уходи! Помоги мне хотя бы найти друзей.
Он оборачивается, его тело едва различимо из-за растущей прозрачности.
– О, и не уходи отсюда без накидки.
– Олли!
Но уже слишком поздно. Он полностью исчез. Пространство, где он проскользнул между деревьями, наполнилось туманом и пылинками.
Глава 18
Я хватаюсь за ствол тонкой осины, и у меня кружится голова. В тот момент, когда Олли исчезает, я начинаю сомневаться в своей встрече с ним. Никого из моих знакомых никогда не посещал призрак, даже бабушку, а уж она-то могла бы пережить нечто такое странное. Но, возможно, пожилая женщина не все мне рассказывает.
Я медленно оборачиваюсь, не зная, куда пойти: вернуться в лощину – Олли сказал, что мне не стоит оставаться здесь без накидки, – или же вслепую пойти в лес и надеяться, что я встречу Акселя и Хенни.
Я сжимаю руки в кулаки и заставляю себя пойти вперед, оставляя лощину позади. Я не могу просто ждать, когда накидка чудесным образом вернется ко мне. Придется испытать судьбу без нее и попытаться найти ее самостоятельно.
Эта часть зарослей не так глубока, как мне показалось вначале. Пройдя еще несколько ярдов среди густых деревьев, я замечаю еще одну лощину – или, возможно, ту же самую, только разделенную зарослями.
Я ныряю под ветку и выхожу на поляну, но прежде, чем успеваю выпрямиться и оглядеться, все мое внимание привлекает женщина. Она в восьми футах впереди, в тени большого дуба, окаймляющего лощину. Не готовая так скоро встретить другого человека, я вздрагиваю.
– Ты не замерзла? – спрашивает она. Ее голос хриплый и ритмичный, словно воздух и вода сливаются воедино. – Пойдем, отдохнешь у меня дома. Я ждала тебя. У меня есть меха. Я смогу обогреть тебя.
Она делает шаг вперед, и шелковистые тени спадают с ее лица. Я понимаю, что она не столько женщина, сколько девушка. У нее густые волосы, которые ниспадают до талии спутанными красноватыми волнами. Ее кожа покрыта пятнами грязи, а платье еще грязнее, черное в тех местах, где оно не коричневое.
Я не узнаю в ней жительницу деревни. Может, она тоже призрак, как Олли? Он упоминал девушку в лощине, но он не говорил, жива она или нет. Я вглядываюсь в ее очертания. Они не расплывчатые, как у Олли.
– Это ты метнула копье в волчицу Гримм? – спрашиваю я.
Она по-королевски наклоняет голову.
– Можешь называть меня Золушкой, – отвечает она. – И, к сожалению, волчица сбежала от меня. Какая жалость. У нее такой красивый мех.
У меня открывается рот. Если отбросить ее дикарство, я замечаю глаза лани, изящный носик и безупречную осанку. Я представляю ее с более чистыми волосами: светло-каштановыми вместо красновато-коричневых – и свежей сияющей кожей. Я вижу ее платье таким, каким оно было раньше, уже не грязным, а белоснежным, украшенным лентами и тонкой вышивкой. Единственное, чего ей не хватает, – это красной фаты, которую я нашла на платане. Фаты, которую я оставила в своем рюкзаке.
– Зола? – Я резко втягиваю воздух. Я бегу, чтобы обнять ее. Мы никогда не были близкими подругами, но сейчас это не имеет значения. Меня переполняет радость Хенни и Акселя и собственное облегчение, что я нашла еще одного Потерянного.
Только я хочу обвить ее руками, как она резко отшатывается.
– Я прошу прощения, – говорит она, натягивая улыбку. Она приглаживает волосы, как будто укладывает прядь в безупречную прическу. – Я всегда доброжелательна к незнакомцам, но я не привыкла обнимать их и слышать сокращенную форму имени.