– Кто? – спрашиваю я, заострив внимание на этом слове. Встречала ли она здесь других Потерянных?
Мамин взгляд задерживается на мне, как будто она раздумывает, не открыть ли мне секрет, но потом момент проходит, и она поднимает подбородок.
– Я приму твой подарок. Ты выбрала правильный цвет.
Прежде чем я успеваю спросить ее почему, она встает, и красный отделяется от красного, когда она встает с усыпанного шиповником матраса и встает босиком на камни, покрытые лепестками.
Я смотрю на ее платье, чудесное сочетание малинового, алого и рубиново-красного цветов, созданное самой природой. Вместо ткани платье украшено слоями маков, тюльпанов, лилий, георгинов, лютиков и полевых цветов, и прежде всего шиповником. Она действительно та самая женщина в красном, о которой рассказывал мне Олли.
Для некоторых цветов уже наступила пора цветения, а для некоторых – нет, но все они распустили свои бутоны. Магия леса каким-то образом удерживает их от увядания благодаря моей матери.
Цветы, собранные вместе на каркасе из плюща, обвивающем ее тело, даже не покрывают всю ее кожу. Ее талия и бедра и левая нога обнажены, а цветы, украшающие ее грудь и правое плечо, едва прикрывают их.
Я восхищаюсь смелостью этого платья и силой, которую излучает мама, надев его, но в то же время я поражаюсь, когда вижу ее в таком чувственном наряде. Она всегда была уверенной в себе женщиной, никогда не стыдилась своего тела, не боялась мыться в медной ванне, которую мы поставили на кухню без занавесок. Но видеть, как она выставляет себя напоказ, все еще странно и тревожно.
Я вспоминаю, какой маленькой я была, когда видела ее в последний раз… как много я, возможно, никогда не знала о Розамунд Турн, даже тогда.
Она заправляет в длинный рукав своего платья красный колокольчик, который я ей подарила, и выпрямляется, глядя на меня сверху вниз с расстояния в четыре дюйма, разделяющих нас. Венок из красного шиповника в ее волосах дополняет потрясающую красоту ее царственного облика.
– Ты видишь сны? – спрашивает она, изучая мое лицо. – Поэтому они позвали тебя?
– Я… – Я не знаю, как ответить на ее вопрос. Почему я здесь? Как я здесь? Я же разрушила проклятье, или, по крайней мере, оно начало спадать. Верно?
Я ерзаю и бросаю взгляд в окно, но не вижу леса за плющом и колючками. Полагаю, мне это и не нужно. Мама должна стать доказательством того, что проклятие снято. Но это не так. Она все еще верит, что она Шиповничек.
Тогда возникает проблема, касающаяся меня. Если я действительно сняла проклятие, почему я все еще жива? Я полагала, что моя жизнь была частью негласной сделки, на которую я согласилась, когда загадала свое единственное желание. Моя жертва, чтобы спасти маму. Исполнение моей судьбы.
Я не понимаю, что мне еще остается делать, кроме как…
– Думаю… Я должна отвести тебя домой.
Это должно стать моей последней задачей, даже если Sortes Fortunae не написала мне об этом. Возможно, когда мама зайдет за ясени и вернется в Лощину Гримм, проклятие полностью спадет. И когда она наконец спасется от влияния леса, моя жизнь оборвется.
– Домой? – Она поднимает темную бровь. – И что это за место, если не стены этого замка?
– Дом за пределами леса.
– Там ничего нет. Существует только лес.
– Неправда. У нас есть дом, овцы. Твой любимый ягненок, Мия, вырос. Она мама, как и… – Я замолкаю и стараюсь успокоиться, смаргивая подступающие слезы. – Она и ее потомство дают самую мягкую шерсть.
– Мне не нужна шерсть.
– Но ты холодная. Я почувствовала это.
– Красный – это тепло.
– Что ты имеешь в виду?
– Красный – это магия. Он ответ на все. Он одевает тебя. Утоляет голод. Спасает.
Я вспоминаю слова бабушки, что маму не защищал красный колокольчик, когда она вошла в лес. Может, потом она поняла, что ей было необходимо, даже если не помнит зачем.
– Красный действительно спасает, – соглашаюсь я. – Поэтому я ношу эту накидку.
Когда она наклоняет голову к накидке и протягивает руку, чтобы коснуться ткани, с ее короны, украшенной венком из шиповника, падает лепесток.
– Кое-кто сшил ее для меня, – добавляю я, надеясь всколыхнуть что-нибудь в ее памяти. – Книга велела ей это сделать. Она сплела шерсть, покрасила ее в красный цвет с помощью колокольчика и попросила Фиору Винтер соткать ее. А потом этот кое-кто вырезал выкройку по моему размеру и сшил из кусочков накидку. – Я прикусываю нижнюю губу, потому что мои губы дрожат, а из глаз текут слезы. – Она сделала это, потому что любила меня. – Мама поднимает руки к моему лицу. Мне до боли хочется прижаться к ее ладони, но ее рука так и не касается моей щеки. Вместо этого она собирает слезу на палец и с любопытством рассматривает ее.
– Ты плачешь, потому что тебе тоже ничего не снится?
– Мне снятся сны.
Ее зеленые глаза встречаются с моими.
– Тогда тебе нужно поспать.
Я киваю, но при этом хмурюсь. Разве не все спят?
Она издает сдерживаемый вздох, берет обе мои руки и прижимает их к своей груди, притягивая меня ближе.
– Значит, это тебя я ждала.
Наступает неловкая пауза.
– Да, – наконец отвечаю я, потому что уверена, что я именно этот человек, даже если не по той причине, о которой она думает. – Как я и сказала, я пришла, чтобы вывести тебя из леса.
– Я не могу уйти, пока не найду, что потеряла.
– И что же это? – Остались ли у нее воспоминания об отце? Мама пошла в Лес Гримм, чтобы найти его. Она так и не узнала, что он умер до того, как она ступила сюда.
Господин Освальд, председатель деревенского совета, был первым, кто принес эту новость. С того момента, как он вошел на нашу овцеводческую ферму, его голова была опущена, а в руках он держал шляпу. Сначала я испугалась, что с мамой что-то случилось. Она отправилась в свое путешествие четыре дня назад, и за это время я дважды видела волка Гримм. Но господин Освальд вместо этого рассказал нам с бабушкой, что случилось с отцом: его тело, запутавшееся в сети, вынесло на берег из реки Мондфлусс в Лощине Гримм. Несчастный случай на рыбалке, объяснил он.
Образ моего отца, безжизненного после перенесенных страданий, – это мучение, которое я похоронила глубоко внутри себя. Я никогда по-настоящему не оплакивала его. Я не могла погрузиться в горе, иначе у меня бы не осталось места для надежды на спасение последнего оставшегося у меня родителя. С которым я наконец воссоединилась сейчас.
– Я вспомню, что потеряла, когда снова усну, – бормочет мама, наконец отвечая на мой вопрос. – Это придет ко мне во сне. Именно поэтому мне нужна твоя помощь.
– Но я не могу… У нас нет времени на сон. – Часы моей жизни скоро перестанут тикать, и я не стану тратить на это ни минуты, которые у меня остались.
– Пожалуйста. – Ее глаза наполняются слезами. – Я больше не могу вынести эту муку. Я не спала три года.
Три года? Она, должно быть, преувеличивает. Но сомнения скручивают меня изнутри, когда я замечаю темные круги под ее поразительными глазами, покрасневшие белки и отчаянный, почти безумный взгляд, которым она смотрит на меня.
– Как я могу помочь тебе уснуть? Ты хочешь, чтобы я спела колыбельную, расчесала волосы или…
– Мне нужна твоя кровь.
Я отступаю на шаг. Отдергиваю руку.
– Кровь?
– Всего лишь капля, – быстро добавляет она.
– Но как моя кровь поможет тебе уснуть?
– Красный – это магия. – Она повторяет слова, сказанные мне минутами ранее. – Он ответ на все.
Но магия не в цвете, а в колокольчике. И эта магия не в моей крови, как у Фиоры. Даже если бы это было так, сила красного колокольчика – это всего лишь один из видов магии, точно так же, как магия бабушки – другой. Магия цветка может многое: защищать людей и даже пробуждать землю и наделять ее силой, согласно стихотворению Олли. Но это не лекарство от всех болезней. Она не может вылечить бессонницу.
Я делаю еще один шаг назад.
– Я не знаю.
– Умоляю тебя. – Слезы текут по ее лицу, кожа на котором потрескалась и болит от чрезмерных рыданий. – Пожалей незнакомку.
Но она не незнакомка. Она моя мама. И именно потому, что я знаю ее и люблю, я не решаюсь дать ей то, что в конце концов не спасет ее. Вместо этого это приведет ее в еще большее отчаяние. И за этим отчаянием, за этим безумием скрывается зло проклятия, точно так же, как и за всеми другими Потерянными. Если я не буду осторожна, я подолью масла в огонь того зла, о котором предупреждала меня бабушка, и мама станет злобной и смертельно опасной, ее невозможно будет убедить когда-либо покинуть этот лес, точно так же, как Фиора и Зола стали кровожадными, и им невозможно помочь.
– Дай мне каплю, – просит она. – Это все, о чем я прошу. Эта капля позволит мне уснуть на одну благословенную ночь.
Я переминаюсь с ноги на ногу. Мне не нравится видеть ее грусть. Это совсем не похоже на то радостное воссоединение, которое я себе представляла.
Возможно, я могу помочь ей. Возможно, в этом мире есть магия, которую я пока не понимаю, магия, которая выходит за пределы леса, красного колокольчика, гадальных карт и Sortes Fortunae. Магия, которая сильнее и глубже, которая связывает мать с дочерью, а нас обеих – с бабушкой, чью магию я понимаю лишь поверхностно.
Может ли магия исцелять?
Я выпрямляюсь, хотя от этого боль в спине становится еще сильнее.
– У тебя есть нож?
Мамин рот медленно изгибается, обнажая зубы. Ее резцы стали длиннее и острее, чем я помню.
– Нет… но у меня есть веретено, веретено от прялки.
Глава 37
Мама берет меня за руку и ведет к дальнему краю кровати, где за балдахином, усыпанным шиповником, спрятана прялка. Она такая же древняя и потрепанная, как и кровать, и это одна из последних вещей, которые я ожидала увидеть в замке, который когда-то был могучей крепостью. Это место, должно быть, давало приют не только солдатам и воинам.
Прялка старая, но она похожа на ту, что мама когда-то использовала в нашем доме. Пока бабушка читала нам сказки у потрескивающего камина, я расчесывала шерсть, скатывая ее в мягкие клубки, а мама пряла из них тонкую пряжу.