— Нет эля! — Он с отчаянием ударил чашкой по бочонку. Бет взглянула на него, удивленная его злостью.
— Мы можем взять эль у мельника. Мы сделали это раньше и заплатили нашим собственным, когда сварили его. Еще не конец мира.
— У меня нет времени варить, — сказал Томас, гладя на Бет через набрякшие покрасневшие веки. — Я работаю над кое-чем очень важным. Я думаю, что ты об этом знаешь.
Она пожала плечами:
— Как я могу знать? Ты никогда не говорил об этом. — Ее бледное милое лицо глядело на него. Она была хорошенькой, когда он взял ее в жены; она стала немного полнее, да, и мудрее на крутых жизненных поворотах. Бездетность не помутила ее разум. Она разрешила знахарке попотчевать ее травами и горькими снадобьями, привести к странным камням и странным иноземцам; она посещала аптекарей и докторов, и Томас работал на их полях, чтобы заплатить за визит. И, конечно, они молились. Сейчас Томас чувствовал себя слишком старым, чтобы заботится о детях. Жизнь с Бет его вполне устраивала, и печаль сделала их ближе друг к другу, чем у большинства знакомых пар.
— Все знают, над чем я работаю, — горько сказал он.
— А я нет, — ответила она. — Но я бы хотела…
Возможно он несправедлив к ней. Возможно она держится замкнуто и не слышала деревенские сплетни. Он решил соврать:
— Ты должна не говорить никому. Я работаю над лицом Иисуса.
— О, Томас! — восхищенно воскликнула Бет. — Это просто великолепно. Я так горжусь тобой. — Она подошла к нему и крепко обняла. Снаружи мастер-камнетес Тобиас Кравен позвал его, как и остальных, и он побрел к церкви на Танцующем Холме.
Сегодня он работал лениво и просто плохо. Стамеска скользила, камень дробился и он дважды вмазал молотком себе по пальцу. Он постоянно отвлекался от работы и думал о том, что видел ночью. Ближе к вечеру в церковь пришел священник и, как всегда, походил среди рабочих, оценивая достигнутый за день прогресс. Томас внимательно глядел на него, надеясь найти ходя бы один признак узнавания. Но тот только улыбался, потом принес к алтарю маленькое изображение Христа и молча молился больше часа.
На закате Томас почувствовал, что весь дрожит. Когда священник позвал ремесленников — включая Томаса — в розницу, чтобы угостить вином, Томас какое-то время стоял у двери, глядя на темное лицо Божьего слуги. Священник, протянув ему кружку, просто сказал, как всегда:
— Бог с тобой, Томас.
К нему подошел Тобиас Кравен. Его лицо было серым от пыли, одежду покрывал толстый слой грязи. Томас с трудом понимал его диалект и с подозрением относился к его жестам. Неужели сейчас окажется, что чужаки тоже знают о наполовину законченном лице лесного божества, находящемся за каменной дверью?
— Ты хорошо работаешь, Томас. Не сегодня, возможно, но обычно. Я наблюдал за тобой.
— Спасибо.
— Сначала мне не хотелось тебе разрешать работать камнетесом с нами. Но священник настоял на своем: в каждом ремесле по одному местному. Мне это показалось суеверием. Но сейчас я рад. И одобряю. Я понимаю, что это просвещенный жест — разрешить местному жителю, не члену Гильдии, показать свое мастерство. И ты показал, что ты — великолепный мастер.
Томас тяжело сглотнул:
— Быть членом Гильдии — большая честь.
Мастер Тобиас уныло посмотрел на него:
— Увы. Я бы хотел увидеть твою работу, когда тебе было двадцать, а не тридцать. Но могу написать тебе рекомендацию, и ты сможешь получить работу получше, даже в этом районе.
— Спасибо, — опять сказал Томас.
— Ты когда-нибудь путешествовал, Томас?
— Только в Гластонбери. Я совершил паломничество в третий год брака.
— Гластонбери, — повторил мастер Тобиас, улыбаясь. — Сейчас это прекрасное аббатство. Я только что был там. Я работал в Йорке и Карлайле, на соборах. Тогда, конечно, я еще не был мастером. Но это была воодушевляющая работа. Сейчас я мастер Гильдии, строю крошечные церкви в захолустье. Но это дает удовлетворение душе — однажды я умру, и меня похоронят в тени церкви, которую я сам построил. Мне приятно думать об этом.
— Пусть этого не будет еще много лет.
— Спасибо, Томас. — Тобиас осушил кружку. — А теперь, от работы на Бога к работе на природу…
Томас побледнел. Неужели он имел в виду поклонение лесу? Но мастер просто подмигнул ему:
— Спокойного сна!
Когда все остальные ушли, Томас выскользнул и-под покрова леса и вернулся в церковь. Сторож возился с костром. Облаков было меньше, чем вчера, и местность, хотя и темная, была видна на много миль вокруг.
Оказавшись внутри церкви, Томас посмотрел на галерею. Неопределенность заставила его заколебаться, он подумал и покачал головой.
— Пока я не пойму лучше… — прошептал он и повернулся, чтобы идти домой.
— Томас! — позвал Терн. — Томас, быстрее.
Странный зеленый свет заструился из камня церкви и заметался вокруг Томаса, как блуждающий огонек. Пальцы толкнули его вперед, но, повернувшись, он увидел только тень.
Терн зовет меня, опять.
Томас, глубоко вздохнув, приставил лестницу к галерее и забрался к наполовину законченному лицу. Терн улыбнулся ему. Прищуренные глаза искрились влагой. Казалось, что листья и сучки, образовывавшие волосы и бороду, шелестели. Камень пытался двигаться.
— Быстрее, Томас. Открой мои глаза получше.
— Я боюсь, — признался человек. — Слишком многие знают, что я делаю.
— Вырезай меня. Придай форму моему лицу. Я должен оказаться здесь раньше остальных. Быстрее.
Губы лесного бога подергивались, призрак тревожился. Томас протянул руку к камню и почувствовал его спокойствие. Это только резьба по камню. В нем нет никакой жизни. Он представил себе голос. Человек, который приказал ему вырезать, человек, одетый в одежду лесной страны. Больше он не будет рисковать, пока не уверится, что находится в безопасности. Томас спустился по лестнице. Терн звал его, но Томас не обратил внимания на его крики.
В его доме, посреди комнаты, горел теплый огонь, на котором стоял, дымясь, железный горшок с густым растительным бульоном. В бочонке был свежий эль, от мельника, и Бет обрадовалась, что он пришел домой так рано. Она сидела рядом с огнем на низком стуле и чинила старую одежду. Томас поел и, облокотившись о стол, выпил эля, потом разложил перед собой инструменты. Эль оказался сильным и вскоре ударил в голову. Он почувствовал, что голова закружилась, он словно отделился от тела. Тепло, ощущение опьянения, полный живот сморили его. Он медленно опустил голову на руки и…
Холодный порыв ветра схватил его за шею, наполовину разбудив. Кто-то произнес его имя. Сначала он решил, что Бет, но, выйдя из приятного забвения, узнал скрипучий голос Терна.
Огонь ярко горел, раздуваемый ветром, дувшим из открытой двери. Бет все еще сидела на стуле, но неподвижная и молчаливая, глядя на пламя. Он произнес ее имя, но она не ответила. Терн опять позвал его, и он посмотрел наружу, в темную ночь. И почувствовал внезапный холодок страха. Он собрал инструменты в мешок и вышел из дома.
На темной улице стояла высокая фигура, Терн; его рога чернели на фоне ясного неба. От него шел сильный запах земли. Он подошел к Томасу, его одежда из листьев зашуршала.
— Работа не закончена, Томас.
— Я боюсь за мою жизнь. Слишком много народа знает о том, что я делаю.
— Важно закончить лицо, остальное не имеет значения. Твой страх не имеет никакого значения. Ты согласился работать на меня и должен идти в церковь. Сейчас.
— Меня схватят!
— Тогда я найду другого. Возвращайся к работе, Томас. Открой мне глаза. Это необходимо сделать.
Он отвернулся от Терна и вздохнул. С Бет что-то не так, и это беспокоило его, но с ночной фигурой спорить было невозможно, и он устало потащился к церкви.
Вскоре деревня растаяла за ним, а церковь, наоборот, резко вырисовалась на фоне ночного неба. Ярко горел костер сторожа, приятная осенняя ночь пахла древесным дымом. Сам сторож, похоже, танцевал — во всяком случае Томасу так показалось. Томас вгляделся и быстро сообразил, что, пока Джон спал, его одежда занялась. Сейчас он тушил пламя, ударяя по своим леггинсам; его тревожные стоны напоминали вечерний крик кабана.
Смешное мгновение прошло, и Томаса охватил внезапный гнев. Слова Терна, словно острые ножи, оставили глубокие раны в его гордости: его страх не имеет никакого значения. Важна только работа. Его схватят, и это, конечно, не имеет никакого значения. Он будет висеть, медленно задыхаясь, на замковой виселице, и это не имеет никакого значения. Найдут другого!
— Нет! — громко сказал он. — Нет. Я не буду работать на Терна сегодня ночью. Сегодняшняя ночь — моя. Черт побери этого Терна. Черт побери это лицо. Я открою ему глаза, но не сегодня. Завтра.
Бросив последний взгляд на сторожа, который уже погасил огонь и опять улегся спать, он повернул обратно к деревне.
Но, подойдя к дому, он заметил через маленькое окно свет огня, и его гнев сменился внезапным страхом. Ему стало плохо, он захотел закричать и предупредить деревню. Голос в голове настойчиво требовал повернуться и идти в ночной лес. Дом, когда-то с радостью встречавший его, стал опасным и угрожающим. Он, казалось, был окружен аурой и вырван из настоящего мира.
Он медленно подошел к маленькому окну, прислушиваясь к потрескиванию и хрусту пламени. В воздухе плыл приятный древесный дым. Где-то в деревне лаяли собаки.
В нем росло зловещее предчувствие, которое удавкой затягивалось у него на шее; голова кружилась. Но он сумел взглянуть в окно. Он не упал в обморок и даже не закричал, хотя после того, что он увидел, часть его сознания, часть его жизни улетела от него прочь, бросила его, заставила высохнуть и состариться, заставила почти умереть.
Терн стоял спиной к огню. Его лицо закрывала яркая и ужасная маска из осенних листьев и шипов терновника, из-под нее вились темные волосы. Руки были обернутые вьюном и плющом, пронизанными веточками дуба, вяза и липы. За исключением этих клочков природной одежды он был совершенно обнажен. Черные волосы на теле придавали ему вид обгорелого ствола дуба, сучковатого и потрепанного временем. Его мужское достоинство было гладкой темной веткой, длиной с полено.