РАЗОЖГИ ОГОНЬ, КОТОРЫЙ БУДЕТ ГОРЯЧЕЕ, ЧЕМ ТОТ, КОТОРЫЙ ТЫ ЗНАЕШЬ. РАСПЛАВЬ КАМНИ. ПУСТЬ НЕКОТОРЫЕ КАМНИ ПОТЕКУТ, КАК ВОДА. КОГДА КАМЕНЬ ПОТЕЧЕТ, ЕГО МОЖНО СГУСТИТЬ, ОН СТАНЕТ БЛЕСТЯЩИМ И ИЗ НЕГО МОЖНО СДЕЛАТЬ БОЛЕЕ ЛУЧШИЙ НОЖ, ЧЕМ ИЗ КОСТИ ИЛИ КРЕМНЯ.
Я должна вернуться к домам Вепря. Я должна вернуться из пустой страны. Я должна отдать им это видение.
Как я могу помочь ей? Она — призрак в человеке-лесe, машине, лежащей на кровати в тошнотворной гниющей комнате. Лес, растущий над ней, считает ее мертвой. Лес, под которым она находится, считает ее мертвой. Лес, в котором она находится, — место духов, и она сама — призрак.
ТЕКИ В РЕКИ МИРА. ТЕКИ В СОК. Я ПРОВЕДУ ТЕБЯ ОБРАТНО ЧЕРЕЗ ПЕЩЕРЫ. Я ПРОВЕДУ ТЕБЯ ЧЕРЕЗ ПЕЩЕРЫ В МУЖСКОЙ ХОЛМ. ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ К СВОЕМУ НАРОДУ ИЗ ПОДЗЕМНОГО МИРА БОЛЬШИМ ПОТОКОМ.
Она вытекла из корней огненного леса, втекла в кровь и помчалась по каналам, в которых тек сок из тканей и органов земли. Я почувствовал возникновение потока и подъем Мужского Холма. У озера Калокки в ужасе глядели на небо. Огромная тень пересекла землю. Выше всех горных потоков открылась пещера. Озеро переполнилось. Калокки, убегая от наводнения, вскарабкались на гигантские деревья. К ним вернулась обнаженная богиня, призрачно белая, плывущая по волнам, принесшая видение из мрачных огненных равнин Ада.
Я проспал слишком долго. Прошло слишком много времени, и меня разбудили клыки голода. Но ведь лес изгнал из меня голод и жажду, разве нет? Он подпитывал меня, как все леса подпитывают землю. Откуда взялся голод?
Калокки ушли. Они исчезли из моих снов. С их уходом пришло время отдыха и сна. Я разрешил миру на моем теле расти и цвести своим, неумолимым путем.
И вот, сейчас, я ужасно чешусь. Я покрыт растрескавшейся коркой, как при экземе. Кожа кое-где лопнула, из нее сочится густой вонючий гной. Что же произошло? Большие пространства Грудной долине и плоскости Живота превратились в пустыню. Дикий лес существует только кусочками, маленькие, амебные пятнышка зелени в оранжево-желтой пустыне. И даже через эту зелень я вижу большие линии и мазки красного — дороги, возможно, хотя те, кто едут по ним, настолько малы, что я не могу их видеть.
Над пахом видит тяжелый смог. Непроницаемый дым, маслянистый и пахнущий серой… Воздух в комнате полон далеким гулом, как от машин. И даже пока я смотрю край леса еще больше сократился. Чесотка усилилась. И боль в кишках.
Кто-то глубоко зарылся в брюхо этого мира. Хотел бы я знать, что он там ищет.
Я проспал слишком долго. Я слишком много времени давал миру развиваться самому. Я не могу встать из-за чесотки. Когда Калокки выжигали леса, боль походила на укол булавки, но разрешив им захватить весь мир, я получил экзему, и это чересчур.
Я давлю и сжимаю, чешу и чищу. Я сдуваю дым, стоящий над пахом. Я соскребаю болящую кожу и твердую коросту городов. Черные и отвратительные остатки наполняют кончики пальцев и я соскребаю их зубами.
Вскоре на земле наступает тишина. И покой.
Я должен запасти еду, на какое время, но травянистые долины скоро опять покроют мир. И, тогда, первые семена леса дадут ростки и дикий лес вернется.
И я опять буду мечтать под древним светом.
Маг
Сидя на корточках во входе в пещеру-святилище, Одноглазый, художник, дрожал, пока над головой скользили черные грозовые облака и ветер с северных ледяных пустошей стегал по травянистым лугам, изводя их пронизывающими прикосновениями.
Племя должно было собраться вместе до того, как темнеющие небеса могли пролить дождь и ударить молниями; тогда они будут толпиться у подножия утеса и выть, жалуясь на свои беды. Когда дождь пройдет, женщины выйдут из палаток, вторгнутся в пещеру-святилище и начнут кричать на Одноразового, потому что они все вымокли, а он этого не остановил.
Он сидел на корточках, глядя через луга на тростники в человеческий рост, которые колебались и танцевали под кусачими ветрами. Глупые женщины, подумал он. Глупые, глупые женщины. Они должны понимать, что он рисует для духа охоты, а не для их удобства. Они должны благодарить его за то, что их мужья приносят домой зубров, оленей и, все чаще, северных оленей, убежавших от снегов северных долин.
— Одноглазый! — прокричал детской голос. Одноглазый посмотрел вниз, туда, где маленький мальчик карабкался по склонам утеса к пещере.
— Уходи, ребенок. Убирайся! — зло крикнул старик. Но он знал, что это бесполезно. Мальчик, коричневый и грязный, вскарабкался ко входу в пещеру и, тяжело дыша, уселся на корточки. Пустой глаз Одноглазого посмотрел на него, но будущий художник больше не боялся, как когда-то.
— Я хочу рисовать.
Одноглазый разрешил седым волосам упасть на здоровый глаз, упрямо и раздраженно стиснул зубы и покачал головой:
— Уходи, ребенок. Жди охотников. — За утесом выл ветер, темное небо стало ощутимо темнее.
— Я хочу рисовать. — С открытого детского лица на старика глядели большие честные глаза. Мальчик был весь в грязи, в его прямых волосах запуталась трава — следы более ранних занятий. — Мне надоело делать такое. — Он бросил плохо сделанный каменный топор, который держал в руке; тот загрохотал по склону и тяжело приземлился среди столпившихся внизу женщин. Одна из них поглядела вверх и что-то зло прокричала. Она чистила шкуру, кровь запятнала ее локти. Женщины сидели вокруг едва горевшего костра, из кучи пепла мрачно торчали закопченные кости и наполовину сгоревшие щепки. Девочка-подросток, недоразвитая и угрюмая, шевелила умирающие угольки копьем.
— Я хочу нарисовать медведя, — зло сказал мальчик в пещере-святилище над ее головой. — Одноглазый, пожалуйста. Разреши мне нарисовать медведя. Ну, пожалуйста.
— Смотри, — рявкнул Одноглазый и показал куда. Серое небо пересекали черные силуэты — возвращались охотники. Они шли медленно, крепко сжимая копья; на плечах они несли убитых животных. Их вел Тот-Кто-Носит-Красное-Копье. Злое, исполосованное шрамами лицо, из царапин на щеках текла кровь. Он махнул выкрашенным красной охрой копьем, и женщины приветственно закричали в ответ.
«Красное Копье, — подумал Одноглазый. — Как я бы хотел, чтобы зубр достал тебя». Высокий охотник вошел в лагерь. На его плечах лежал олень. Он сорвал с себя меховую шкуру и кожаную тунику и шел голым; черные волосы покрывали все его тело, от шеи до кончиков пальцев ног, фактически заменяя мех. Он не знал о смертоносных мыслях старика над его головой. Сегодня он не убил зубра, так что, с его точки зрения, сегодняшняя охота была неудачной, и он был очень зол.
Мужчины свалили свою добычу у подножия утеса, потом приволокли от костра шкуры и корзины с топорами. Женщины сгрудились у пологого выступа утеса и хихикали, когда охотники покрывали их упругими шкурами, строя грубые палатки напротив основания утеса. Мужчины вбивали в шкуры особые острые колышки, прикрепляя их к земле, и подпирали в середине копьями. Небо потемнело еще больше, вдали перекатывался гром, трава шептала и пела, словно поклонялась стонущему ветру.
— Спускайся, — рявкнул Одноглазый. — Иди в свою палатку. Оставь меня в покое, щенок. Оставь меня.
Вместо этого мальчишка метнулся в глубь пещеры и засмеялся, когда Одноглазый вскрикнул от удивления. Мальчик ждал, что художник пойдет за ним, но Одноглазый внезапно замолчал, глядя на склон ниже себя. Послышался звук, словно кто-то карабкается в пещеру. Мальчик подкрался ко входу и задрожал, увидев, что к ним взбирается его отец.
Тот-Кто-Носит-Красное-Копье сел на корточки рядом с Одноглазым и зарычал:
— Старик, что случилось сегодня с твоей магией? Почему я не убил зубра? — Одноглазый посмотрел на рот, растянутый в ужасной усмешке, на прищуренные глаза Красного Копья, и в его сердце вселился страх. Он подался назад, но сильная волосатая рука протянулась и схватила его за шею. Охотник что-то прорычал и так сильно сдавил шею, что кость едва не треснула, потом, внезапно, освободил художника и осмотрел пещеру.
— Рисунки! Картины! — Твердые глаза повернулись к Одноглазому. — Зверей убивают только копья, ты, старый дурак. Копья, камни… и это. — Он поднял голые руки, пальцы которых согнулись от страшной силы, таившейся в них. — Старик, я убиваю зубров голыми руками. Я сворачиваю им головы, хотя их шеи вдвое толще моего тела. Я кручу их до тех пор, пока кости не хрустнут и не расколются, мышцы не порвутся и кровь не хлынет на меня. Рисунки! Ха! — Он ударил Одноглазого по лицу. — Если бы они, полные придурки, не верили бы в эту чушь, я бы убил тебя. Я бы сломал тебе шею двумя пальцами, большим и указательным. Я бы разорвал тебя напополам и бросил бы твое бесполезное тело стервятникам. Я бы отдал тебя Ворчунам, чтобы они тебя сожрали.
— Я рисую охоту, — пробормотал Одноглазый. — Мои рисунки защищают тебя. Они дают тебе власть над зверями.
Красное Копье засмеялся. Позади него появился другой охотник, который только что вскарабкался в пещеру, и коснулся рукой жестокого человека:
— Твоя жена поет для тебя, Красное Копье. Она горит желанием.
— Слышал, старик? — проворчал Тот-Кто-Носит-Красное-Копье. — Моя жена поет для меня. Я могу иметь любую женщину в племени, если захочу. Потому что я — лучший охотник! — Он постучал по своей голой груди и пододвинулся к художнику; от него сильно и тошнотворно пахло. — Я охочусь оружием, а не твоими картинками… — Он набрал в руку грязь и кинул ее на охряные стены. Потом взял сына одной рукой, бросил его на склон, соскользнул за ним вниз и исчез в палатке.
Второй охотник с симпатией посмотрел на старика:
— Сегодня он не убил зубра. Прости ему его гнев.
Одноглазый покачал головой:
— Он наполовину Ворчун — это многое объясняет, — пробормотал Одноглазый. Гром ударил совсем близко, ветвистая молния вспыхнула на черных небесах к северу от них. — Он насмехается над магией моих картин. Рисунки приносят удачу, приносят убийство. — Художник посмотрел на забрызганного кровью охотника. — Они не говорят