Однако было трудно сказать, в чем именно мы оказались первыми. Не мы открыли Хронон, химический препарат, вызывающий старение. Семь лет назад один шведский биохимик обнаружил, что протеин, с постоянной скоростью накапливающийся в клетках тела, задает организму темп старения. А спустя четыре года шотландский бихевиорист, работавший в Эдинбургском университете, открыл ускорение развития и старение под влиянием искусственно высокой концентрации синтетического Хронона.
Тот факт, что синтетической Хронон работает так же хорошо на людях, как и на крысах, мог бы сделать нам имя, но не репутацию.
МакКриди хорошо это знал. Мы оба хорошо это знали, когда встретились два года назад, чтобы обсудить феномен старения и новые открытия зависимости его темпа от химических препаратов.
МакКриди сказал, что вместе со старым возрастом приходит понижение сопротивления не только болезни, но и окружающей среде и самой жизни. Мы думаем о возрасте, как о барьере, который никому из нас не взять. Но так ли это? Если мы удалим агентов смерти, которые действуют тем лучше, чем организм старше, не будет ли сам возраст барьером? Не может ли быть так, что некоторая форма, некоторое существование, о котором мы не знаем, лежит за нашими восемьдесят плюс десять?
В крысах не было ничего. Они жили вдвое больше обычного, и становились вдвое старше. Но у крыс нет души, объявил МакКриди, и это нас не должно разочаровывать.
Именно тогда, в первый раз, МакКриди сослался на метафизическую концепцию, и меня это удивило. Он не выставлял напоказ свои религиозные убеждения и не руководствовался в исследованиях какими-то религиозными догмами. Я считаю, что он уровнял самосознание с концепцией души, и обратился к метафизическому, ненаучному аргументу только потому, что верил, будто самосознание влияет на физическую форму. Он верил в превосходство духа над материей! Но детальное рассмотрение всего этого выходило за рамки его исследований. В то время такое ограничение не казалось мне важным, но, как только эксперимент начался, я вспомнил его слова и его пустые размышления.
В конце ноября в наших объектах начали развиваться симптомы серьезного психологического стресса. Им было по тридцать восемь лет, и система контроля подтверждала, что их физическое и психологическое состояние полностью нормально. Да, был небольшой рост числа случаев эмбрионально-клеточных образований, но — с нашей помощью — они поддерживали полностью адекватный контроль за своими телами. Мартину можно было только позавидовать — в своем среднем возрасте он имел сильные и твердые мышцы, как и в двадцать пять. Хотя у Ивонн и появились признаки возраста — линии вокруг глаз и на ногах, — она все равно оставалась прекрасной женщиной. Но сейчас я чувствовал только печаль, когда глядел на нее, постоянно вспоминая ее детство, невинность и пристальный взгляд, от которого было невозможно убежать.
Теперь от невинности не осталось и следа, а прекрасные глаза стали уже и более проницательны. Занимаясь любовью с Мартином, она была физически требовательна, но, похоже, больше не нуждалась в сопутствующей сексу любви.
Мартин без сомнения любил жену, но все больше и больше проводил в одиночестве, и в этом я видел отражение его первого знакомства с огромной окружающей средой. Он чувствовал себя несчастливым, казался беспокойным и угрюмым, и постоянно возвращался к реалистически выглядевшему дубу, который он так пристально разглядывал в самом начале — очень давно, с его точки зрения.
Здесь он сидел часами, днем и, зачастую, ночью, задумчиво глядя на дерево; он, возможно, пытался понять какую-то особенность, какой-то элемент своей вселенной, который дал бы ему ключ к пониманию того, почему ему все кажется неправильным.
Да, возможно, это было только предположение тех из нас, кто контролировал и наблюдал, только сублимация наших частей того факта, что этот эксперимент, застрявший на «нормальных» годах, стал невыносимо скучным. Мы искали неприятностей, или так казалось некоторым из нас.
Внимание персонала неизбежно ослабло, и я нашел прекрасную возможность слегка модифицировать План Жизни в части старения Ивонн. Это был импульсивный поступок, но мысль о нем давно зрела в моем сознании. Наша команда была невелика — три биолога и три техника, работавшие посменно, две няни и четыре члена команды План Жизни. И, неизбежно, мы все научились справляться со всеми аспектами эксперимента, так что я довольно хорошо овладел хирургическим процессом, в ходе которого удалялась или вводилась информация/идеи/события в оба объекта.
И я придал мой собственный характер, мое физический облик одному из тех призрачных любовников, которых имела Ивонн. Впоследствии я решил, что то, что она видела и делала, имело нечто общее с эротикой, но бессмысленность поступка стала мне ясна уже через несколько дней.
Тем не менее, она сохранила меня, как любовника, и я не сумел удалить эту программу. Когда я слышал, как она бормочет мое имя и произносит слова растущей страсти, одновременно двигаясь, как во время секса, я чувствовал, что мое лицо пылает и воображение протягивается к самым пределам возможного.
Но когда она была с кем-то другим, я становился подавленным и раздражительным. Никто в лаборатории так и не понял, что я сделал, но они могли бы узнать правду, если бы послушали пленки, записанные в темноте ее спальни.
Время шло, и в лаборатории воцарилось уныние. Возможно наши вялые взаимоотношения и почти летаргический подход, который мы начали проявлять по отношению ко всему эксперименту, явились отражением перехода Мартина и Ивонн в средний возраст, более спокойную фазу их жизни. Хотя я тороплюсь заметить, что МакКриди ни в коем случае не страдал от депрессии, и техники, как мне казалось, были настолько далеки от возможности прославится, что не питали энтузиазма ни в какой стадии проекта. Зато я, няни, Планировщики Жизни и Жозефина стали очень молчаливыми.
Жозефина, в особенности, работала так, словно ее накрыло черное облако. Ее отношения с МакКриди были хуже некуда. За его спиной она не соглашалась ни с одной его идеей. Она испытывала удовольствие, уничтожая его, молчала во время любых дискуссий, на которых он присутствовал, и использовала меня, чтобы передать ему свои идеи.
В быстром старении обоих объектов она видела неизбежность, которая пугала ее.
— Это мы через несколько лет, — как-то сказала она, глядя на оба объекта во время одной из их неизменных ссор. — И любой из нас ничего не может поделать с этим. Это ножевая рана на нашей человеческой гордости; некоторые вещи неизбежны, мы не можем ими управлять, и дряхлость — одна из них. И что мы делаем? Мы принимаем это! Мы — Эос, глядящая на стареющего Тифона и боящаяся попросить Зевса добавить юность к бессмертию[22]. Боящаяся, я сказала — и имела это в виду, но даже так, человечество стареет, как и каждый из нас, и страх нашей расы не дает нам попросить инъекцию юности. Это ужасно… предсказуемо! Я хочу жить молодой, с мечтами молодых людей… Я путано объясняюсь, да?
Сейчас, заканчивая эти заметки, я понимаю, что она имела в виду. Удовлетворение от завершения проекта вернуло мне здравый смысл, который я потерял в течении этих лет. Но тогда я вообще не понимал ее.
Наблюдая за Ивонн, я поглупел от любви; глядя на нее долгими бесконечными часами, я пытался найти след одиннадцатилетней девочки… но вся ее юность и красота были заключены в темницу лет. И каждый день, с каждой инъекцией Хронона, она старела еще больше, прямо перед моими глазами, становилась еще более седой, еще более морщинистой, еще более согнутой.
Она и Мартин постоянно сражались. Не проходило и дня, чтобы они не кричали и не ругались; каждая схватка заканчивалась холодным скользким молчанием, которое смягчалось только к вечеру.
Мартин проводил очень много времени в одиночестве, и монитор сообщил, что он все меньше и меньше разговаривает с окружающими его призраками. Он уволился с работы и перестал участвовать в общественной жизни, хотя Ивонн осталась социально активной и очень враждебной к мужу.
Она флиртовала с многочисленными призраками, большинство из которых было ее постаревшими любовниками, которых она завела в предыдущие годы. Сейчас, вместо мнимых сношений, которые она проделывала перед нашими глазами, она, похоже, довольствовалась болезненно незавершенным флиртом. Как-то вечером я наблюдал за ней и услышал, как она произнесла мое имя; я знал, о чем она думает, но вместо возбуждения, которое ощутил в тот первый раз, когда внедрил в нее псевдо-знание о себе, ощутил лишь отвращение и разочарование. Я глубоко стыдился того, что сделал, но все еще не имел возможности удалить мое существование из ее жизни и уж точно ничего не мог сделать, чтобы стереть эти сцены из моей памяти.
Пришло время, когда все сексуальные и большинство общественных контактов прекратились. Она просто сидела и вспоминала, глядя из своего тела на невидимые мониторы, которые доносили ее душевные страдания до нас, наблюдавших за ней из лаборатории за средой.
Мартин, в одиночестве, проводил время, глядя на край среды, словно знал, что не может пересечь барьер. Триггеры в его голове регистрировали снижение интереса к странствованию за барьерами, но более аналитическим умам из нас казалось, что он просто осознал — идти некуда.
В декабре 96-го они уже были старыми людьми, прожившими, по их счету, семьдесят лет, такими же здоровыми и крепкими, какими родились, но, тем не менее, старыми. Во время моей смены я с замешательством руководил изучением тонкого торса женщины, на взросление которой когда-то глядел с замиранием сердца. Во сне она дергалась, говорила, плакала. Мониторы говорили, что все в порядке, но было трудно не поверить, что она прожила слишком быстро; все пустые дни в ее прошлом взывали к действиям, и то короткое и неудовлетворительное время, которое она действительно провела с Мартином, взывало к завершению.