Кем были всадники? И что за зверь, преследуя их, пересек реку?
— Урскумуг, — пробормотал он, проверив след. Других следов не было, только неглубокий отпечаток копыта неподкованной лошади.
— Урскумуг?..
Он не был уверен. Он помнил предыдущую встречу.
Урскумуг сформировался в моем сознании в самой ясной форме, в которой я когда-нибудь видел его. Морда испачкана белой глиной… грива жестких остроконечных волос… этот изначальный образ настолько стар, что полностью исчез из человеческой памяти… Уинн-Джонс считает, что Урскумуг может даже предшествовать неолиту…
Хотел бы он иметь свой дневник. Сейчас он писал заметки в грубом блокноте, который принес с собой, но блокнот намок, и писать было непросто. Лес вокруг него вибрировал, двигался, наблюдал. Он чувствовал себя больным, в самом лучшем случае, и через несколько минут собрал рюкзак и пошел обратно по собственным следам, от реки.
Спустя полдня он добрался до Волчьей ложбины, неглубокой долины, с ее открытым небом; именно в ней он и Уинн-Джонс расстались несколько дней назад. Жуткое, мрачное место, в котором остро пахло соснами, постоянно дул холодный ветер, и из темноты выли волки. Хаксли несколько раз видел их — летучие тени в густой чаще, встающие на задние лапы, чтобы осмотреться, с наполовину человеческими лицами. Эти создания, конечно, не были обыкновенными волками.
Они двигались тройками, но не стаями; и никогда — насколько он мог видеть — по одиночке. Их лай уже превратился в язык, который, конечно, был совершенно непонятным англичанину. Хаксли принес собой револьвер и два факела, аккуратно завернутых в тонкую клеенку, и всегда был готов зажечь их, если волки подойдут слишком близко.
Но во время всех трех посещений Волчьей ложбины звери появлялись, с любопытством и раздражением осматривали его, а потом теряли к нему интерес. Они подбегали ближе, лаяли на него, а потом ускользали прочь, иногда идя на задних лапах; они охотились за краями хвойного леса, за низким гребнем самой Волчьей ложбины.
Если бы Уинн-Джонс вернулся сюда, он бы оставил условленный знак на одном из высоких камней на верхушке Лощины. Но Хаксли не видел ни единого знака. Он взял мел и написал собственное сообщение, собрал хворост для костра и, немного отдохнув, отправился исследовать местность.
Настал вечер, но Уинн-Джонс так и не появился. Хаксли позвал его, крик пролетел над всей Лощиной, и ветер унес его эхо. Никакого ответа, и ночь прошла.
Утром Хаксли решил, больше он ждать не может. Он не знал, как идет время здесь, так далеко в глубине Райхоупского леса, но ему показалось, что он уже потерял бо́льшую часть дня и ночь — больше, чем собирался. Он точно знал, как искажается время в Святилище Лошади, но никогда не проверял его ход в более глубоких зонах. Внезапная тревога заставила его идти по звериным тропах, срезая через мшистые долины, всегда обращенные наружу.
Всегда легче выйти из леса, чем войти в него.
В тому времени, когда он добрался до Святилища Лошади, он был полностью истощен. И голоден. Он взял с собой недостаточно еды. И его голод стал еще нестерпимее, когда он внезапно почувствовал запах жарящегося мяса.
Он припал к земле и вгляделся через переплетение ветвей шиповника и падубы, пытаясь ясно разглядеть поляну с его странных храмом. Так кто-то двигался. Уинн-Джонс? Неужели его друг и коллега отправился прямо сюда и стал ждать Хаксли? И, пока ждал, изжарил голубя и раздобыл кувшин местного охлажденного сидра? Хаксли засмеялся над собой, похоже его основные инстинкты начали фантазировать за него. Он осторожно пробрался через деревья и осмотрел всю поляну.
Те, кто был здесь, услышали его. И отступили, спрятались в тенях и кустарнике с противоположной стороны поляны. Хаксли достаточно хорошо знал запахи, звуки и движения леса, и мог четко установить присутствие людей; они, безусловно, сейчас рассматривали его.
Между ними, недалеко от странного святилища, горел костер, на котором медленно жарилась ощипанная и насажанная на вертел птица.
ПЯТЬ
Святилище Лошади, поляна среди дубов, является моей основной точкой контакта с мифическими лесными созданиями. Окружающие ее деревья — неодолимо могучие организмы, поврежденные ветрами и перекошенные. Их стволы зияют дуплами, кора обвита массивными побегами плюща. Огромные тяжелые ветви тянутся через поляну и образуют что-то вроде крыши; в тихий летний день, когда солнце стоит в зените, войти на поляну — все равно, что войти в храм. На сероватых костях старых статуй, наполняющих святилище, отражаются меняющиеся оттенки зеленого, они зачаровывают и приковывают к себе взгляд, и кажется, что лошадь, центр святилища, движется; это массивное сооружение, в два человеческих роста, гигантские ноги сделаны из костей, соединенных веревками, а чудовищная голова — из кусков черепов, обработанных и связанных между собой. Получилось что-то вроде динозавра, восстановленного сумасшедшим импрессионистом. Рядом, словно на страже, стоит бесформенная фигура, отдаленно напоминающая человека; она тоже сделана из длинных костей и черепов, соединенных толстыми полосками кожи и подкрепленных ветками; на некоторых из веток остались листья. Казалось, что статуи смотрят на меня, пока я, скорчившись, двигался под танцующим свечением этого ужасного места.
Здесь я видел человеческие формы из палеолита, неолита и бронзового века. Они приходили сюда и смотрели, как возрождается дух лошади. Для самых ранних форм Человека молчаливое поклонение дикому, неприрученному животному является, скорее, не бременем, а источником уверенности. Для более поздних форм, поклонение — скорее необходимость, чем повод для размышлений. Некоторые посетители святилища оставляют замечательные попоны и упряжь — подношения первоначальным формам Эпоны, Дианы или любой другой богине лошадей. Я их собираю. Многие из них потрясают воображение.
Я видел многих из посетителей и записал впечатления от них, но не сумел пообщаться ни с одним. Но все изменилось, когда я повстречал ту женщину. Именно она была на поляне и, под взором гниющих статуй, разожгла тот маленький костер. Встревоженная моим внезапным появлением, она прыгнула на ноги и укрылась за краем поляны, разглядывая меня. Стоявшее высоко солнце наполнило лес тенями и зеленым светом, и женщина слилась с фоном. Огонь слегка потрескивал, и в спокойном воздухе я чувствовал запах не горящего дерева, а горелого мяса.
Я настороженно ждал, тоже не выходя из кустов на краю поляны. Вскоре она опять вошла в собор и склонилась над костром, расправив свою юбку. Поправив дымящийся хворост, она начала петь и ритмично раскачиваться. Конечно, она знала о моем присутствии, и постоянно поглядывала в мою сторону. Мне показалось, что она… разочарована. Она все время хмурилась и трясла головой.
Наконец она улыбнулась, этот простой жест означал приглашение. Я прошел через спутанную траву и папоротник на поляну и подошел к ней, ее прямые черные волосы падали на плечи. Они имели замечательный медный оттенок, и в них запутались мелкие листочки, природное украшение. Иногда она откидывала их назад свободной рукой, глядя на меня черными завораживающими глазами. На ней была шерстяная одежда, в том числе уныло-коричневая юбка и шаль, когда-то бывшая зеленой. На шее висело ожерелье из вырезанных из кости и выкрашенных фигурок — костяные талисманы, как мне кажется, многие из которых были на удивление яркие. Рядом с ней лежал скатанный плащ, подбитая мехом сторона была невидна. Потом она развернула плащ, чтобы достать тонкий нож, и я увидел белый мех — наверняка мех белой лисы, — и вот тут я понял, что она и есть «Снежная Женщина», которую мальчики видели на рождество.
Какое-то время мы сидели молча. Она дожарила и сняла с огня маленькую птицу, которую поймала в ловушку — лесного голубя, как мне кажется. Лесная чаща вокруг нас, казалось, глядела на нас тысячью глаз, но это и есть жизнь Райхоупского леса, его лесное сознание извлекает человеческие сны и превращает забытые воспоминания в живые существа. Когда я был в зоне дубов и ясеней, которая находится глубже, чем Святилище Лошади, я часто чувствовал присутствие леса в бессознательной части своего сознания; мне казалось, что я замечал, краем глаза, как из меня выскальзывали образы, устремлялись в лес и принимали форму, а потом, без сомнения, возвращались, преследуя меня.
Хотел бы я знать, была ли эта женщина одним из моих собственных мифаго.
Она принесла с собой палку из ясеня, и, закончив есть и забросав землей дымящийся костер, положила ее на колени. И улыбнулась мне. На ее губах остался жир, и она слизнула его. Даже покрытая грязью, она была по-настоящему симпатичной, и ее улыбка, ее смех просто зачаровывали. Я назвал свое имя, и она, поняв, что я пытаюсь сделать, представилась на своем абсолютно непонятном языке. Потом, видя мое удивление, взяла свою палку и указала на себя. Значит ее звали Ясень, но это ничего не значило для меня.
Кто она? Или что? Какой аспект легенды она воплощает? При помощи знаков и улыбок, жестов, рисования предметов в воздухе и оживленной работы пальцами, мы начали понимать друг друга. Я показал ей тряпичную фигурку, которую нашел неподалеку от святилища во время путешествия внутрь, и она уставилась на это подношение с удивлением (сначала), а потом поглядела на нее странным ищущим взглядом. А когда я помотал в воздухе бронзовым браслетом, похожим на лист — найденным в реке, — она коснулась подарка и потрясла головой, словно хотела сказать: «не будь ребенком».
Но когда я показал ей амулет цвета охры, который я нашел в самом Святилище Лошади, она резко выдохнула и посмотрела на меня сначала убийственным взглядом, а потом жалостливым. Она даже не коснулась предмета, и я пробежал по нему пальцами, спрашивая себя, какое послание передала эта обработанная кость в сознание этой странной женщины. Неловкость продлилась еще немного, потом, знаками, я спросил ее о ней самой.