Они прошли второе столетие, и в исследовательском центре воцарилась отвратительная атмосфера.
— Какой смысл продолжать? — требовательно спросила Жозефина. — То, что мы делаем, только продляет агонию распадающихся тел. Зачем? Никаких тайн мы не откроем. Давайте прекратим эксперимент. Признаем поражение!
Однако МакКриди отказался, что и не удивительно. Все это время на его лице читались знаки большого умственного напряжения. Он стал бледным, под глазами появились тяжелые мешки, казалось он… постарел. Он небрежно одевался и перестал давать интервью прессе. Чиновники из министерства, каждый месяц бомбардировавшие нас, в ответ получали поверхностные и краткие ответы, а на письма, требовавшие, чтобы мы показали какие-то результаты и доказали, что стоим финансовой поддержки, МакКриди отвечал резко и язвительно; но, каким-то образом, — не спрашивайте меня, каким — те, кто вкладывал в нас деньги, продолжали это делать.
Примерно в это время группу покинула Жозефина. Она попрощалась со мной, но расстояние между нами сделало улыбки и пожимание рук ничего не значащими жестами. При этом она не посмотрела на МакКриди, а тот вообще не обратил на нее внимания.
— Все это бессмысленно, — сказала она, повторяя то, что говорила так много раз. — Судьба человека — стареть и умирать, и мы продемонстрировали здесь, что не имеет значения, как мы примиряемся с силами, подавляющими нас; наша судьба никогда не будет ничем другим, кроме медленного разложения. Именно это мы и видим здесь в паре личностей, олицетворяющих всю наша расу. Мы должны научиться жить с нашими мечтами, а не с нашими реальностями.
Она ушла, и какое-то время я чувствовал себя мрачным и апатичным. МакКриди, которые выглядел еще более старым, обругал ее пораженческую и пессимистическую позицию, и через короткое время гнетущая атмосфера овладела всей лабораторией. Тем не менее я чувствовал возбуждение, завладевшее МакКриди — он словно колебался на краю чего-то большего, чем просто воображение.
Но месяцы шли, и мы опять слегка расслабились…
И тогда начало что-то происходить, словно кто-то впрыснул жизнь, как в нас, так и в развалины, глядевшие на нас из среды.
Утром двести двадцатого года (и еще три месяца) Мартин, который оставался практически неподвижным прошлые восемьдесят лет жизни, встал и быстро пошел на спотыкающихся ногах к краю среды. Его сердце билось вдвое чаще, чем обычно, кровяное давление поднялось — словно по его телу проходили большие волны адреналина с интервалом в тридцать пять секунд.
И он закричал, на незнакомом мне, очень странном языке:
— Сибараку маккура на йору де момо о сагуру… юо ни сайт… атуит икимасита га… туту чутаримото саккари… тукарете нанимо иванаиде кози о оросайт… симаймасита…
— Бог мой! — в экстазе воскликнул МакКриди. — Вы только послушайте это. Послушайте!
— Сосите сико ни… таорета… — Казалось, что и Мартину трудно выговаривать эти странные слова. — …мама иноти га накунарим д'я най… ка ту ому… най… тайхен озорусики натте… симаймасита…
Он замолчал, но продолжал стаять у края среды и глядеть через нее на то, что, на самом деле, было проекцией.
МакКриди покачал головой, почти не веря в происходящее.
— Язык ангелов… — тихо сказал он. — В конце концов это произошло… в конце концов это произошло.
— На самом деле это японский, с очень плохим произношением, — сказала одна из техников, юная девушка, член команды План Жизни.
МакКриди какое-то время изумленно глядел на нее, пока все остальные пытались скрыть улыбки.
— Главное то, — медленно сказал он, — что Мартин не знал японский. — Его лицо опять засветилось. — Он не знал его, вы понимаете? И как он мог выучить его? У нас есть первая загадка… Липман, у нас есть первая загадка! — Он, очевидно, был в восторге.
— Ну, не совсем, — сказала та же самая техник, глядя так, словно она с трудом осмелилась говорить. — Мы запрограммировали ему элементарный курс японского, когда ему было тридцать. Единственная загадка — почему у него такое плохое произношение…
МакКриди был полностью раздавлен. Зато мы, все остальные, с трудом скрыли радость, хотя это было и несправедливо. На самом деле мы все проиграли.
Когда МакКриди ушел в свой маленький офис, чтобы восстановиться после разочарования, я спросил у девушки, что сказал Мартин.
«Какое-то время мы на ощупь пробирались по дороге, словно стояла глубокая ночь, но в конце концов уселись, не говоря ни слова, полностью истощенные. Потом мы внезапно почувствовали… страх и спросили себя, умрем ли мы здесь, там где упали».
Я посмотрел на Мартина, который все еще стоял на краю парка, глядя в никуда.
— Великолепно, — сказал я.
— Страница двести тридцать три, — усмехнулась техник. — «Выучи японский сам». Проверьте.
Однажды, когда я пришел на работу немного раньше обычного, я обнаружил, что МакКриди сидит в своем маленьком офисе, держа смоченный спиртом тампон у нижней части левой руки. На его столе лежала пустая ампула Хронона. Я мгновенно понял, почему за последние два года он начал выглядеть таким старым. Мгновенно стала очевидна истинная причина верности этого человека своим убеждениям. Мгновенно стало кристально ясно его лицемерие — не ожидать ничего, сказал он, и вот он уже модифицировал собственную жизнь на основе того, что может произойти: МакКриди, в поисках места в царстве богов, надел на себя возраст без сожаления или боязни. Неужели он позабыл, что, без защитного экрана против болезней, просто умрет естественной смертью в неестественный период времени? Я не стал спрашивать. Его мечты стали его реальностью, и я не мог не вспомнить обращенные ко мне прощальные слова Жозефины.
МакКриди посмотрел на меня, я поглядел на него. Потом я вышел из офиса, не сказав ни слова.
Вскоре начались изменения. Вслед за начальным сообщением о легком увеличении охвата их голов, быстро последовал странный рост структур обоих объектов. Их головы увеличились почти вдвое от их первоначального размера, причем увеличился не только мозг, но и количество жидкости, в которую мозг был погружен. Глаза впали, стали крошечными. Руки Мартина удлинились, пальцы вытянулись, словно усики, стали гибкими и подвижными, и, двигаясь почти непрерывно, прикасались ко всему, что встречали.
Он стал выше, и начал ходить преувеличенно согнувшись. И опять обнаружил Ивонн.
Ивонн тоже изменилась, но иначе. Она вся заплыла жиром и стала огромным холмом плоти. Ее руки, в отличие от Мартина, сократились, и казались выступами из ее жирного торса. Волосы выпали, огромный сияющий купол головы непрерывно трясся. Она сидела на кровати, слегка опираясь на подушки, так, чтобы ее крошечные глаза могли видеть монитор. Мартин кормил ее и заботился о ней, покрывая ее одеялами, потому что она не могла ничего одеть.
Один из элементов их сексуальной способности восстановился; было исключительно отвратительно смотреть на возобновление их совместной жизни и супружеских отношений, но было в этом и какое-то очарование. Мы молча наблюдали за всем этим, в замешательстве, и не стали делать немедленных выводов.
— Мы видим начало метаморфозы, — наконец сказал МакКриди, погруженный в свои мечты. Дни шли, внешность объектов становилось все более странной, их половые сношения участились и стали еще более непостижимыми. Мы все начали спрашивать себя, что же будет в конце?
Мониторы наполняли наши файлы информацией, которая все росла, уровни химических элементов в крови колебались, происходили беспрецедентные гормональные изменения, части тела перестраивали себя.
2-го февраля 2002 года, ровно через семь лет после начала эксперимента, Мартин и Ивонн совокупились в последний раз, причем Ивонн вообще не двигалась и едва не стекла на пол под весом мужа. Ее большая голова повернулась, посмотрела на монитор, потом повернулась обратно и посмотрела в потолок. Мартин соскользнул с нее и сел на пол рядом с ней, глядя вдаль. Они начали дрожать.
Неистовая дрожь, трясшая все их тела, продолжалась весь день.
МакКриди глядел на все это блестящими глазами, полными энтузиазма.
— Это происходит, — сказал он. — Могут потребоваться дни, но изменение происходит, последняя фаза метаморфозы.
Он писал обширные заметки, а тряска продолжалась, постоянный мышечный спазм всех их тел.
Через несколько часов сердцебиение начало замедляться, электрический сигнал от их мозгов начал слабеть. Вечером сердца остановились, как и мозговая активность.
Мониторы замолчали, все, за исключением одной маленькой красной панели, на которой появились черные слова на красном фоне: «Объекты мертвы».
Мы вошли в среду и подошли к телам. Какое-то время МакКриди молча глядел на трупы, потом покачал головой.
— Я не верю в это — наконец сказал он, тщательно выбирая слова. — Продолжайте измерять активность мозга… быть может скорость метаболизма уменьшилась до феноменально низкого уровня. Не исключено, что мы видим некоторый анабиоз перед главным изменением.
— Рей… — возразил я, — не будет никаких изменений. Объекты мертвы. Совершенно мертвы.
— Глупости, — рявкнул МакКриди. — Если мы займем такую позицию на этой стадии, это приведет к катастрофе. — Он начал проверять тела, вероятно забыв в о том, что может соприкоснуться с инфекцией и заразиться.
Я вышел из среды и какое-то время сидел среди молчаливых техников, которые наблюдал за МакКриди через мониторы. Я чувствовал спокойствие и пустоту среды. Я поглядел на белые стены, педантично вычищенное оборудование и скамьи. Атмосфера была мрачной и тяжелой. Один из углов занимали аккуратно уложенные распечатки, содержащие последние пятьдесят лет жизни объектов; глядя на эту груда информации, я осознал, что в этом обширном собрании нет ни одной строчки о чувствах или сознании. Даже листы бумаги, на которых были записаны последние мгновения жизни Мартина и Ивонн, являлись стерильно-пустыми отчетами об уменьшении физиологической активности, тока крови и альфа волн; не было ни намека на то, о чем они думали и что чувствовали, когда смерть развернула над ними защитные крылья.